Сказка глава Отец

Вторая квартира находилась на окраине города. Муж и жена, принявшие меня, были частью большой семьи, занимавшей весь дом. Семье принадлежал огромный сад, в котором я проводила весь день, на всякий случай. Не знаю, как Петр нашел меня. Дома рассказал мою легенду, и ему насоветовали, чтобы я поехала в Одессу за документами. Не представляя себе, что такое архив и документы, я согласилась. Подумала, Акинитов — русский, он меня удочерил, может, там не видно, что мы евреи. С другой стороны, я не знала, чем мотивировать отказ ехать. Очень глупо.

Ночью Петр посадил меня в легковушку. Ехали челночницы, возившие продукты из Тирасполя в Одессу. На середине пути машину остановил немецкий патруль. Женщины вышли, меня накрыли платком и сказали: «Сиди». Они предъявили документы, пошутили, откупились. «А там кто», — спросил немец. «А, ребенок, четыре года». Немец подошел и заглянул. Я вдавилась в угол заднего сидения, сжалась в комок и замерла. Он проверять не стал, а если бы?! Острого страха не помню, он, наверное, был постоянным.

В Одессе через тираспольскую подружку и ее тетю вышла на женщину, занимающуюся документами. Пока она ходила в архив, мы с подружкой ждали ее на скамейке Приморского бульвара. Женщина прибежала бледная, кинула: «Они евреи», и скрылась. Я сделала удивленное лицо, но не возмутилась. Возвратилась в Тирасполь ни с чем. Не помню, что соврала.

Петр встретил меня на въезде в Тирасполь и проводил на новую квартиру. Хозяйка нового убежища, знакомая его матери, пекла и продавала хлеб. Это была высокая, полная, капризная женщина, тиранически правившая своей семьей. Через несколько дней, часов в двенадцать дня к дому подъехала пролетка. В ней сидели двое из полиции. Они приехали за мной. Хозяйка, растрогавшись моей легендой, от широты сердца походатайствовала о документах для меня у начальника полиции, с которым была в дружеских отношениях. Взятки давала, наверное.

Отвезли меня в кистуру. Петр, который был в гостях, пошел следом. Там сразу начался допрос. Следователь, ухоженный худощавый господин лет пятидесяти, часа три очень спокойно, даже вежливо допрашивал меня. Я выложила ему свою версию: мой отец — Акинитов, капитан дальнего плавания, родители репрессированы, из детдома меня взяла женщина. Ничего другого я по легкомыслию не подготовила. На вопрос, евреи ли мы, ответила «нет», и что о национальности в Советском Союзе вообще не разговаривали. На вопрос, еврейка ли женщина, взявшая из детдома, ответила, что не знаю, по тем же мотивам. Ответила и тут же поняла, что предала тетку, отреклась от нее, а ведь мы живы только благодаря ее инициативе и энергии. Сказав «не знаю», отделила ее от себя, не еврейки. Слава Богу, что тогда это уже было неглавным. Почему-то следователю было необходимо, чтобы я признала тетю матерью. Зачем, до сих пор не понимаю. Он настаивал, я отрицала. Тогда он сказал: «Будет очная ставка». Меня отвели в камеру, а на допрос вызвали Петра. Что он там говорил — не знаю. Поздно вечером Петр привел свою мать, и ей как домовладелице выдали меня на поруки. Думаю, придумал это следователь. Тетку давно выпустили, надо было время, чтобы ее найти, а оставаться девчонке в тюрьме было небезопасно. Еврейство следователя, видно, не очень волновало. Были какие-то смутные слухи о связи тети с каким-то партизанским отрядом.

Петр привел меня к себе домой, и стала я то ли официальной любовницей, то ли незаконной женой. Наши отношения не скрывались от соседей и родственников. Матери Петра было это очень удобно. Она лицемерно расхваливала меня гостям, а я вперед не заглядывала. Я ждала.

Каждый день в семь часов вечера Петр провожал меня в кистуру отмечаться. Но однажды я не пришла вовремя. Румыны за месяц до ухода начали выдавать населению свои румынские документы. Решила — рискну и пошла в очередь. К семи вечера получила справку, что я — это я, а вместо подписи — крест и три отпечатка пальца (румыны в большинстве неграмотны). Жаль, что ее отобрала в 1944 году железнодорожная милиция. Когда вернулась, в доме меня уже ждал посланный из кистуры. Опять арест. В камере на нарах сидела тетка. Села рядом. Так и просидели всю ночь, молча, не сомкнув глаз.

