Сказка глава Отец

На полигоне обнаружила знакомого. Удивилась, что он инженер. Раньше он работал в группе сбора данных о колхозных тракторах, где работа не требовала знаний, и группа состояла из бездельников, пасущихся по колхозам. Он жил в Нерубайском. Хвастал, что перед сном съедает шмат сала и миску капусты. После гриппа его парализовало — ожирение сердца. Выжил и перешел на более скромное питание. На его голове вились мелкие черные кудри. Говорил, что в роду была пленная бабка-турчанка. Кажется, имел аттестат, но был дремуче невежественен — в длинном слове мог сделать три ошибки. Теперь был студентом инженерного факультета Кишиневского сельскохозяйственного института. На каждую сессию возил свинью и получился инженер.

Начала осваиваться на полигоне, как вдруг Трофимов сделал удивительное предложение: «Станции и полигону нужен металлограф. Надо смотреть структуру разрушенных на испытаниях деталей. Хороший металлограф на маленькую зарплату не пойдет (моя снизилась до девяносто пяти рублей), значит, надо делать из своего инженера-механика. Не хотите стать металловедом? Вы будете единственным специалистом на станции. Все лаборатории будут заинтересованы в вашей работе. На станции есть новый хороший микроскоп. Полигону уже сейчас нужен анализ сварных швов рамы — очень рано они начинают трещать».

Опять передо мной был выбор. На этот раз, не раздумывая, дала согласие, а думать было о чем. После института о металловедении остались смутные воспоминания, хотя учила несколько семестров. Кафедра была слабая, плохо оснащенная — микроскопы стояли биологические, а на них — постоянные шлифы-баббиты¹. Структуру стали и чугуна видела только на фотографиях. Металловедение, наука без математики, не вызывала во мне ни интереса, ни уважения. Решение было интуитивным. Была согласна с завлабом — только фиксировать разрушение деталей не серьезно, надо выяснять причину. Но начинать придется с абсолютного ноля — самой изучать науку и создавать лабораторию. Учиться мне всегда интересно. Даже сейчас в семьдесят согласна сесть за парту. Не понимаю, когда говорят «Пять лет пахал в институте». Нет, интересно жил!

^1. Шлиф — полированный до зеркального блеска кусочек исследуемого материала (Л. А.).
В библиотеке станции нашлось несколько учебников по металловедению. Выбрала самый солидный с хорошим языком. Рядом положила «Теорию вероятности» Е. Венцель. Когда от металловедения становилось тошно, открывала Венцель и отдыхала душой. Завлаб посоветовал посмотреть действующие металлографические лаборатории. Пошла по заводам и институтам. Постепенно стало проясняться, что должна делать, чтобы выполнить задание. Собрала материалы, нашла место, чтобы не мешать, ведь образцы надо было тереть на шкурках и травить кислотами. Сфотографировала полученное, составила описание и положила на стол завлабу свой первый протокол исследования. Работу он принял и опять выдал неожиданное: «На полигоне сейчас для вас работы нет. Я предложил директору создать группу «Анализа материалов», в ней будут металлография и химия масел. Я повысил вам зарплату на десять рублей, чтобы вас назначили старшей группы. Будете работать на всю станцию. У вас будет широкое поле деятельности».

