Петр Валерьевич Кожевников

Одной из наиболее значительных акций того времени стала конференция «Ладога. Нева. Залив», проведенная нами в начале мая 1987 года в ДК Ильича. Это было открытое столкновение партийных и беспартийных, и мы победили!

В субботу 17 мая мы решили провести общегородской митинг «Здоровье города – в руки горожан!», дали заявку, все, как предписывал закон. Когда мы вышли на Исаакиевскую площадь, все было забито специализированными микроавтобусами, везде дежурят люди в штатском. Они нас окружили, говорят: «Вам лучше пройти вот туда, в ДК связи». Ну, мы идем, а там уже ползала – «дамбисты». Юлий Рыбаков, он же наш Дон Кихот, неутомимый правдоборец, прорывается на сцену и кричит, что его и еще несколько сотен граждан не пускают в ДК, отнимают и ломают транспаранты: «Там уже амбалы Севенарда!..» [...]

– Почему вы протестовали против дамбы?

– Еще не видя дамбы, я чувствовал какой-то груз, тяжесть, преграду. Когда я ее увидел, то от этого ужаса меня охватила дрожь. Когда мы узнали, что вместо неукоснительного воплощения так называемого проекта, сделали сплошную отсыпку, то поняли, что они тут натворили! Если бы это был хотя бы «Восточный вариант» или прорытие каналов на Васильевском острове и в других местах, намеченных Петром I, чтобы разрядить длинную волну, приходящую из Балтийского моря. Неужели с Петром навеки канула в небытие грамотная концепция развития города? Что оставили после себя советские властители, кроме сталинской архитектуры? Мы назвали дамбу последним звеном экологической блокады Ленинграда, потому что к тому времени область была превращена в свалку, изгажена свиноводческими и прочими хозяйствами. Я даже специально пошел работать в Инспекцию по охране природы, чтобы что-то исправить. Но это было невозможно, потому что все к тому времени было тотально коррумпировано. [...]

В группе «Дельта» собрались принципиальные, ученые, которые грамотно и бесстрашно выступали против уничтожения природы: Мария Ивановна Кривошей, Владимир Аполлонович Знаменский, гидрологи Петр Шведов и Николай Ярных, профессор Наталья Ивановна Моисеева, журналисты – Елена Петрова, Виктор Терешкин, Сергей Цветков. Против дамбы выступали: академик Дмитрий Сергеевич Лихачев и писатель Даниил Александрович Гранин… Многие люди доброй воли, благородные, достойные, порядочные – они все были против. А в городе тем временем, когда дамба продвигалась, руководство полностью поменялось. Ставили тех, кто соглашался с дамбой. Пусть это был не ученый, не специалист, но он говорил: «Да, конечно. Дайте только мне этот институт…». Так называемое обоснование проекта сочиняли больше 50 заведений. Это было фальшивым обоснованием, как мы считали и продолжаем считать [...]

Я думаю, что в свое время, когда кооперативы бушевали, если бы все отдали кооперативам, они бы все попилили на куски и увезли. Эту территорию мы называли «второе Чили», потому что там было огромное количество техники, плавтехники, бульдозеры, катера, буксиры. Я даже закончил курсы водолаза, чтобы там полазить.

– То есть вы делали все, чтобы своими руками потрогать?

– Да. Я закончил курсы. Знаете, как страшно, когда на тебя одевают эти тяжелые штуки и тебя завинчивают, и ты полностью зависишь от того дурака, который на берегу качает или забудет про тебя. И ведь ничего не видно, вода мутная...

Я помню кто-то, по-моему, Юл Рыбаков, он очень добросовестный человек, дотошный, спрашивал: «А кто был там? Когда был? А что было в последний раз?», то есть он контролировал, чтобы все было честно.

