Сказка глава Отец

Ко Дню учителя ребята подготовили концерт. Со сцены они в частушках, стихах и песнях признавались в любви и уважении к своим вечно перегруженным учителям. К нам они относились несколько покровительственно. Они готовились к великим свершениям, а учитель — всего лишь учитель! Так человечество не оценивает по достоинству труд учителя, который лепит его будущее.

Вскоре после начала учебного года оставили слободскую школу — 116-я школа поглотила целиком. Предыдущая учительница Молостова (она была из вуза, набирала материал для диссертации) порекомендовала прекрасную методику. Теперь один урок начитывала материал в классе, по которому дома выполнялся чертеж. Следующий урок — чертеж в классе, причем каждому — другое задание. На этом уроке не болтали — понять и начертить с хорошей графикой чертеж сорок пять минут маловато. Зато мне доставалась проверка семисот чертежей в неделю и выставление семисот оценок в журналах. Проверять чертежи надо было тщательно, а оценки ставить взвешенно, потому что на перемене толпа обступала с вопросом «Почему?», и попробуй, не обоснуй. Один мальчишка сказал: «Ленина Борисовна, вы у доски стоите такая маленькая-маленькая, а когда оценки ставите такая большая». Все правильно, с дисциплиной у меня был швах, особенно в восьмых.

Это были прекрасные дети. Развитые, начитанные, остроумные дети из интеллигентных семей. Чтобы не ударить в грязь лицом, понадобились все мои знания и вся сообразительность, так как на каждую их реплику, я должна была дать мгновенный не менее остроумный ответ. Они хотели учиться и учились, но еще и развлекались. Я и сама когда-то на уроках развлекалась. Мы нравились друг другу, но от их шума буквально глохла. Я тяжело работала, а они веселились. На одном очень шумном уроке предупредила, что уйду из школы, если будут продолжать шуметь. Они пытались быть тихими, одергивали друг друга, но ничего поделать с собой не могли — слишком легко им было учиться. Довели, и, чтобы не передумать, задолго до конца учебного года подала заявление об уходе. Конечно, шестьдесят рублей зарплаты за одиннадцать часов и семьсот чертежей, не оставлявшие времени для второй школы, подтолкнули.

Девятые классы не шумели. Те, которых обучала Молостова, скучали на уроках. Прекрасно подготовленные математиками к самостоятельной работе они могли и без меня во всем разобраться по учебнику, хотя я старалась усложнить материал. Остальные черчение не любили, учились без блеска, ради оценки в аттестат, который участвовал в вузовском конкурсе.

Летом школ в колхозе подвязывала виноград. Меня попросили поехать на две недели с 9-А классом. Жили в палатках, стоящих в лесу. На виноградник нас возили на грузовике. За подвязку четырехсот кустов колхоз платил три рубля двадцать копеек. Колхозники на эту работу не рвались. Дети выполняли эту сумасшедшую норму за шесть часов в полуголодном состоянии. По договору кормил колхоз. Привозили хлеб, слипшиеся макароны или ячневую кашу с кусками вареного сала. Все это ребята оставляли на столах и открывали привезенные с собой консервы. По неопытности я ничего с собой не взяла, питалась только хлебом с маслом и вскоре сильно отекла.

На винограднике поразило рыцарство мальчиков. Заканчивая ряд, они падали в изнеможении, но, чуть отдохнув, шли в ряд навстречу девочкам. Приятно было, что мальчики-евреи, хрупкие и тощие, не уступали рослым русским ребятам ни в скорости, ни в рыцарстве. Качество и выработку я проверяла вместе с колхозным бригадиром.

Из одиннадцати классов, с которыми общалась в школе, это был лучший. В нем училось много талантливых ребят. Отношения в классе были дружеские, они постоянно во что-то играли. С удивлением обнаружила, что по палаткам они расселились по национальному признаку. Очень огорчилась — антисемитизм. «Нет, — объяснили, — это евреи так решили, и русские мальчики гордятся, если в палатке евреев их принимают. Там весело и интересно, поэтому туда все стремятся, а они могут выставить а за недостойное поведение».

Честное слово, мне это понравилось. Они перестали стесняться своего еврейства, бросили вызов и выиграли. Мне нравятся русские ребята, так высоко ценившие интеллект. Это был 1973 год, время расцвета государственного антисемитизма.

