Сказка глава Отец

В роддоме выдали бумагу, что мне полагается билет вне очереди. Начальник вокзала дал записку в кассу. К сожалению в разгаре был курортный сезон, и билеты на Запорожье были на вес золота. Возле кассы стояла толпа крепких, хорошо одетых и откормленных мужчин. Какие у них основания для льгот? Конечно, никто не посторонился и не пропустил меня к кассе. Неделя хождения к кассе — и я набрала столько воды, что глаза превратились в щелочки. Тогда опять пошли к начальнику вокзала. Он дал записочку в еще более блатную кассу, где получили два сидячих места.

На перроне нашли начальника поезда. Вид у меня был страшненький, и он поменял мое сидячее место на верхнюю полку в купе, сказав, что там можно будет поменяться на нижнюю. Весь вагон занимали артисты Мариинки. В моем купе ехали известный баритон, его жена и ее портниха. Дамам было за пятьдесят, у них был излишний вес. И все равно, я в свои семьдесят, не задумываясь, уступила бы нижнюю полку. Пришлось со своим огромным животом и отекшими ногами лезть наверх.

В Запорожье пересели на теплоход и поплыли в деревню по Днепру.

Лева, увидев, меня тихо ахнул. Два месяца он горячими уколами изгонял жидкость, не разрешая ни глотка воды. Вместо воды возле меня стояли два ведра с абрикосами и помидорами. Стояла тридцатиградусная жара, но я держалась стойко и не пила.

Лева жил в отдельном доме. Две комнаты были совершенно пустые: кровати и стол. Весь день он проводил в больнице. Мне строго-настрого запретил принимать любые подношения, за которые должен был расплачиваться справками об освобождении от работы. Справка — не бюллетень, по ней платы не получали, просто можно было не выйти на работу в колхоз, съездить на базар и что-то продать-купить. Было лето 1953 года, еще действовали в деревне драконовские сталинские налоги. За работу колхозники получали палочку в табель, а кормились с пятнадцати соток приусадебного участка.

В докладе ХХ съезду «О культе личности»¹ Хрущев сказал: «Сталин не знал действительного положения на местах. Страну и сельское хозяйство изучал по лакированным кинофильмам... Последняя его поездка в деревню была в 1928 году... Когда в одной из бесед было сказано, что положение в сельском хозяйстве у нас тяжелое, особенно с производством мяса и продуктов животноводства ... он предложил, т. е. приказал, повысить налог на колхозы и колхозников на сорок миллиардов рублей, так как, по его мнению, колхозники живут богато... В 1952 году колхозы и колхозники за всю сданную и проданную ими государству продукцию получили 26 миллиардов 280 миллионов рублей. Вы только подумайте, что это означало!».

Сестра Рэма провела несколько дней в деревне и уехала домой! За эти дни она влюбилась в Леву. Дома так замучила мать своим нытьем, что та сдалась: «Делай, что хочешь!».

В августе я родила красивого кудрявого мальчика. Но такая уж горькая у меня судьба: на четвертый день мой мальчик умер. Лева сказал, что у него было воспаление мозга из-за стремительных родов. Роды длились всего шесть часов, что для первых родов очень мало. Мне нельзя было его кормить, но в больнице не было детского врача, и никто этого не знал. Горе придавило, все время лежала лицом к стене. Как тяжело носила, как ждала и какие пустые руки! Лева очень убивался: не сумел сохранить. Утешила: «Молодая — рожу еще».

Вдруг в доме появилась сестра Рэма. Я загорелась — еду с ней в Ленинград. С Рэмом легче будет выжить. Лева сказал: «Надо лежать десять дней». На десятый день он посадил нас в поезд Запорожье-Ленинград. Всю дорогу слушала стенания любви. Рэм расплакался, узнав о сыне. Каждый вечер приходил ко мне час тоски и слез. Перестала плакать, когда забился следующий ребенок.