На мое имя или на имя группы «Дельта» до сих пор приходит куча сообщений, писем от наших друзей и коллег, сотрудников и сочувствующих. Мы состояли в разных международных структурах и кампаниях против дамб. Это был бесконечный труд. Письма, звонки, конференции, поездки… Многие из тех, кто составлял костяк нашего движения, вымерли. Они оказались неспособны жить в новом времени. После революции были «бывшие». Мои предки в 1917 году тоже стали «бывшими». Ты становишься «бывшим», потому что не знаешь, как жить в новых условиях. Я тоже в какой-то степени ощущаю себя «бывшим», потому что не могу переступить какие-то границы, как человек, который руководствуется «хорошо» и «плохо». Людей, которые были старше меня (а там были в основном люди старше меня), например, писатели Алексей Алексеевич Ливеровский и Глеб Александрович Горышин, – этих людей уже нет, они уже ушли. А новые люди, молодежь, им это не то что не интересно и не важно, они на это смотрят иначе. Сейчас экология как таковая превратилась в бизнес и своеобразную игру. Масса вещей, которые были общественными, тоже стали бизнесом. «А что мне дадут?» [...]

– Как возникла идея создания «Меркурия»?

– Замечательный человек Лена Зелинская и ее муж Толя Зелинский – очень милые, энергичные. Вот она была у нас в «Клубе-81». У нас же как жизнь происходила? Звонок в полтретьего ночи, в четыре утра: «Ну, как, не поздно?» – «Да, нет, не рано». И так далее. «Давай, еще что-нибудь придумаем!» – «А что придумаем?» – «Давай-ка какую-нибудь конференцию...».

И вот так тоже возникла идея издания. А не издать ли нам свой… «Меркурий»? Какое название? А Лена обычно мне звонила: «Ты у нас спец по названиям, думай, Петька». Вот я и придумал. Когда мы решили все соединить: «Дельту», «Клуб-81», «Группу спасения», полно их было, всех не помню уже, в одно... Группа «Человек» Виталия Савицкого, тоже был депутат Госдумы, как-то погиб странно... Все соединили, и я говорю: «Давай назовем “Эпицентр”». Назвали «Эпицентр». Что касается названия «Дельта», мне потом сказал один человек, который служил в органах: «Ты знаешь, почему у вас не тронули? Из-за названия – Дельта!» У них же была «Альфа», «омега». «Дельта» из этого ряда. [...]

Я помню, Балтийскую экологическую конференцию здесь делали – «Балтика-87», потом «88», «89», сколько-то мы их провели. «День Земли» первый мы стали проводить. Еще был Сережа Курехин. Мы на каких-то слонах ездили с верблюдами. Еще Месхиев, режиссер, тоже подключился, он же снимал Сережу в своих фильмах. И вот шествие через Васильевский с этими слонами, ослами какими-то большими, барабанами... Это было потрясающе. [...]

У нас был маршрут, мы его должны были узаконить, подавали заявку, что вот 22 апреля пройдет «День Земли», и мы пойдем мимо Балтийского дома. Все маршруты я не помню. Главное было – пройти, людям показать, что, видите, «День Земли», давайте радоваться, что Земля есть, мы живы, что Солнце светит. [...]

Один «День Земли», я помню, в зоопарке был, чистили там верблюжьи клетки, еще что-то. Потом купались, там жуткий ручей около зоопарка, ужас, а мы туда залезли. Я считал, что эколога это не должно касаться, никакие болезни. Мы залезли в этот ручей, искупались, все было замечательно. [...]

– У вас изменилось отношение к тому времени?