Девочки тоже жили раздельно, и русские гордились чистотой в своей палатке. Пара девочек-евреек вызвали мой гнев. Отработав часа два, они начинали жаловаться на жару, жажду и усталость. Объяснила, что, когда все работают, должна, сцепив зубы, работать через не могу. А уж если ты еврейка, то должна из кожи вон, не должна отставать от первых.

На станции недолго со мной работала лаборанткой девочка из соседнего села. Когда понадобилось помыть детали в автоле, она, не стеснясь, громко заявила: «Не для того меня мама не отдала работать в колхоз, чтобы я здесь делала черную работу». Такие слова в устах девочки-еврейки превратились бы в характерную черту всего еврейского народа, но не оставят никакой тени на трудолюбивом украинском народе.

Через две недели простилась с ребятами.

В конце августа пошла в школу за документами. Встретила там заведующую районо, проверявшую готовность школы к учебному году. Не найдя никого в школе, она зло бросила: «Конечно, здесь у меня интеллигенты работают». Интеллигенты в школе ей не нужны!

В январе в 116-ю школу пришел учиться мой сын. На него ходили смотреть. А сынуля мой был двоечником. Три года он ежедневно без выходных выкладывался в секции — тренерам нужны результаты, а остальное их не волнует. На уроках он отсыпался. Пришлось засесть ему за учебники пятого класса. К девятому классу догнал товарищей и легко поступил в университет на мехмат. Мог бы и на более серьезный факультет в политехнический, но мы боялись армии, которая была неотвратима в случае провала. Пятая графа, хотя и завуалированная, увеличивала опасность. Когда окончил университет, программирование вошло в моду, и он обрел специальность, которую любит. Я мечтала о сыне-ученом. Но он предупредил: «Не старайся, мама, ученым не буду!».

Узнав о существовании учебно-производственных комбинатов (УПК), в которых школьники девятых-десятых классов получают профессии токаря, слесаря, чертежника, швеи и др., начала их обход. В третьем комбинате мне повезло — нашлась группа чертежников и несколько часов материаловедения.

Школьники Ильичевского района приходили в УПК один раз в неделю на весь день. Два часа они слушали новый материал, а за четыре — выполняли по начитанному чертеж. На дом ничего не задавали. В группах было по двадцать человек, в основном девочки. После двух лет обучения сдавали экзамен, получали удостоверения чертежниц. Они должны были уметь читать и деталировать сборочные чертежи, оформлять в соответствии с ГОСТом рабочие чертежи деталей. Их программа была больше и сложней программ первых курсов технических вузов.

Учить этому надо было деток с Молдаванки, бедной заводской окраины Одессы. Как сильно они отличались от детей из 116-й школы! В школах их не научили думать, а только зазубривать. Они плохо соображали, не умели увязать услышанное и записанное с тем, что надо сделать на листе. Они ничего, кроме учебников, не читали, не знали многих понятий и слов. Я как будто попала к глухим. Но зато как приятно было видеть, как к концу учебного года выпрямлялись мои ученицы, как свободно без страха брались за самую сложную работу те, кто в начале с трудом чертил десяток линий и плакал от любой сложности. Многие пошли учиться в политехнический, хотя раньше об этом и не думали.

Работалось в УПК легко. О дисциплине не вспоминала. Определилась цель обучения, и двойки обрели свой статус. У учителя очень благодарная работа — видишь, как твои усилия дают плоды. Девочки говорили, что всю неделю ждут занятий в УПК. Им, думаю, нравился этот напряженный труд. Ведь, чтобы выполнить чертеж надо было все четыре часа трудиться, не поднимая головы, и каждый последующий чертеж был сложнее предыдущего. Полученная пятерка укрепляла веру в свои возможности. Бывшая ученица, студентка политеха, сказала, что с пятеркой в удостоверении на первом курсе освобождают от черчения. Это грело душу.