К моему приезду Рэм почти закончил диссертационный эксперимент. Все что было нужно для этого (поле, трактор, топливо), получил на Северо-Западной машинно-испытательной станции (С-З МИС), расположенной под Ленинградом. По счастливой случайности, директором ее оказался бывший директор совхоза, в котором работал отец Рэма, Ведищев. Его пересадили в руководящее кресло пониже из-за пьянства. Это было нормой. Принадлежащий к номенклатуре почти всегда, несмотря на прегрешения, получал следующее кресло как свой, как член клана, шайки.

Ведищев зачислил меня в штат С-З МИС, хотя не имел на это права, дал нам комнату в новом домике на опушке леса. Так, благодаря ему, мы имели где и на что жить, и Рэм мог спокойно работать над диссертацией. По вечерам я одним пальцем отстукивала на машинке готовые куски диссертации, которые Рэм возил на отзыв к профессору. Я ездила с ним за продуктами — все изобилие Ленинграда кончалось за чертой города.

Рэм работал с утра до ночи, доработался до бессонницы и головных болей, но диссертация в мае была готова. На защите я так волновалась, что подумала: «Свою защиту не выдержу». Назначение Рэм получил в Барнаул, в Сельскохозяйственный институт.

Перед отъездом в Сибирь решили навестить матерей. Мать Рэма прислала денег на дорогу, но только на один билет. Я к ней ехать и не собиралась не из соображений экономии. Почти год мы перебивались на мою ничтожную инженерную зарплату. Большие бреши в бюджете пробивали поездки в Ленинград к профессору. Она ничем не помогла. А моя мама после одной жалобы начала ежемесячно высылать деньги. Конечно, не простила ей «Рахиль» и «чистую семью». Мы разъехались, договорившись, что Рэм приедет за мной в Лемью и познакомится с моими родными.

В Зернограде мать Рэма пыталась уговорить его забыть меня. У нее даже невеста была готова. И все это несмотря на то, что я ждала ребенка, ее внука, что диссертация была защищена и благодаря мне.

Моей маме Рэм понравился — серьезный, единомышленник. Он смотрелся взрослым, хотя был старше меня всего на два с половиной года. Мои родные были достойными людьми, и я не краснела за них.

В сентябре 1953 года мама послала жалобу об освобождении от спецпоселения и в январе 1954 года получила его. Теперь ей не надо было каждые две недели ходить за двенадцать километров отмечаться в отделение госбезопасности. В апреле 1954 года ее освободили от ссылки. В августе она приезжала в Барнаул в отпуск и вернулась в Лемью за северной пенсией.

Глава 8. Жена, мать и инженер, куда пошлют

Мы приехали нищими, наш багаж состоял из ста килограммов книг. Не было самых необходимых вещей: кроватей, постельного белья, посуды, теплых вещей. Самое печальное, что и в продаже этого тоже не было, и если что-то «выбрасывалось» на прилавки в незначительных количествах, то попадало в руки спекулянтов (по-барнаульски, «барыг»). Купили две железные кровати. Стол и стулья дал институт. Кухонную мебель заменили ящики. Кто-то одолжил кастрюльку, и мы долго ели прямо из нее.

Самым удивительным было отсутствие в магазинах продуктов. После изобилия Ленинграда Барнаул 1954года был голодным краем. Хлеб в магазинах продавался только по утрам. Это были черные и белые кирпичики, как в войну — ни батонов, ни булочек не было. Мы часто перебивались баранками вместо хлеба. Молока, масла сливочного, мяса, колбас, рыбы в магазинах никогда не было. Овощных магазинов не помню — все на базаре. Зимой базар почти пуст — сорокаградусные морозы держатся весь декабрь и январь.

В сентябре родила дочку и сразу серьезно заболела. Пришлось перевести ребенка на искусственное питание. Детских смесей тогда не было. Питанием таких детей обеспечивали детские кухни. Часто кухня вечером в бутылочках отказывала, объясняла: «Молока не завезли, не хватило». Не хватало сорока литров молока для восьмидесяти больных детей в трехсоттысячном городе!

Нищета столицы благодатного Алтайского края объяснялась просто. Москва требовала непосильную дань в «закрома Родины». А секретарь крайкома Беляев спал и видел себя в Москве. Он перевыполнял московские задания, выметая все подчистую. Его усилия вскоре оценили и «избрали» в Политбюро.