– В первой половине 80-х я всем иностранцам говорил: «Бомбите нас, уничтожьте нас, мы такие – сякие, плохие, ужасные». Мне казалась советский строй жутким. А потом все это рухнуло, все посыпалось. И вдруг я увидел людей на улице: бомжей, нищих, детская проституция и прочее, все эти кошмары. И я решил, что все-таки это не та модель, все-таки должна быть другая модель. Или более понятная для России, более специфичная или, может быть, более связанная с нашими историческими движениями. А не то, что только продавай-покупай, ешь-пей, размножайся и тому подобное. Это – не мое. Я сейчас чувствую себя чужим, когда попадаю в центр города: все дорогое, все платное, никуда не войти, везде лакеи, охранники, видеокамеры, шлагбаумы, живая реклама (человек-медведь, человек-заяц), кругом – кидалово, обман. Мы этого не хотели… Тот же Сережа Курехин или Виталий Савицкий, царствие им небесное. Не искали же они выгоды... У Савицкого ничего не было, хотя он был депутатом Госдумы, у знакомой женщины останавливался, воспитывал ее сына... Нам не нужно было материальных благ и величия. К сожалению, многие, когда вкусили власть, поняли, что могут нахапать кучу денег, понастроить себе дворцы – изменили свое поведение, изменили своим идеалам, по крайней мере, тем, которые они декларировали. Это – ошибка!

Беседу вела Т.Ф.Косинова

Потом были очень интересные годы, когда все уже почувствовали свободу и возможность, как тогда говорили, неформальных движений. И у нас, просто, можно сказать, закипела работа. Ингерманландские активисты стали друг друга отыскивать. Как-то местом встречи была лютеранская церковь в Пушкине. Я сам неверующий и членом церкви не состою. Но я туда несколько раз съездил, потому что там встречались молодые люди, вроде меня, которые хотели остаться финнами. Там слышна была финская речь. И это было очень здорово.

Выходил на финском языке в Петрозаводске журнал, как он тогда еще назывался, «Punalippu» («Пуналиппу»), «Красное знамя». В редакции состояли ребята – ингерманландские финны примерно нашего возраста, чуть постарше. И они были уже смелые. Мы тоже были смелые. И в августе 87-го года вышел подготовленный нами совместно номер журнала «Punalippu» на финском языке в Петрозаводске, который почти весь был посвящен истории ингерманландских финнов. Это была просто информационная бомба. Впервые рассказали правду об истории репрессированного народа. Там есть интервью со мной, и там есть много других, с ребятами, которые до сих пор в ингерманландском движении активно участвуют.

Этот журнал у меня на почетном месте на полке стоит. Это своего рода предвестник всего нашего дела. В 1988 году все встречи на кухне, все эти журналистские потуги вылились в то, что мы, наконец, осенью 88го собрались, и 15-го октября в поселке Тайцы провели учредительное собрание нашего общества. Единственный тогда на всю Ингерманландию пастор Арво Сурво, местный, получивший образование в Эстонии, придумал название «Инкерин Лиитто», означает «Ингерманландский союз». И мы заявили о том, что образуем общественную организацию. Выбрали руководство, которому было поручено подготовить устав. Ваш покорный слуга почти весь этот устав и написал. Не сам, конечно. Была дискуссия. Но, во всяком случае, редакция моя.

Мы отнесли его, куда положено, в областной исполком, в какой-то юридический отдел. И, наивные, стали ждать. Нам даже в голову не пришло, что, наверное, по этим фамилиям, как раз и придут, и заметут. Бабушки нам все говорили, что вы, ребятки, доиграетесь. Но мы были молодые, глупые.

Я родился в 1956 году, меня и таких, как я, никто, слава богу, не репрессировал. Нас было много, группка интеллигенции, получивших в Петербурге образование. Колтуши – это было еще круче Петербурга. Колтуши – это центр, где я родился, это Институт физиологии имени Павлова. И там интеллигентская среда. Я в десять лет по-английски говорил лучше, чем по-фински. Спасибо большое городу. Он дал нам образование, и мы ничего не боялись. И поэтому активно участвовали в общественном движении. И, конечно, мы думали, что наша опора – это старшее поколение, благодаря которому мы выросли финнами. Дудки! Они боялись общественной организации страшно. И они активнее участвовали в возрождении церковных приходов. Так у нас и появилось в национальном движении сразу два направления – одно светское, а другое религиозное.