Но была и оборотная сторона медали — начальство. Завуч, человек безобидный, вскоре ушел на пенсию. Его сменила прожженная школьная директриса, попытавшаяся при помощи «полезных» людишек затеять интриги. К ее чести, она скоро разобралась и утихла. Но появился старший мастер, сразу назначенный секретарем парторганизации из пяти человек. Учебной работой он загружен не был, чем занимался целый день, не знаю. Его зарплата равнялась директорской, что возмущало мастеров-мужчин. Я высказала пару соображений и скоро почувствовала его внимание. На каждом производственном совещании (почему совещание, если мы сидели молча) он вешал на меня всех собак, а у меня начиналось бешеное сердцебиение. Однажды после очередного пинка я обернулась коллегам: «Вам не стыдно молча наблюдать, как при вас травят человека? Я работаю хуже вас?» Удивительно, но его укоротили. И чего я так долго терпела? И все равно вне аудитории чувствовала свою незащищенность. Решила, как только прозвенит мой пенсионный звонок, — ухожу.

Зарплата в УПК, от которой зависела пенсия, складывалась из зарплаты инженера на одном из заводов района и платы за лекционные часы в районо. Я числилась технологом завода «Кинап». Чтобы увеличить заводскую часть зарплаты, попросилась в цех, где выплачивали сорок процентов прогрессивки. Начальник цеха сказал: «Какой мне от вас прок? Вот кормлю двух хоккеистов, так хоть хоккей по телевизору смотрю». То, что спорт висит на шее у рабочих было для меня новостью.

К большому спорту у меня особое отношение — я его очень не люблю. Считаю вредным и для спортсменов и для болельщиков. Думаю, правительства сознательно разжигают спортивные страсти, поглощающие эмоции граждан и заполняющие свободное время и головы, чтобы в них не оставалось места для раздумий. В тридцатые, самые страшные годы террора, в Советском Союзе было слишком много шума вокруг футбола и любимых команд. Декабрист И. Д. Якушкин в своих записках рассказал о зарождении тайного общества: «В 1811 году офицеры развлекались после обеда вином и картами, в 1814-15 годах после походов в Европу их сменили шахматы и обсуждения европейской политики, в 1816 году появилось «Общество для спасения России». Обретение великой цели явилось блаженством».

Раньше много раз слышала, что спорт — наглядная агитация за массовую физкультуру, то есть за здоровье. Чушь. Здоровьем спортсмены не блещут из-за перегрузок, травм и допингов. И болельщики гробят здоровье на стадионах, покрытых табачным дымом и матом, запивая все водкой и испытывая полтора часа стресса.

Переживая футбольные страсти чемпионата мира у телевизором мой Рэм заработал второй инфаркт и умер. Знаю, что на стадионах такое случается часто.

И еще. Кто сомневается, что в большом спорте крутятся нечестные большие деньги, совершаются преступления, делаются махинации и кормится куча прихлебателей! А этот ложный патриотизм спортивных побед! А драки на стадионах, доходящие до убийств! В общем, долой большой спорт единиц, да здравствует малый спорт масс! Я за то, чтобы не «болели», а бегали, прыгали, плавали все. А для этого нужно много маленьких стадионов, залов, кортов, площадок, катков. Что ж, это надо потребовать от местных правителей, толстосумов и строить самим. Чем не высокая цель — здоровье нации.

Максимальную пенсию заработала случайно. Заболела онкологически моя коллега. После операции она год она была на инвалидности. Ее группы отдали мне, и у меня получилось тридцать часов в неделю. Это очень тяжелая нагрузка, но зато пенсия составила сто двадцать, всего на десять рублей меньше моей инженерной зарплаты.

Заболевшая была женой матроса с «Антарктики». Обычно плавающие моряки люди обеспеченные. Но они, как узнала, жили в трущобе без водопровода, канализации и обогревались газовой плитой. Значит, ей придется таскать воду, выносить помои и дышать газом, что уж совсем недопустимо. Их дом подлежал сносу. Значит, квартира была положена, давно обещана. Написала письмо, собрала подписи коллег и пошла по инстанциям доказывать, что квартира нужна немедленно.

Обходя начальство, добралась до первого секретаря Жовтневого райкома партии, холеного, ухоженного, как с картинки модного журнала. Он бедный аж расстроился, увидев фотографию жилой трущобы и пожаловался: «В районе очень много аварийных домов. Иду домой с работы и думаю, какой из них будет стоять утром». Я онемела. Это говорит полновластный хозяин района, в котором собрана вся неповторимая красота Одессы!