Вместо него назначили Пысина, местного уроженца. Сразу с продуктами стало полегче. Хлеб перестал быть дефицитом. Появилось в продаже молоко. Сливочное масло на прилавке означало, что приехал кто-то важный из Москвы, но мы успевали запастись. Иногда попадались куры. В магазинах появились китайские и корейские яблоки, апельсины, консервированные ананасы. Легче стало не только с продуктами. Добыли посуду. Купили китайские кровати, румынскую тумбу, финский стол, карпатский шкаф. Большой мир стал, если и не видим, то ощутим. В Союзе, возможно, прямо в Барнауле начали производить бытовую технику. В начале 1955 года в продажу поступило десять стиральных машин по 315 рублей. Навещая магазин ежедневно в течение нескольких месяцев, купила машину из следующих десяти. Цена выросла до 450 руб., но все равно это было дешево, и я была очень рада. Одна пожилая гражданка, узнав, чему радуюсь, сказала: «Обленились бабы, стирать не хотят, машины им подавай». Машина «Ревтруд» работала у меня без ремонта сорок лет. Первыми купленными предметами роскоши стали велосипеды. А потом стянулись на мотороллер. На нем совершали вылазки на речку, в бор за грибами. Дочку сажали между собой.

В театр ходили нечасто — труппа была слабая, а гастроли редкими. Запомнился концерт Райкина. Придя домой, мы записали каждую миниатюру и потом долго их смаковали. Некоторые помню до сих пор. Концерт Шурова и Рыкунина после Райкина воспринимался как чистая халтура. Не пропускали ни одного кинофильма. В библиотеку вскоре перестала ходить: не успевала прочитывать то, что покупали. Только подписных изданий приносила каждый месяц по десять-пятнадцать томов. Именно в эти годы начали издавать литературу, бывшую при Сталине под запретом: английских и французских философов XVII века, греческих и римских историков, запрещенных поэтов. Начали издавать тома «Всемирной истории», «Истории искусств», «Малой советской энциклопедии». Потоком пошла переводная художественная литература, серьезная, не сегодняшняя макулатура. Появилась масса хороших детских книг, «Библиотека приключений» и «Детская энциклопедия». Это был книжный пир, настоящая оттепель. Конечно, самой потрясающей была публикация «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицина. Это было первое откровенное произведение о лагере.

Так, за несколько лет мы самостоятельно, без помощи родителей вырастили ребенка и научились жить «нормальной советской» жизнью, растягивая наличность от зарплаты до зарплаты, одалживая на крупные покупки, радоваться простому: ребенку, книгам, природе, кино, приятелям.

Как только девочке исполнился год, решила идти работать. И не потому, что нужны были деньги, просто душа требовала. Начали искать няню, а попутно узнавать, как попадают в садик. Нам объяснили, что садик таким высокооплачиваемым, как мы, не полагается. Детских садов катастрофически не хватало аж до восьмидесятых годов. Ничтожная зарплата вынуждала работать обоих родителей, и официальная пропаганда призывала женщин на работу. Лозунг «Труд — дело чести и совести каждого» надоел, не объяснял, как быть с малыми детьми. И все это на фоне громких излияний о неустанной заботе партии и правительства о материнстве и детстве.

Нашли няню, и Рэм пошел говорить о моей работе с директором института. Я могла бы работать ассистентом на кафедре, могла бы учиться в аспирантуре — на кафедре «Деталей машин» была вакансия, но директор отказал. Рэм — я еврейка. Думаю, может, первый отдел предоставил директору информацию.

Приняли в строительный техникум читать курс «Детали машин». На первом занятии было очень страшно. Но готовилась к лекциям много и серьезно, и постепенно все вошло в норму. Контролирующий из министерства, прослушав мой урок, не нашел к чему придраться. На следующий год мне добавили курс «Теоретической механики». Все шло нормально и вдруг рухнуло.