Так вот, в 1988 году в ноябре мы отнесли устав на регистрацию и ждали. И вот, удивительно, но 30 января 1989 года мы получили из рук господина Пылина (тогда был товарищ Пылин, потом он избирательную комиссию возглавлял) документ о том, что мы зарегистрированы на основании какого-то ветхозаветного закона 1932 года – постановления, как оно тогда называлось, об общественных организациях и объединениях. Другого закона об общественных организациях не было. Представляете! Для общественных организаций не было даже формального юридического поля деятельности, кроме этого закона. Я думаю, что мы были первые среди национальных движений.

Очень быстрым и естественным путем это национальное движение стало частью общедемократического движения. Если вспоминать о самых ярких впечатлениях, то тогда очень остро стояли эти вопросы в стране. Вспомните, Сумгаит полыхал и Ферганская долина, и в Прибалтике все бурлило. И я помню, например, конференции в ДК пищевиков, где была, например, Старовойтова. Там пару раз ее видел, рядом стоял, двумя фразами обменялся. Не могу себя причислить ни к друзьям, ни к ученикам, но, так сказать, в одной каше варились. И я помню, как туда прибыл Ландсбергис, я два слова с тех пор помню по-литовски: Te buna laisva Lietuva! Да здравствует свободная Литва!

Эйфория была мощная. На первых демократических выборах в Ленинградский городской совет, в 1990 году, хотите верьте, хотите нет, но двое активистов нашего общества, Александр Кирьянен на Васильевском острове и Арне Ритари от города Колпино, прошли в этот совет! Это вообще фантастика! Мы провели двух своих депутатов. Он не долго просуществовал. Советская власть закончилась. Но тем не менее, на этих первых демократических выборах мы были в рядах этого самого демократического движения. [...]

В 1989 году открылись первые школы, где был финский как иностранный главный язык, первый язык. И одна из них находилась рядом с моим домом. Я считал, что ради своего сына должен пойти туда работать. И я туда пришел, там был один учитель, никаких программ, никаких учебников. Но вот, это уже другая история, как я работал в школе. [...]

Так что для меня это время фантастическое было. В истории «Инкерин Лиитто» был совершенно фантастический день, когда мы провели на ступенях церкви Святой Марии богослужение с требованием «Верните нам церковь!» (там Дом природы при советской власти размещался). Наверное, это был 90-й год или даже 91-й. А потом с ингерманландскими флагами пошли маршем не куда-нибудь, а на Литейный, 4. И перед Большим домом провели митинг, человек двести. Сейчас митинг напротив Литейного, 4 даже представить не возможно. Но это было!

Или богослужения в церквях, церковное возрождение. Освящение нашего флага (он был «изобретен» в 1919 г. и последний раз развевался на родине в декабре 1920). Первый праздник вспоминаю в 1989 году. У ингерманладских финнов есть такая традиция, где бы они ни жили, они летом проводят организованный летний праздник. Эта традиция с 1899 года. И вот в каждой стране, куда жизнь, судьба забросила ингерманладских финнов, такой праздник проходит. И мы, естественно, организовались и в июне, в Иванов день, в 89-м году в моих родных Колтушах провели такой праздник. Я вспоминаю, какая слабая подготовка была. То есть площадка была, все как надо… Но понятия не имели, кто будет у нас выступать. И происходила совершенно невероятная вещь: люди в очередь выстраивались на сцену. Мы думали, что некому будет выступать. Люди приходили со своими аккордеонами, со своими баянами, без аккомпанемента, они рвались к микрофону и хотели петь. Это был невероятный подъем, эйфория просто! Мы его наблюдали примерно с 89-го по, наверное, 92-й год. Когда люди стали совсем бедно жить, они уже не могли приезжать на большие праздники. Кроме того, между Россией и Эстонией появилась граница. И это уже немножко усложнило жизнь. Но в 91-м году на нашем летнем празднике в Токсове было, примерно, восемь тысяч человек. [...]

– А какой был возраст активистов движения?