Чем кончился разговор не помню. От чувства безысходности стало совсем нехорошо. С трудом добралась до работы. Глотнула таблетку и разразилась: «Что же это за никчемная ничтожная власть! Единственный хозяин района сладко ест и спокойно спит, зная, что ночью могут рухнуть дома!. Почему город, зарабатывающий столько денег, крупнейший южный порт страны, промышленный центр, курорт не имеет средств, чтобы сохранить свое уникальное историческое наследие?».

Действительно, незадолго до нашего разговора внезапно рухнул четырехэтажный дом на Троицкой с только что отремонтированным фасадом. А через несколько лет — дом на Чижикова. Жильцов мгновенно расселили в новые дома за Пересыпью, и никто не узнал сколько жизней осталось по развалинами.

Не знаю при каком из правителей района фасады домов на Пушкинской, красивейшей улице Одессы, привели в порядок — реставрировали лепнину и покрасили фасады в разные тона. Но... отремонтировали только снаружи, внутри, в домах, как было страшно, так и осталось. Это не показуха, это — образ мышления. Поэтому и общественные туалеты в стране всегда в ужасном состоянии — их ведь не видно.

Символом тупости и равнодушия людей, обладающих властью в городе, для меня были закрашенные зеленой краской мраморные стены парадного.

Квартиру моя коллега вскоре получила, само собой, не моими усилиями, а благодаря мужу нашей третьей коллеги. Он, военный летчик в отставке, член райкома и главный инженер конторы, обслуживающей холодильники колхозов-совхозов, был вхож в многие кабинеты. Домой возил дань колхозов мешками. Она была громко ура-патриотична и всегда грудью вставала на защиту «чести и достоинства» советской властью. Услыхав мою речь, она воскликнула: «Ее никуда нельзя пускать». Конечно, патриотизм ее был абсолютно шкурный. Когда часть сына, служившего срочную, должна была отправиться защищать Родину в Афганистане, муж, не знаю уж какие пороги обил, но часть ушла, а сын остался. Это она и ей подобные ходят сейчас в колоннах под красными флагами и требуют возврата.

Одновременно с ходатайствами о квартире оформляла пенсию. Выполнила решенное. Коллеги интересовались, не буду ли скучать, на что бодро отвечала: «Найду, чем заняться». Но через некоторое время поняла, что это чистая бравада. Пару месяцев пыталась на станции возродить свою лабораторию, не получилось. Училась рисовать по прекрасному самоучителю, созданному И. Е. Репиным. Резала по дереву, изрезала все, что можно, в доме и перешла на серьезное чтение. Оно заполнило пустоту полностью. Случайно начала с книги А. Швейцера «Культура и этика». Удивилась, что все понимаю. Потом читала философов века просвещения. Была червоточина — бесцельность, но я сознательно душила сомнения. Какое великое удовольствие доставляло мне это чтение! Правда, читать это надо было лет на 35 раньше. Прочла все, что выдавали по абонементу домой, и перешла на литературу о декабристах, перед, которыми всегда преклонялась, а знала о них поверхностно. В читальном зале мне по ошибке некоторое время выдавали книги, изданные до революции и обычным читателям не доступные. Пока библиотекари опомнились, успела прочесть «Записки» И. Д. Якушкина, А.В. Поджио, Д. И. Завалишина. Кстати, А. В. Поджио оказался одесситом. Его отец — один из четырех основателей Одессы, а в ней нет даже улицы его имени.

Прочла несколько факсимильно изданных книг «Полярной звезды» и «Колокола» А. И. Герцена, в которых были напечатаны «Письма из Сибири» М. С. Лунина и «Записки М. А. И Н. А. Бестужевых. Свои записки декабристы написали, вернувшись из ссылки в 1856 году. Они активно включились в работу по ускорению и улучшению условий освобождения крестьян. Л. Н. Толстой, знакомый со многими лично, писал: «Декабристы, пожившие в каторге, в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизни в службе, обедах и картах, были жалкие развалины ни на что никому не нужны».

Многие, выжившие в сталинских лагерях, тоже поражали нас своей бодростью, энергичностью и веселым нравом.