Два студента техникума обокрали комнату девочек в общежитии. Украденное отнесли в комиссионку, и их сразу взяли — сын председателя крайсовпрофа и сын главного инженера самого большого номерного завода города, избалованные, не знающие запретов шалопаи добывали деньги на ресторан. Дело о воровстве в милиции замяли, под суд их не отдали. На педсовете дирекция предложила нам вместо исключения проголосовать за их перевод на вечернее отделение. Ответственность за незаконные действия дирекции педсовет должен был взять на себя. Пришли родители и слезно просили пожалеть: ведь их сразу в армию, а так они получат дипломы.

Идя на педсовет, услышала, как маленький студентик рассуждал: «Воровать можно, надо только папу подходящего иметь».

Против выступили только двое. Я сказала: «Тысяча восемьсот наших ребят внимательно следят за нами, мы не имеем права их разочаровывать. Ведь этих не в тюрьму, как положено по закону, а только в армию». Дедовщины в армии в те годы еще не было. Педсовет проголосовал, как приказали.

К этому времени в техникуме появился новый заведующий отделением — смазливый прилизанный проходимец. Говорили, что его турнули из горкома или райкома. Почему-то он начал посещать мои уроки, хотя был заведующим другого отделения. Отсидев один урок, сказал: «Вы не связали тему с постановлениями партии и правительства». Тема урока была «Крепеж». Удивилась, почему так глупо придирается — время не то.

Время было удивительное. Недавно прошел XX съезд. Мы с Рэмом у него в институте в битком набитом, затаившем дыхание зале, слушали секретное письмо «О культе личности». Сидели и стояли преподаватели, студенты, лаборанты, уборщицы. Расходились молча, потрясенные. Для меня открытий не было, так, некоторые факты, но Рэм воспринял тяжело. А ведь многое слышал от меня, с матерью моей был знаком, но все это не было для него доказательно. А тут главный из главных в любимой партии заявляет: партия преступна и все это время пожирала себя и народ, тридцать лет страной единолично правил кровожадный «пахан».

Сам факт публичного разоблачения Сталина обнадеживал. Правда, фальшивое «культ личности» резало слух. Но появилась надежда, что все изменилось, что не будут хватать по ночам и расправляться без суда и следствия, можно говорить, что думаешь, даже если не согласен с партией и правительством, что будущее — будет. Какая наивность и легкомыслие! Дойчер оценил все точно: «Общество оказалось неспособным породить антисталинское движение»¹. Мы только и умели надеяться на барина.

^1. Дойчер И. Адски темная ночь // Иностранная литература, 1989. — № 3.
От слов проверяющего пахнуло гнилью. Но рассмеяться ему в лицо не посмела. Тогда не поняла, что от меня хотят избавиться. Причиной могли быть сведения из органов, моя языкастость.

Вдруг меня с урока вызывают в партком. Кабинет набит членами партбюро и месткома. Этот тип тут как тут, хотя он не то и не другое. Объяснили, что обсуждается работа агитаторов (приближались выборы). На вопрос, что я сделала, как агитатор, ответила: «Ничего». Была очень сердита: урок сорвали, агитаторство навязали, хотя не имели права — у меня маленький ребенок и новый курс, студентов обещали в помощь дать — не дали, да и работу я сделала — разнесла приглашения куда-то. Что на меня посыпалось! А я не сдаюсь: «Нет у меня таланта агитатора!». А у перед глазами трущобы, которые посетила. Это разозлило всех. А тип подначивал: «Она работает только ради денег». Это теперь смешно, а тогда... Кончилось тем, что я дрожащей рукой тут же написала заявление об уходе. Завуч аккуратненько прибрал заявление, и лице у него было удовлетворение. Два часа проревела в учительской. До сессии осталось две недели, решила не бросать своих ребят. На прихлебателей даже не обиделась: такая их сущность. Но коллеги!? Каждый подходил, тихо возмущался и советовал идти жаловаться в райком. Одной сказала: «Вы все громко заявите, что не согласны с моим увольнением». Вскинула брови и отошла. Дома я заявила: «Больше работать не пойду, не могу общаться с такими».