Утром следователь задал тот же вопрос: «Она твоя мать?». После отрицательного ответа он нажал кнопку, и в кабинет вошел высокий, в черном со скрученным шлангом в руке. Поняла — меня бить. Подумала: «Какая разница, соглашусь». «Хорошо, — говорю, — мать». И сразу все кончилось. Нас отпустили без единого слова. Все это для меня до сих пор загадка. Конечно, следователь умный человек, понимал, что я могу отказаться от своих слов за дверь, и все это сверхформально. Наверное, скорый уход румын уже был предопределен. С этого момента румыны исчезли из моей жизни. Был январь-февраль 1944 года.

Через некоторое время румыны исчезли и из Тирасполя, власть перешла к немцам. Румыны ушли, оставив о себе память как о малокультурных, необразованных и мелочно-жадных людях. Конечно, это мнение девчонки, но они пренебрежительно относились к молдаванам; на каждом ларьке, на каждой забегаловке вывеска «Романия маре», то есть «Великая Румыния». Румыны провозгласили себя потомками римлян и были уверены, что молдаване почтут за счастье слиться с их «великой» нищей страной. Однажды солдат лет сорока долго смотрел на меня, одетую, как нищенка, и вдруг сказал: «Бедная ты, бедная!». Я удивилась «Почему?». «Замуж тебя никто не возьмет, приданого у тебя нет», — объяснил он. «А сколько лет вы учились в школе?», — спросила. «Четыре». «Вот, — говорю, — а я шесть. А вы уйдете, кончу школу, пойду в институт. Женихи будут». Действительно, я, сирота без дома, в Румынии была бы без будущего.

В довоенном Союзе понятие «бесприданница» стало анахронизмом. Все мои соученицы были бесприданницы. И это не только в городе. В деревне приданое тоже не играло решающей роли для замужества. Своему жалостливому собеседнику я забыла рассказать, что уже одному жениху я отказала.

Приход к власти немцев резко изменилось все: исчезли люди с улиц, исчезли продукты и вообще магазины. Город замер, страх овладел всеми. Мы построили тайник для Петра, чтобы его не увели немцы. Я и его сестра измазались сажей и оделись в тряпье.

Мать Петра купила тощую больную коровенку и поставила ее в прихожей — была слякотная зима, а сарая не было. Однажды в доме на постое было человек десять немцев. Один пожилой, кивая на бедную, с торчащими костями корову, сказал, что у него дома в Германии есть ферма на двадцать коров. Если корова дает меньше двадцати литров молока в день, то ее отправляют на мясо.

В нашем самом передовом колхозно-совхозном сельском хозяйстве и в восьмидесятые годы за три тысячи литров в год давали "Звезду героя", а это всего десять литров в день, а не «герой» надаивала пять-шесть литров.

За месяцы власти немцев все почувствовали, что такое оккупация. Немцы, уходя, взорвали все приличные здания в городе. Тюрьмы были взорваны вместе с заключенными. Однажды нас напугал калмык в национальной одежде и малахае с лисьим хвостом на голове. В другой раз к нам заскочил молодой, хорошо откормленный, в черном эссесовец и потребовал: «Млеко, яйки». Петр успел спрятаться, а мы выдали ему кружку молока и кусок хлеба и даже пытались поговорить.

По шоссе на Бендеры днем и ночью в четыре ряда, бампер к бамперу, медленно двигались большие грузовики, чем-то груженные и без людей. Военной техники не было, но иногда в колонну вкраплялись с десяток крестьянских подвод с колонистами. На подводах сидели семьи, а в некоторых — большая розовая свинья, и сзади бежала привязанная корова. Длилось это больше месяца без перерывов. Жители ходили смотреть на это как на явление. Немцы вывозили достояние страны. Потом как отрезало — машины исчезли. Было ясно — немцы уходят. Но как скоро?

И вдруг, вечером, часов в десять , возле дома я наткнулась на паренька в ватнике-хаки с автоматом. Эта была наша разведка. По словам паренька, их было десять человек. Я была счастлива! Наши! Конец этой фантасмагории! Конец бесконечному, беспросветному страху! Я выжила!