Декабристы вызывают у меня огромное уважение тем, что, имея возможность пользоваться всеми удобствами жизни, не остались равнодушны к бедам народа (крестьянам и солдатам) и к судьбе страны, тем, как вели себя на каторге и в ссылке — учились сами, учили других, вели научные исследования, и каждый стал мастером в каком-нибудь ремесле. Правда, работали они до обеда, хорошо питались, и норма каторжной выработки была 40 килограммов камня. В наших лагерях з/ки работали 10-12 часов, ели баланду, а норма выработки была 800 килограммов.

К Михаилу Сергеевичу Лунину у меня особое отношение. Он единственный из семисот осужденных продолжил борьбу. В письме к Бенкендорфу, с которым вел регулярную переписку и которого избрал своим цензором, как А. С. Пушкин Николая I, написал: «Гласность, которой пользуются мои письма через многочисленные списки, обращает их в политическое орудие, которым я должен пользоваться на защиту свободы. Ваша лестная память обо мне будет служить для меня могучей подпорой в этой опасной борьбе. Я смею надеяться, что вы, судья беспристрастный, не найдете их разрушительными, клонящимися к упрочению общественного порядка».

Свои «Письма из Сибири» М. С. Лунин писал после освобождения от каторжных работ 14 декабря 1835 года на поселении в селе Урик под Иркутском. Я думаю, что подготовил он их еще на каторге. Размножала и распространяла их в высшем свете сестра М. С. Лунина — Екатерина Сергеевна Уварова. Донос сибирского чиновника, случайно увидевшего копию письма-статьи «Взгляд на русское тайное общество», послужил поводом для второго ареста в марте 1840 года. Опять присудили каторгу и запретили переписку. Послали в самую гиблую — Акатуй. Лунин оттуда тайно прислал одиннадцать писем. Внук Волконского оценил их как совершенно необыкновенные: «... ясность мышления, точность выражений, сила духа ставят его (Лунина) в совершенно исключительное положение, вынося далеко за пределы своего времени». 3 декабря 1845 года здоровый и полный сил М. С. Лунин внезапно умер. Акатуйские бумаги Лунина исчезли. По-моему, комментарий не требуется.

Многое в письмах Лунина стало для меня открытием. В письме-статье «Рабы» Лунин, объяснив, как в России так поздно возникло крепостное право, написал: «В своде законов нет начала, узаконивающего рабство. Если бы крестьяне стали бы отыскивать свою свободу судебным порядком, мы не могли бы ничего противопоставить им».

Наши колхозники наверняка были закрепощены тоже без писанного закона.

В одном письме он написал: «Мои домочадцы — Василич, его жена и четверо детей. Василичу семьдесят лет, его судьба — его отдали в приданое, потом заложили в ломбард, в банк, проиграли в бильбоке, променяли на борзую, продали с молотка на ярмарке в Нижнем. Последний барин отправил без суда и справок навечно в Сибирь».

В письме-статье «Исторический обзор» Лунин отверг версию официальной истории о добровольном подданстве славянских племен Рюрику. Власть, считает он, была захвачена силой или коварством. «Подавив упорное сопротивление племен, поколение Рюриковичей насадило на Руси удельную нормандскую систему, ... край раздробили, народ разделили на участки, что по своим представлениям было пагубнее монголо-татарского ига. На всех этапах потомки норманнов — князья, играли отрицательную роль. При монголах, заботясь о себе, они пали к ногам завоевателей, и народ платил пренебрежением... и начало освобождению положили не они, а литовские князья, захватывая западные области, которым стали подражать московские князья. Но решающее значение имела крайность бед, которая достигнув высшей степени, пробудила народный дух, без которого не совершается никаких коренныхпереворотов».

В письме-статье «Взгляд на русское тайное общество» поражает, что очновы, которые предлагали декабристы для будущего государства в 1820 году, т. е. 180 лет тому назад, и сейчас остаются мечтой и их свободно можно включать в предвыборные программы партий и паны парламентов. Они предложили:

1. Гласность в делах государственных должна заменить призрак канцелярской тайны, которой они окружены, скрывая от правительства и народа злоупотребления чиновников.

2. Назначение поборов (налогов) и употребления сумм общественных должны быть всем известны.