В переводе это означало, что в лаборатории я ему не нужна, а громко — забота о моем будущем. Этот человек никогда не портил отношений. О нем на станции говорили — «Может все». Он действительно мог все — достать любые билеты, путевку, шубу, должность, сектор... Это был настоящий советский человек, нацеленный и умеющий извлекать выгоду для себя из недостатков советской власти. Все лаборатории брали соцобязательства сдать годовые отчеты 28 декабря. Потом совершали подвиг и сдавали «досрочно» — 25 декабря. Уже в октябре начинались вечерние бдения — обработка, писанина, интриги с фотолабораторией, машбюро, переплетной. И победа — почтовая квитанция об отправке! У Трофимова — никаких годовых сдач, никаких авралов и спешки. За те несколько месяцев, что я работала с ним в одной комнате, не помню, чтобы он был чем-то серьезно занят. Была на станции синекура — замдиректора по науке, спокойная, ни за что не отвечающая должность. В это кресло он и метил, но директор, наверное, боялся его и к креслу не подпускал. Трофимов ушел со станции, уехал в Москву и стал заместителем начальника московской ГАИ. Но там хоть и большие деньги и возможности, но работать надо без роздыху. Ушел, поработал в НАМИ. Просился снова на станцию. В одной из миниатюр Райкина маленький чиновник, упорно карабкавшийся наверх, добравшись туда, заявил: «Вот теперь мне работать совсем не надо!». В Барнауле коллега Рэма придумал какой-то новый принцип для котлов (в Барнауле все что-то изобретали). Стучался всюду, и ничего. Пошел в последнюю инстанцию — промышленный отдел крайкома. Секретарша, сказав «Ждите, занят», ушла. Сидит долго, ждет. Дверь в кабинет приоткрылась и он услышал разговор. Беседовали со смаком о дефицитных дамских тряпках, которые один привез из командировки в Москву. Наконец гость ушел. Хозяин кабинета без пиджака. В комнатных туфлях, развалившись в кресле, снисходительно выслушал: «Оставьте, рассмотрим». Отказ пришел через месяц.

Таким начальником жаждал стать Трофимов — положение, привилегии, деньги и никаких трудовых усилий. Но все равно я ему благодарна. У него был дар видеть необходимость и претворять ее в действительность. А тогда я обиделась — сам наобещал, а теперь отказывается. Мне уже интересно работать, но как же без руководства и помощи создать несуществующую лабораторию?!

Группу утвердили. Старшей назначили женщину-химика, фаворитку директора. Я не огорчилась, какая разница, только бы не мешала.

Свобода — великий стимул инициативы. Осознав ее сладкую, начала действовать. Станция была плотно заселена, и мне с трудом удалось найти маленькую узкую комнату без окна. Осторожно, на руках перенесли большой горизонтальный микроскоп. У него был такой благородный вид, а через его окуляры открывался такой интересный мир, что я в него влюбилась. Нашлись на станции твердомеры. В мастерских по моим чертежам изготовили полировальный станочек, снабженцы достали остро дефицитные материалы — тонкое сукно, номерные шкурки и все остальное. Можно было начинать.

Раньше лаборатории в отчет вклеивали фотографию поломанной детали и указывали срок ее работы. Причину разрушения писали, если придумывали. Я пошла по лабораториям и объясняла, настаивала — причину поломки можно установить точно, если провести исследование, соблазняла — отчет будет солиднее. Грамотные инженеры знают, как напрямую зависит долговечность детали от состояния материала, но станционные инженеры, в основном выпускники сельскохозяйственных вузов, грамотностью не грешили.

Первые исследования проводила вместе с ассистентом кафедры материаловедения Холодильного института. Кончилось сотрудничество внезапно. В одно из моих посещений в кабинет зашла студентка и протянула ему зачетку, а он небрежно бросил ее в ящик стола, за которым я сидела. Со словами «Посмотрим, какие у вас студенты» я открыла зачетку. Там лежали десять рублей. У меня загорелись уши. Больше там не появлялась. Через десять лет, работая в школе узнала, что преподаватели выполняют курсовые проекты студентам и на каждый проект своя такса.

Постепенно лаборатории начали проявлять интерес к моей работе, и поток деталей увеличился. Методика исследований в общем сложилась. Микроскоп, оправдывая мое к нему уважение, давал прекрасные снимки структур. Работа оказалась захватывающей — каждая деталь загадка. Я вела поиск виновного в разрушении детали. Им могли быть конструктор, неправильная термообработка, материал заготовки, небрежный токарь или неумелый сварщик. Чтобы связать воедино увиденное в окулярах микроскопов, полученное на твердомерах, разрывной машине и написать несколько страниц заключения, изучала десятки страниц солидных томов по металлографии. Несколько лет напряженного труда, когда каждая минута на счету дали мне профессиональную уверенность. Пришло и признание — лаборатории не мыслили отчетов без моих протоколов, работу хвалил директор, недолюбливавший меня, доходили комплименты из московского НАТИ. Молчали заводы, для кого я собственно работала. Понятно, это было не то, о чем мечтала, не наука, а чистое производство, контроль, но хоть интересно.