– Самые старые были лет 60, а в основном вот такие, как мы, нам тогда было лет сорок, примерно. Много спорили. Что наша главная задача – сохранить ингерманладских финнов как этническую общность на родной земле, тут все были согласны. Написали устав, расписались, все хорошо. А как это делать? Были разные мнения, вплоть до самых экстравагантных – о том, что нам нужен некоторый резерват, желательно почему-то вблизи финской или эстонской границы. Я это всегда критиковал. Сказал, что у меня нет другой специальности, кроме преподавателя университета, и я не поеду в лес. Ну, и такие были смешные идеи.

– А резерват – что это?

– Понимаете, мы тогда абсолютно были уверены, что все ингерманландцы на свете только и хотят, что вернуться на родину. И мы думали, что сейчас они смогут вернуться, и нам нужно к этому подготовиться, нам нужно договориться с властями о создании компактных финских поселений. И вот эти идеи компактных поселений, возвращения, реституции собственности, земель тогда были на языке. Потом выяснилось, что, оказывается, те ингерманландцы, которые живут в Эстонии, сюда не собираются, потому как там будет спокойнее, посытнее. Те, кто живут в Сибири, они бы готовы, но в 91-м у них все накопления сгорели, а никакой государственной программы их возвращения нет. Потом оказалось, что в 90-м году Финляндия предоставила нам право на репатриацию. Такая забавная репатриация после 350-ти лет, проведенных в России, смешней только у евреев, у них через две тысячи, мы, значит, на втором месте по веселости процесса. То есть я, допустим, вырос, зная, что у меня только одна родина и только здесь. А в 90-м году нам сказали, что у нас еще вторая родина есть. Но я все время говорю, что лучше иметь две родины, чем ни одной. Потому что когда народ был репрессирован и тотально выслан, тогда казалось, что ни одной родины нет. Быстро оказалось, что те люди, которые были не прочь поменять место жительства, они не хотели ехать сюда – зачем, когда можно ехать в Финляндию? И вообще идея тотального возвращения ингерманландцев на родину, воссоединение народа и выделение земель под компактные поселения, она вся была, так сказать, похерена жизнью. Но тогда мы во все это верили… Но что тогда разумное раздавалось – это требование политической реабилитации ингерманландских финнов. И этого мы добились! В 93-м году вышло постановление тогдашнего еще Верховного Совета РФ о реабилитации российских финнов. Мы активно очень работали, в том числе и я, хотя были люди, которые сделали больше меня, например, в Карелии. Церкви стали нам возвращать. И этого мы добились. И чиновников научили выговаривать «ингерманландские финны». Сегодня я могу с гордостью сказать, что хотя нас очень мало, в городе где-то четыре тысячи, а в области, по последней статистике, восемь, значит, нас всего двенадцать тысяч, но мы одно из самых активных национальных обществ.

Когда началось национальное движение, началось сотрудничество и с другими национальными обществами. Мы хорошо сотрудничали в конце восьмидесятых – начале девяностых с татарским обществом, с литовским, с еврейскими обществами. Уже тогда начали проводить совместные круглые столы. Похоже, не без иностранных денег, потому что, вспоминаю, какая-то была датчанка по фамилии Крэг. Это все в рамках общества «Единение». [...]

Мы совершенно не оценивали степень, например, КГБ-ешной угрозы. Потом я задним умом начал догадываться. Мы один раз проводили инкеринлииттовское собрание у меня в аудитории на подготовительном отделении на Васильевском острове. Надо было выдвигать кандидатов в какие-то депутаты, чуть ли не в Верховный Совет. Идет собрание, и вдруг гаснет свет в аудитории полностью. Темнота. Надо расходиться. Так все неожиданно закончилось. Я, как ответственный за помещение, бегу, записываю в книгу, срочно мне электрика. На следующий день, чуть утро, прихожу самым первым в восемь часов, захожу в эту аудиторию. Все работает! То есть были какие-то люди, которые могли это вовремя выключить. Потом два раза ко мне в квартиру милиция приходила под разными надуманными предлогами, типа у вас не прописан ли Махмудов. И пока один со мной разговаривал, другой ходил по квартире, жучков понаставил. Это я потом понял… Но на самом деле, как вся система сгнила к началу 90-х, так и КГБ сгнило. В конечном счете они ничего не смогли сделать против. Они были такими же эффективными в своем деле, как колхозы в своем. Их, в конце концов, и не надо было бояться. Но мы совершенно не оценивали уровень опасности, то есть об этом даже и разговоров не было. Все друг другу доверяли, и никаких проблем. [...]