Через месяц работала инженером техотдела в Алтайском автотресте. Это был самый большой автотрест в стране. Основной заботой треста был вывоз зерна из целинных совхозов. Целину снабдили в избытке автомашинами и сельхозтехникой. Забыли одно — построить дороги. Зерно вывозили, когда замерзали грунтовые дороги, а до этого оно горело в буртах. Все наши автохозяйства всю зиму возили зерно и все равно не успевали. Шоферы безвылазно всю зиму находились в командировках. Кто знает, какая доля урожая добиралась до элеваторов. Говорили, что гибло до сорока процентов.

Наш техотдел называли «отдел тех» за то, что восемь рабочих часов мы ни черта не делали. Не знаю, как работали другие отделы, как выдерживал мой начальник, но я просто мучилась, ожидая конца «рабочего» дня. Стала ездить по хозяйствам, узнавать, что удачного придумали умельцы-ремонтники. Делала там эскизы, а в отделе чертила чертежи и рассылала другим хозяйствам. Так привезла эскизы очень симпатичного станочка для притирки клапанов, сделанного из отходов. Эта работа спасала от безделья и была полезна, потому, что с ремонтом машин положение было аховое. Авторемзавод так плохо ремонтировал, что хозяйства, не имея мастерских и оборудования, все-таки ремонтировали сами, хоть запчасти всегда и везде были дефицитом. В одном хозяйстве видела: стоят на площадке больше сотни машин, без колес, по ступицы в грунте. Спросила: «Что с ними будет?». Мой начальник ответил: «А вот дождутся срока, и спишем». И это были не разбитые ГАЗ-АА, а новенькие ЗИА.

Вообще, с техникой в нашем сельском хозяйстве происходили страшные вещи. Тракторная наука и заводы бились, чтобы трактор работал надежно шесть тысяч часов без капитального ремонта. Но государство за бесценок по разнарядке поставляло тракторы в совхозы-колхозы, где их не ценили и не берегли — все равно в следующем году дадут новенькие. Такой трактор у хозяина работал бы всю жизнь, а тут год-два и все — стоит раскуроченный.

Одно время занималась составлением плана на семилетку — очередная блажь Хрущева. На вопрос, что писать в графах, начальник ответил: «Среднепотолочное. А вообще, посмотри, что было в прошлом плане и приспособь». В таком виде план пошел в министерство, а оттуда в Госплан, Такие планы получали, наверное, не только от нас.

В автотресте ко мне очень хорошо относились. Первый и единственный раз в жизни меня включили в избирательную комиссию. При подсчете бюллетеней обнаружила один с надписью: «Из одного одного не выбирают». Мысленно пожала писавшему руку. Было еще несколько таких с протестами. Председатель прибрал их себе в карман.

Но вскоре мне пришлось уволиться, ушла нянька, и другой найти не смогла. Главный инженер треста уговаривал не уходить, но что было делать.

Последняя нянька жила у нас долго. До нас она работала у первого секретаря крайкома Пысина. Первое время, она каждое воскресенье ходила туда в гости. Домой вечером ее привозили на ЗИМе. После первого визита рассказала, что бывшая хозяйка, узнав, сколько зарабатывает ее новый хозяин, заохала: «Что же вы там едите? Небось, на одной картошке сидите!». А Рэм, между прочим, получал три тысячи рублей кандидатских, а моя зарплата инженера — восемьсот рублей была средненародной. Сколько же за свое служение получали «слуги народа»?

Ушла Даша от секретаря потому, что у нее были частые головные боли, а работать надо было много и без бюллетеней. Дом большой, много окон и дверей, которые должны сиять. Дом стоял за высоким каменным забором, охранялся милиционером. Был просторный двор, баня и дворник, который ее топил. Секретаря в крайкомовском гараже всегда ожидали пять машин. На одной его жена ездила за покупками в район, чтобы не быть обязанной торгашам. Подробности их жизни меня мало интересовали — слишком несопоставимо. Совсем как дележка в оперетте: «Это мне! Это опять мне! Это еще раз мне!».