Станция разжилась кусочком берега у моря. С мая по сентябрь там стояли палатки. В субботу после работы автобус отвозил всех желающих в лагерь, а в воскресенье вечером — по домам.

Еще зимой воспитательница детского сада обратила внимание на то, что у моего Саши желтое лицо. Все попытки выяснить причину ни к чему не привели. Дождалась лета, взяла отпуск и поселилась с детьми в палатке на берегу. Море воздух и нормальное питание сделали свое дело — через неделю-другую личико мальчика округлилось и порозовело. Но однажды утром его скрутила жестокая боль. Больница, рентген и диагноз — почка вытолкнула камень, который застрял в мочеточнике. Сыну было пять лет!

Соседи рассказали, что заведующая и бухгалтер нашего детсада, живущие в соседних домах, каждую субботу и воскресенье кутили дома или в ресторане. Деньги добывали, обворовывая детей, — кормили тем, что подешевле. Их судили, но по случаю пятидесятилетия Октября срок дали условный. После суда обе поменяли квартиры и, наверное, на новом месте продолжали свое черное дело. А мы с сыном начали свой крестный путь по одесским больницам.

В Одессе не было детской урологии, и мы пошли в больницу для взрослых. Только у моряков и железнодорожников были современные больницы. Все остальные лечились в старых, построенных до революции на пожертвования населения. Условия в них тоже были дореволюционные. По совету друзей повела сына к Шмуклеру. Он начал готовить его к операции. Это тянулось долго, и камень опять тронулся. Сына выписали, не сказав, что же делать дальше. Пошла в следующую больницу. В Одессе тогда был известен уролог Великанов. Показала снимки, и он положил меня с сыном в урологию при мединституте. В крошечной десятиметровой палате находилось шесть человек. На одной кровати лежала пятилетняя девочка с мамой. Девочке Великанов пересадил мочеточники, и неудачно — назревала повторнная операция. На второй — в ожидании операции лежала семнадцатилетняя золотоволосая красавица, ее почка была забита камнями. Операцию ей сделали при мне. Года через два я встретила девушку на улице — золото исчезло, на лицо легла серая тень. Сказала, что в почке у нее опять камни. Еще лежала пятидесятилетняя женщина, которой год назад сделали операцию. Свищ у нее не зарастал, она чернела прямо на глазах.

У нашей палаты не было лечащего врача, не было утренних обходов, нам не мерили по утрам температуру и не давали лекарств. Думаю, это была палата обреченных.

Сына готовили к операции. Не спросив меня, истязали цистоскопиями, которые настолько болезненны, что только общий наркоз спасал от болевого шока — Великанов набирал материалы к докторской диссертации. Насмотревшись на больничные ужасы, сказала, что не соглашусь на операцию, и нас сразу же выписали, а снимки не отдали. Великанов — врач новой формации. Это безжалостный карьерист, для которого люди — средство для достижения личных целей. Мой брат работал анестезиологом у такого очень известного хирурга в Москве. У него на операциях толпились иностранные врачи, но, что будет с прооперированным дальше, его не интересовало. Лева ушел в пригородную больницу, где главным было не красивая операция, а поставить на ноги больного.

Брат помог положить сына перед школой в московскую детскую больницу им. Русанова. Условия этой больницы, со слов сына, меня поразили. Родителей не пускали дальше порога — ни свиданий, ни передач. Дети лежали сами, уход и питание были отличными. Процедуры были безболезненны, делали их сестры инструментами для детей без наркоза. Камня не нашли — вышел. В школьные годы сын питался дома, занимался настольным теннисом — камни не росли.

За своими проблемами не оценила по достоинству смену Хрущева. Уже было ясно, что обещанный коммунизм не состоится и Америку по молоку и мясу мы не перегоним, но даже и не догоним. В памяти как анекдот остался двухметровый щит, стоявший в людном месте Барнаула, на котором веселая взбрыкивающая Буренка кричала: «Держись, корова из штата Айова!».