Как изменились времена. 20 лет назад, что тут было финского? Да ничего! Если бы нам тогда, 20 лет назад, кто-нибудь сказал, что граница с Финляндией откроется, что здесь будет 15 финских лютеранских приходов, что наши дети будут учить финский, как мой сын, например, десять лет в государственной школе, что из нашего кружка, извините, посиделок на кухнях вырастет общество, которое в миллионных проектах будет партнером финскому государству, что в Финляндию можно будет съездить учиться, работать, уехать на постоянное место жительства, что вот все это произойдет, если бы мне, романтику национальному, двадцать лет назад сказали, что все это будет, я бы не поверил. Все произошло. Поэтому для меня перестройка дала новое движение в жизни. Я нашел то, что мне всего интересней. Я бы, может быть, был хорошим ученым, если бы кому-нибудь нужны были ученые в нашей стране в конце 80-х – начале 90-х, если бы за науку бы кто-нибудь платил. Можно сказать, что перестройка вывела меня на ту стезю, в которой я себя чувствую как рыба в воде. Я сейчас две общественные организации возглавляю и от пребывания в этом самом «третьем секторе» кайф ловлю.

Записала Т.Ю.Шманкевич

– Во время перестройки я любил читать газеты. Они были для меня мощной духовной подпиткой. [...] Газеты, журнал «Огонек», естественно, и какое-то время, как ни странно, газету «Советская Россия». Там Иван Васильев публиковался, в том числе осенью 1987 года была его большая статья, названия которой я сейчас не помню. Когда я прочитал эту статью, она меня зацепила, как, впрочем, не раз уже другие публикации. Я подумал: вот я в одиночку кручусь со своими мыслями, а обсудить-то не с кем. Мне хотелось встретить людей, с которыми я могу поговорить на ту тему, которая меня интересует и их тоже интересует. И я решил написать письмо в газету. Появилась идея – создать клуб читателей газеты «Советская Россия». Не друзей «Советской России», а читателей. Поскольку было неизвестно, как газета будет выступать в будущем, с самого начала было ясно, что какая-то дистанция должна сохраняться. И написал я такое письмо «горячего коммуниста», который радеет за перестройку и выражает искреннее восхищение статьей Ивана Васильева и тем, что газета такие материалы публикует. Я писал, что такие материалы нужны и думаю, что не только мне. И было бы замечательно, если в таком огромном городе была бы возможность встретиться с теми, кто думает о том же. Не так же, но о том же. Это мое письмо сразу опубликовали с комментарием, что газете это показалось интересным.

Буквально сразу же был звонок из ленинградского корпункта «Советской России». Позвонила здешний корреспондент Адель Калиниченко и сказала: «Вы письмо написали, теперь давайте отдувайтесь, создавайте клуб». По телефону поговорили, потом она пригласила к ним, чтобы обсудить такую возможность. И она сказала, что мы сможем проводить круглые столы по проблематике, которую клуб читателей определит, и публиковать на страницах газеты. Это было замечательно, то, что я и хотел. «А кто, собственно, в этом клубе будет?» – спрашиваю. – «А это уже ваши проблемы, предложили – теперь давайте. А председателем этого клуба будете вы, раз вы предложили». Ну, ладно, стал думать.