3. Доходы с винных откупов, основанные на развращении и разорении низших сословий, заменить другим налогом.

4. Число войска уменьшить, срок службы сократить, плату солдатам умножить.

5. Торговлю и промышленность избавить от учреждений самопроизвольных, затрудняющих их действия.

И еще. «Гласность без ограничений не только должна быть допущена, но и наложена как обязанность каждого и обеспечена как право». И еще очень современнее: «Дарования (таланты) должны без различия сословий (национальности) призываться содействовать общему благу».

Выступление 14 декабря, которое было случайным и неудачным, М. С. Лунин определил как «публичный протест против обращения с народом как с семейной собственностью (тайное отречение Константина, тайное завещание Александра, двойная присяга)».

Пока занималась самообразованием, в стране начались перемены. Вскоре после моего ухода на пенсию умер, наконец, Брежнев, и с соседней девятиэтажки сняли пятнадцатиметровый портрет с плечом, продленным для новых геройских звезд.

Мне кажется, последние годы правления Брежнева власть ублажала народ попустительством. На работе никаких строгостей, можно было просто отбывать часы — перекуры, вязание, болтовня, отпрашивались по любому поводу, несли с работы кто что мог. Рэм жаловался: «Работа никому не нужна, директор окружил себя нужными людьми, жены которых работают в торговле. 120-рублевые инженеры обзаводятся «Жигулями», «Волгами», о богатых говорят с придыханием». Знаю, что образование перестало быть престижным — деньги, мол, можно заработать и без него. Честность стала понятием эфемерным, а честь — анахронизмом. Думаю, что сегодняшняя мафия и коррупция набирались сил в торговле и среди партноменклатуры при Брежневе.

Усилия власть сосредоточила, чтобы тех, кто кричал. что «король голый», не услышали. Так мы не услышали командира подлодки капитана Саблина, выкрикнувшего в открытый эфир, что он думает о советской власти. Этих лечили в психушках, выпихивали из страны, держали в лагерях. Даже поток политических анекдотов пресекли. Рэм рассказал, что на станции некоторое время работал человек из ГБ, расспрашивая каждого — кому рассказывал и от кого слышал анекдоты, и, наверное, вышли на сочинителей. А экономика, которая «должна быть экономной», разваливалась, и «продовольственная программа» не могла накормить народ. КПСС и, значит, государство столько лет возглавлял полуживой генсек, а Политбюро и ЦК состояло, в основном, из «геронтократов» за семьдесят.

Теперь дамочки заявляют, что при Брежневе жили, как «при коммунизме» — колбаса 2,20 и молоко 20 копеек. Так колбасу эту есть было опасно, а молоко, которое обрат, т. е. после сепаратора, надо было доставать. Это тогда Москва подвергалась налетам «колбасных» поездов и автобусов, потому что в провинциальных магазинах кроме рожек, гороха и старых консервов ничего не было. Конечно, зарплат — 5-го и 20-го, пенсия вовремя и на улицу выходить было не страшно. Но будущее уже ходило по улицам — столкнешься с группой подростков, юношей, глянешь в их лица, как тогда шутили, не обезображенные интеллектом, и станет страшно. Они школу отсидели, работать не хотели, ни Боже мой, да и сколько можно заработать, но страстно жаждали сладкой жизни.

Поэтому, когда при новом генсеке Ю. В. Андропове, бывшем начальнике КГБ, начали укреплять дисциплину, у меня не возникло протеста. Конечно, облавы на дневных сеансах кино, в банях и магазинах — это не серьезно, но сочинское узбекское, елисеевское дела — это другое. Даже наши жэковские сантехники, эти закоренелые рвачи, с перепугу за замену трубы в ванной выписали квитанцию (!) на 5 рублей 65 копеек, а не потребовали 150-200 рублей «на лапу». Оказывается, и трубы есть и расценки божеские существуют. Но мы не успели разобраться, что же такое Андропов в роли генсека, быстро умер и после недолгой возни под ковром в кресло уселся друг и соратник Брежнева — Черненко. Сразу было видно — этот не жилец, он даже говорит, задыхаясь. Действительно, через год-полтора — опять траурное шествие. И на этот раз никто не вышел на площадь с протестом против обращения с народом как с собственностью Политбюро.