Через некоторое время стала замечать, что телеэкран раздражает словоблудием, как при Сталине газеты и радио, и на нем часто мелькает сам Сталин. Пошли разговоры о его положительном вкладе при некоторых ошибках. Ошибках, а не преступлениях! Потом узнали, что Брежнев и К^о готовили полную реабилитацию Сталина, были даже напечатаны портреты, но не вывесили. Думаю, испугались резкой реакции Запада. В передаче «Старая квартира-1967», сказали, что спас нас от этого побег дочери Сталина в США. Может быть, не знаю. Но в остальном режим решили восстановить полностью. Не получилось.

Начались запреты на литературу — появился сам- и тамиздат. Политические процессы над поэтами и писателями вызывали горячее сочувствие людей и негативные отклики с Запада. Тогда их стали высылать из страны. Так выслали Солженицына, Бродского, Аксенова, Некрасова, Синявского, лишили гражданства всемирно известного виолончелиста С. Ростроповича и его жену певицу Г. Вишневскую. Прогремели побеги танцовщиков Нуриева и Барышникова. Шутили — «Уехал Большой, приехал Малый».

Инакомыслящих усиленно лечили в психушках. Этот метод применяли и при Сталине. Рэм в пятьдесят первом рассказал о своем друге, который после летного училища воевал, выжил, окончил летную академию, поступил в адъюнктуру. И написал письмо в ЦК о его, «родном», ошибках. Реакция была отеческая — вызвали в политотдел и пожурили. После второго письма отправили на гауптвахту, а после третьего — в психушку. Тогда это было штучно.

По-моему, еще при Хрущеве «Правда» опубликовала письмо, подписанное ведущими психиатрами страны, уверяющими, что в Советском Союзе репрессивной психиатрии не было, нет и быть не может, и все разговоры об этом — клевета загнивающего Запада. Уже много лет ученики тех маститых лечат в психиатрических больницах детей от непокорности воспитателям интернатов, которые их избивают и обворовывают!

Омерзительно было видеть на экране шамкающего «вождя». Стыдно было понимать, что он представляет в мире твою страну, а мы ничего не пытаемся изменить, а только ждем его смерти.

Но самым большим позором брежневского правления стала Чехословакия. Советский Союз стал жандармом, каким при Николае I была Россия. Демонстрацию протеста на Красной площади даже представить было невозможно, так свыклись с мыслью, что от нас ничего не зависит и сделать мы ничего не можем. Даже сейчас мурашки по коже бегут, как представишь, что против такой махины встали всего семь (?) из 150 миллионов дееспособного населения страны. И оказалось, что мгновения, пока они разворачивали свои плакаты и их заталкивали в машины, не канули в Лету, а и сейчас служат слабым оправданием нашего народа перед народом Чехословакии. Не откажу себе в удовольствии повторить их имена — Лариса Богораз, Виктор Файнберг, Вадим Делоне, Константин Бабицкий, Владимир Дремлюга, Наталья Горбаневская, Павел Литвинов.

До последнего времени не могла понять, что отправились давить в мирную беззащитную Чехословакию советские танки. Что же такое «Пражская весна»? В передаче «Старая квартира-1968» увидела кадры хроники: август 1968 года, Прага, митинг на площади. Смыковский говорит с трибуны «Отныне партия и ее аппарат не будут играть решающей роли в государственных вопросах. Все будут решать министерства».

Вот разгадка! Они решили отобрать у партии власть над экономикой! А на что же устраивать личный коммунизм? Как же борьба за мир во всем мире с внедрением, где удастся социализма по образу и подобию? И вообще, чем будет заниматься партноменклатура, если не будет командовать производством из уютных кабинетов, ни за что не отвечая? Чехословакия — прецедент, а дурные примеры заразительны. Нет, такого наши старички из Политбюро допустить не могли.