Это был 1987 год, когда я уже познакомился с товарищами по клубу «Перестройка». И появилась мысль: почему бы не взять готовую команду, которая мне нравится, в которую я хожу с удовольствием – клуб товарищей. Может быть, не пугать газету «неформалами», а просто сказать: вот я тут набрал, инженер – оттуда, научный сотрудник – оттуда, так слукавить. На совете клуба «Перестройка» товарищам своим я сказал, что предлагаю желающим членам клуба «Перестройка» стать членами клуба читателей «Советской России». Все согласились, что эту трибуну надо использовать. Одно дело – мы сидим в небольшой комнате в ДК Ленсовета и меж собой судачим, другое дело – выйти на страницы газеты и сказать, что ты считаешь нужным. Тут же несколько человек вызвалось. Я знал, сколько примерно надо для первого круглого стола. И когда второй разговор с корреспондентом «Советской России» состоялся, я уже мог назвать участников, не сообщая, что мы ранее знакомы по клубу – читатели и читатели.

Тему первой дискуссии не помню, что-то о конфликтах, по-моему, потому что приглашали известного психолога Гришину из ЛГУ. Дискуссия должна была проходить в ДК железнодорожников на Тамбовской улице. Я поехал договариваться к Киму Измайлову, директору ДК. Он, как ни странно, довольно легко на это откликнулся, хотя у них все помещения были расписаны. Но, видимо, ему позвонили и сказали, что надо. О дискуссии было объявлено в какой-то газете или по радио. Я с интересом смотрел на народ, который собрался. Дискуссия получилась занятной, потому что были люди, которые тоже пришли с выношенным мнением и были рады тому, что такая возможность появилась. Это было интересно. На первом собрании клуб «Перестройка» открыто еще не был представлен, так – втихаря. Потом было предложение провести круглый стол, на который я уже пригласил людей из «Перестройки». И, действительно, материалы этого круглого стола, в котором участвовали Филиппов, Рамм, других сейчас с ходу не вспомню, с фотографией тоже были опубликованы. Курировал клуб работник горкома, содействовал, когда проблемы возникали, например, с помещением. Он меня как-то к себе вызывал для того, видимо, чтобы прикинуть, гожусь ли я по идеологическим соображениям для такого ответственного места, как председатель совета клуба читателей «Советской России». Как мне люди знающие сказали, он был кагебешный человек. В Петроградском райкоме партии у нас было два куратора. Один из них сейчас очень заметная фигура в городе – это Федоров, депутат ЗакСа, руководитель фракции. Он тогда был молодой инструктор, второго не помню. В ДК Ленсовета приходили, слушали, если возникали проблемы, они помогали. Когда слишком мы отвязно на дискуссии высказывались, они журили, но так, с пониманием.

– Сколько людей собиралось на заседаниях клуба в ДК железнодорожников?

– Человек 40–50. Зал был довольно большой, мест на 250. Не президиум, а стол организаторов (человека четыре-пять), и перед нами кучка людей вокруг главного прохода с двух сторон, немного. Был корреспондент от «Советской России», и велась запись на диктофон. Потом газета делала на этой основе материал.

– А потом вы были довольны публикациями или они сильно редактировались?

– Не помню чувства разочарования. После первого круглого стола, который был у них в помещении редакции, где были Рамм и Филиппов, мы были довольны тем, как наша позиция была освещена. Да, я думаю, и газета понимала, что если она с первого раза нас переврет капитально, то второго уже не будет.

Закончилось все в марте 1988 года, когда в «Советской России» было опубликовано письмо Нины Андреевой. Для меня это было как ушат холодной воды. Правда, и до этого в газете появлялись материалы, которые я назвал бы и сейчас, и тогда погаными. Но когда появилось письмо Нины Андреевой, это меня зацепило серьезно. Я решил, что больше с этой газетой я дела иметь не буду. Тогда клуб «Перестройка» организовал дискуссию. А тогда уже были дискуссии, которые транслировались по телевидению, и вот эта дискуссия тоже. И это был ответ. Если в статье Нины Андреевой было «не могу поступиться принципами», то здесь речь шла о том, что есть и другая позиция в этой партии, в которой Нина Андреева.

Беседу вела Т.Ф.Косинова