Ночью город без боя заняли наши войска. Утро 12 апреля 1944 года было каким-то особенным, чистым и солнечным. Мы с младшей сестрой Петра нарядились и пошли в центр. В городе было празднично. Пустые мрачные улицы власти немцев наполнились веселыми нарядными людьми. В городском саду играл военный оркестр. На эстраде за длинным столом, накрытым красной скатертью, сидели военные и по очереди говорили речи. Потом офицер-еврей спел «Мишку-одессита». Потом начался концерт прифронтового ансамбля. Да, в это утро я была счастлива — мне вернули естественное право на жизнь. И хотя я была в мире одна: мать в тюрьме и не известно жива ли, брата еще в сорок первом считали погибшим, с теткой окончательный разрыв, Петр — не опора, жить негде, не понятно, что делать дальше — все равно все стало нормальным, кончилось нереальное существование, состоящее из страха и лжи. Даже Петру я не рассказала правду. Думаю, его мать, если вдруг Транснистрия (Одесская область и бывшая Молдавская АССР) осталась бы во владении Румынии, не задумываясь, тайно от сына сдала бы меня куда следует, чтобы женить его на богатой. Конечно, она не радовалась приходу наших.

На следующий день пришла повестка Петру в армию, и я утром проводила его в военкомат. Когда вернулась, меня тоже ждала повестка, из контрразведки. Не испугалась, а удивилась: как узнали, зачем? Страшные годы оккупации, стерли из памяти ужас перед НКВД.

К десяти утра явилась по адресу. Молодой капитан усадил на табуретку посредине комнаты и начался допрос. Оказалось, тетя уже у них и опять выдает себя за мою мать. Зачем ей было это надо, не понимаю до сих пор. Я объяснила капитану, что моя мать, Веля Виолетова, окончила Одесский водный институт, а ее сестра Дора Вельтман едва умеет писать, и это легко проверить. Потом он задал вопрос, который жжет до сих пор: «Почему вас не убили? Какое тебе дали задание?» В ответ я с болью закричала: «Я так вас ждала! Три года постоянного страха! А вы пришли и опять...».

На этом, кажется, допрос закончился. Капитан велел ждать за дверью, где ко мне подсел военный и часа два болтал со мной о разных пустяках. Теперь я понимаю, что это было продолжением допроса. Потом меня отпустили на все четыре стороны, а тетя пошла на десять лет на каторгу ни за что.

Опять смертельная опасность прошла мимо. Осознала это гораздо позже, когда увидела лагеря вблизи. Пожалел капитан девчонку, как пожалел следователь в кистуре. Спасибо им!

В конце 1948 года, когда я уже училась в институте, тетка-з/ка объявилась в мендантской зоне Воркуты, где мама работала вольнонаемной заведующей столовой. ЧП: две Виолетовы. НКВД, тогда уже МГБ, своих ошибок не признает, и расплатилась за это мама. Ее выслали с Воркуты в двадцать четыре часа в леспромхоз Лемью. Каждые две недели она должна была являться в отделении КГБ, которое находилось на соседней станции. Туда добиралась поездом, а обратно — двенадцать километров по шпалам и зимой и летом. И так до смерти Сталина.

В 1963 году в Одессу из Кишинева приехал следователь, ведущий дело о реабилитации тети. Меня вызвали в УКГБ, и опять был допрос с лампой прямо в лицо. Но теперь я уже ничего не боялась, улыбалась. Кишиневский следователь был явно новым человеком в КГБ. Он знал обо мне и моих родителях больше меня. Рассказал немного об отце, а в конце воскликнул: «Ну и жизнь, как сказка!». Наверное, это было сказано о жизни в Союзе, а я подумала: «Да, для моих тридцати слишком много, как в дрянной драме». Тетю реабилитировали.

Освободив Тирасполь, наши войска сходу форсировали Днестр и взяли Бендеры. Там солдаты попали в бессарабские винные подвалы. Что там случилось, не знаю, но из Бендер их выбили, и Тирасполь стал передним краем. Мост через Днестр был разрушен. Наши начали наводить понтонный, а немцы беспрерывно его бомбить. Дом Петра был близко к Днестру, бомбы ложились рядом, но страха, как в Одессе, не было. А старшая сестра, такая всегда самоуверенная, от страха залезла под кровать, на которой даже матраца не было, только железная сетка. Так неприлично потерять голову от страха я себе никогда не позволяла.