У нас на заре Советской власти тоже была попытка отобрать у партии власть над экономикой страны. В 1920 году в ходе партийной дискуссии «О верхах и низах» и «О сущности и роли профсоюзов» сформировалась группа «Рабочей оппозиции»¹. Лидерами были А.Г. Шляпников, С.П. Медведев, С.И. Масленников, Г.И. Бруно, М.А. Вичинский, В.П. Демидов, И.И. Николаенко и А.М. Коллонтай. Свою платформу группа изложила в тезисах к Х съезду РКП(б) и брошюре Коллонтай «Рабочая оппозиция». В документах предлагалась немедленная и полная передача управления народным хозяйством профсоюзам, как и было намечено программой РКП(б), принятой в марте 1919 года. «Рабочая оппозиция» считала необходимым освободить партийные органы от функций непосредственного управления хозяйством². Дискуссия проходила на фоне крестьянских восстаний и рабочих волнений в Петрограде и Москве. Но самым грозным было восстание моряков в Кронштадте, в котором участвовало 30 % коммунистов. Программа кронштадцев: свобода торговли, свобода слова, печати, партий и выборов, советская власть без коммунистов — могла стать программой всенародного восстания². Значит, к моменту Х съезда и Кронштадтского восстания (март 1921 года) народ был лишен этих свобод. А как щедры были коммунисты на обещания, пока добивались власти! В программе РСДРП, принятой на II съезде партии в 1903 году и опубликованной в газете «Новая жизнь» в 1905 году, записано: «Конституция будущей республики должна обеспечит неограниченную свободу совести, слова, печати, собраний, стачек и союзов»<sup>3.

1.</sup> Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. Московская контрреволюционная организация — группа «рабочей оппозиции». — М.: Политиздат, 1991. — С. 104.

^2. Авторханов. X съезд и осадное положение парии // Новый мир, 1990. — № 3.

^3. Первый штурм: Программа Российской социал-демократической партии, принятая на втором съезде партии. — М.: Молодая гвардия, 1989.
Кронштадт и мощная оппозиция в партии напугали Ленина. Он был искусный интриган, мастер с железной волей. Восстание подавили оружием, ввели НЭП (новую экономическую политику), оппозицию разложили прямо на съезде, приняв некоторые ее предложения и введя в ЦК Шляпникова и Кутузова.

Под закрытие съезда, в спешке, без обсуждения была проголосована резолюция «О единстве партии». Резолюция запрещала всякую оппозицию в партии. Этой резолюцией Ленин уничтожил традицию «неписаного права» каждого члена партии иметь свое мнение, образовывать группы со своими платформами, расходящимися с мнением ЦК. Во время дискуссий он получал их столько, что не успевал читать¹.

«Рабочая оппозиция» еще раз заявила о себе через год, направив заявление в Исполнительный комитет Коминтерна. ХI съезд постановил, что группа сообщила Коминтерну сведения, извращающие действительные отношения партии и рабочего класса. После ХI съезда (1922 год) группа распалась, хотя отдельные лидеры еще выступали в печати с критикой ЦК. Репрессии начались в 1926 году — исключения, выговоры. В 1934 году создали дело и арестовали. Приговор — лагерь, ссылка. В 1937 году приговоры были пересмотрены — расстрел лагерь. Из перечисленных выше, не расстреляна только Коллонтай¹.

В этом году мы начали оформлять документы, чтобы впервые поехать за границу. Самым привлекательным казался круиз по Дунаю с посещением пяти столиц — Софии, Бухареста, Будапешта, Белграда и Вены. Выполнив все сумасшедшие требования, собрав кучу бумажек из ЖЭКа, профкома, парткома, поликлиники, заверив в райкоме характеристики, сдала все в облсовпроф. Результат ошеломил: Рэму — путевку, мне — фигу. Пошли к начальству. Заместитель председателя Облсовпрофа достала из несгораемого шкафа черный конверт, вынула из него мои бумажки, изучила и сказала: «Мы не знали, что вы муж и жена. У вас разные фамилии». Из жэка на двоих одна справка, адрес один, дети общие... А просто спросить нас? Мы, что на Луне? Рэм попрсил: «Это мечта жены. Она все сделала, отдайте ей мою путевку». «Нет, что вы, — замахала руками, — этого никак нельзя. Но у нас есть путевки — две недели в Венгрии и Чехословакии на машине. Есть у вас машина? Пишите заявление. Вот телефон в Москве, звоните, напоминайте».