Барнаул в те годы был деревянным городом. Население в основном жило в одноэтажных домиках с палисадниками. Все улицы, кроме центральной, были без твердого покрытия. Даже улица, на которой стояли театр, краеведческий музей, библиотека и по которой ходил трамвай, была без асфальта. Был курьезный случай: два американских журналиста (невиданная редкость в те времена), решивших осмотреть музей, застряли в грязи, не доехав до него несколько десятков метров. На следующий день точно до музея положили асфальт. Остальной части квартала и театру с библиотекой этой чести не оказали.

В конце пятидесятых годов на окраине города начали возводить пятиэтажки. Институт тоже построил дом для сотрудников, но нам квартиру не дали. Рэм здорово обиделся, считал, что квартиру заслужил: несколько лет совмещал работу на кафедре с очень неприятными ему обязанностями замдекана. Надоело таскать воду за километр, надоели помои и «удобства» во дворе. Меня угнетали сорокоградусные рождественские и крещенские морозы, не отпускавшие весь декабрь и январь. Пришла мысль, что пора переезжать в Европу, к теплу.

К концу учебного года Рэм послал документы в Мелитопольский институт на вакантное место и прошел по конкурсу. Когда пришел с этим к директору, у того началась истерика: «Не уволю! Ваш партийный долг и т. д.». Директору было отчего нервничать. Рэм тянул основную нагрузку тракторной кафедры. Второй кандидат технических наук был пустым местом. Его имя долгие годы для нас было нарицательным для смеси непроходимой глупости и пробивной силы. О его высказываниях на занятиях ходили анекдоты. Вот одно: «Опыт показал: чем меньше я говорю, тем больше люди знают». Он твердо решил переместиться из кандидатов в доктора наук. Для этого писал подвалы в местные газеты и насиловал Рэма их редактурой. Мы уехали и не знаем, чем дело кончилось. Могло получиться, ведь стал же он кандидатом. В 70-е знала другого кандидата, неглупого партноменклатурного сыночка, который добыл докторскую степень, написав несколько популярных книжек по эксплуатации тракторов.

Директор института пригрозил Рэму партийными санкциями. И это была не пустая угроза. При Сталине никто не имел права уйти на другую работу. Возможно, закона и не было, но инструкция — наверняка. Все должны были безропотно трудиться, где Родина прикажет. Велась настоящая война с так называемыми летунами. Отдел кадров недоброжелательно относился к тем, у кого в трудовой книжке было много записей. Люди, проработавшие на одном месте по много лет, гордились этим. На Западе человеку с конкурирующей фирмы рады — он приносит с собой чужие секреты. Не засиживаются на одном месте там. При Хрущеве крепостная зависимость осталась только для членов партии. Директор, обязательный член партбюро, мог потребовать исключения из партии. Из Мелитополя пришел отказ: директор принял меры.

Чтобы уехать, мы затеяли интригу. Придумали: я уеду с дочкой в Одессу. Рэм заявит директору, что жена его бросила, не хочет жить в Барнауле, а он, мол, без нас не может. Так и сделали. Мы уехали, а Рэм начал осаду директора.

К этому времени мама жила уже в Одессе. Начальник пароходства Данченко, бывший ее рабфаковец, дал комнату и пообещал квартиру в новом доме и обещание выполнил.

Маму реабилитировали в 1957 году. Реабилитации, в отличие от восьмидесятых годов, ей пришлось добиваться. Она высиживала во многих приемных, в одной, где она долго ждала слишком долго, возмутилась и услышала от секретаря: «Скажите спасибо, что мы вообще вами занимаемся». Господи, чем живы эти суконные души! Зная, что перед ней человек, ни за что загнанный на каторгу, не сопереживает, не просит прощения, а то, что обязана по службе брезгливо бросает как милостыню нищему.

В Барнауле Рэм и директор после нескольких крупных разговоров с криками, взаимными обвинениями и валидолом пришли к соглашению: Рэм отрабатывает учебный год — и свобода! Он сообщил о победе в Одессу, и я засобиралась домой, Перед отъездом я по его просьбе переговорила о работе для него с начальником Одесской научно-исследовательской испытательной станции Московского тракторного (ОНИИ НАТИ) и получила добро.