Незадолго до этого Рэм пригнал из Запорожья машину. Наша «Ява» не вмещала подросшую семью. Услыхав, что цена «народного автомобиля» вскоре с 2200 рублей плавно подрастет до 3500, мы решили, что надо поторопиться. К тому же, горбатый «Запорожец» как непрестижная машина был в свободной продаже. Пошли с протянутой рукой по родным и друзьям, продали «Яву» и купили машину.

Без всякой надежды позвонила несколько раз в Москву. И, о чудо! Вызывают в Облсовпроф — получите. Ура, едем! Две недели в Венгрии и Чехословакии с гостиницами, трехразовым питанием и гидами в Будапеште и Праге стоили всего 176 рублей на двоих! Это были путевки для «слуг народа», которые в октябре 1968 года туда ехать боялись, и путевки «горели».

Хоть за границей мы были в первый раз, но фильмы подготовили, что она, даже «социалистическая», живет несравненно лучше нас. Все равно все вызывало удивление и восхищение. Эта необыкновенная чистота везде на дорогах, на сельских и городских улицах, в гостиницах, в общественных туалетах вызывала зависть. Улицы Будапешта казались вымытыми шампунем, по ним можно пробежаться босиком и вернуться с чистыми ногами. Недавно месяц жила в Петербурге на Невском. Каждое утро проспект поливали из машин, а когда вода испарялась, на асфальте лежал такой слой пыли, что видны были следы пешеходов и протекторов машин.

Будапешт запомнился как респектабельный, солидный и очень ухоженный город. Центр Праги был в лесах, и она, показалось, менее блистала чистотой. На их фоне Москва вспоминалась оборванкой. Бедные наши города с ободранными, украшенными потеками фасадами домов, с разбитым грязным асфальтом, на котором месяцами лежат кучи мусора и не просыхают лужи. Наверное, жители этих стран не страдали без воды на верхних этажах и без тепла зимой. И само собой, освобождены были от необходимости «доставать», потому что в магазинах было все и без очереди. Мы не видели ни одного пьяного, не услышали ругани, а продавцы встречали вопросом: «Пожалуйста?». В Будапеште и Праге мы обнаружили много частных магазинчиков.

Поездка наша по тем временам была очень комфортабельной. У нас была программа — число, город, адрес гостиницы. Портье, посмотрев паспорта, вручал ключ от номера и адрес ресторана. Будапешт и Прагу нам показывали гиды. Запомнила мало: два дня на город — ничто. Помню, что Национальная галерея в Будапеште не вызвала восторгов после музеев Москвы и Ленинграда.

Случайно встреченный туристы из киевской группы предложили посетить ночной клуб «Будапешт», о котором они много слышали. Поразила низкопробность развлечения. Зал и балкон тесно заставлены маленькими столиками, за которыми едят и пьют. В середине зала пятачок, на нем четыре девочки в бикини делают вид, что танцуют. Когда девочки убегают, танцуют все. Много странных пар: он — толстый в годах, она — молоденькая, тоненькая. Пары исчезают и появляются, наверное есть тайные кабинеты. За пятачком — сцена, на которой тоже полуголые представляют пошлейшие сценки. Ушла расстроенная. И как это может нравиться?!

В начале семидесятых появилась новая забота — добыча мяса на неделю. С шестьдесят пятого года мяса становилось все меньше и меньше, и в семидесятом году оно полностью исчезло не только с прилавков магазинов, но даже с базара. Покупка мяса превратилась в спорт: надо было явиться в мясной корпус затемно, устроиться около весовой, поджидая хозяина с тушей. Затем не пропустить момент, когда тушу повезут к месту продажи. За тележкой хвост гуськом бегущих людей, которые у прилавка полчаса выясняют, кто за кого схватился. Потом томительное ожидание тушу рубят. Наконец, начинается нервная торговля. В какой-то момент хвост очереди понимает, что все кончено, и раздается крик: «По килограмму в руки». Начинается дикая перепалка, а хозяин делает вид, что не слышит. Тут еще синий от холода негр пытается купить без очереди. Наконец, с добычей или без отправляешься домой отогреваться. Цирк?