Населению было приказано очистить территорию. Проводив семью Петра в деревню в сорока километрах от Тирасполя, я ушла в Одессу. Вышла на рассвете и целый день шагала. В сумерках меня подобрал грузовик, в кузове которого вплотную друг к другу стояли солдаты и гражданские. Поздно ночью грузовик заехал во двор, все пошли спать в хату. На полу вповалку лежали люди. Попыталась найти местечко поукромней, но испугалась, что утром обнаружат. Передумала и вышла на дорогу. Наверное, была сильно возбуждена, так как спать совсем не хотела и не устала. Ярким солнечным утром я вошла в Одессу!

Если б задумалась, то пришла бы в ужас: в городе — ни одного родного человека, нет места, где меня кто-нибудь ждет, и ни гроша в кармане. Но три года нереальной жизни приучили не волноваться заранее. Я иду домой!

По-моему, тогда я видела под Одессой огромные поля, аккуратно заставленные рядами крестов. Вероятно, это были те сорок тысяч румын, которых положили под Одессой в 1941 году моряки.

Помню, что часов в одиннадцать утра оказалась на Слободке. Сижу на кухне, а хозяйка дома, у которой мы жили с теткой и которая ограбила нас и выгнала как евреев из дома, осевшим от страха голосом говорит: «Вчера приходил твой брат Лева в военной форме». О Господи! Брат здесь, живой, не убитый этой страшной кровавой войной! Даже надеяться на это было невозможно. Сразу забыла о хозяйке и ее подлостях. Бросилась искать брата.

Мансарда, в которой жила бабушка, а после нее Лева, была разрушена бомбой. Мне дали адрес, куда переселилась бабушкина соседка. Нашла ее, но о Леве она ничего не знала. Она оставила меня ночевать. Девять дней ходила по городу: милиция, военкоматы, госпитали — ничего. Уже отчаялась. И тут вспомнила, что у Левы в детдоме был близкий друг по прозвищу «Кац», но ни фамилии, ни имени его не знала. Однажды Лева водил к нему домой. У него были мать и сестра и они были русскими. Смутно помнила улицу и расположение квартиры во дворе. Пошла по улице, заглядывая во дворы. Вот что-то похожее, но в квартире не живут. Страшно огорчилась, но не сдалась и начала расспросы. Получила новый адрес. Девушку, которая открыла мне дверь, показалось, я узнала. На вопрос о Леве она сказала: «Придет вечером». Нашла! Осталось только дождаться вечера. Когда Лева поднимался по лестнице, я спряталась. Слышу она говорит: «Приходила твоя сестра». И в ответ охрипший, взволнованный, такой знакомый родной голос: «Что? Когда? Почему?». Не выдержала, выскочила. Такой большой, такой родной, мой старший брат!

Лева с первого дня войны на передовой, был ранен, потерял 90 % зрения, сейчас с белым билетом служил в нестроевых войсках фельдшером в части. Его часть разбирала развалины. Думаю, в Одессе он оказался не случайно.

На следующий день он попытался устроить меня на работу в больницу. Вышел оттуда с белыми от ярости глазами, ругаясь страшным матом. Несколько дней я провела в его кабинете. Лева делился со мной призрачным обедом, но проведал начальник части и приказал караульным меня не пускать. Навестила своих соучениц. Никто не удивился, что я жива, хотя при них произошло массовое уничтожение сотен тысяч евреев. Дальше не помню, где ночевала, что ела. Кажется, вернулась к бабушкиной соседке.

Как-то Лева привел меня на «Привоз», в угол, который назывался «обжоркой». Там сейчас продают цветы. По обеим сторонам широкой дорожки тесно стояли грудастые бабы в грубых юбках в сборку и цветастых кофтах. Перед каждой, прямо на асфальте, шумел примус, на котором в большой кастрюле кипело варево. Бабы пронзительными голосами зазывали голодных. Тарелка отравы из гороха и требухи стоила десять рублей. Увы, но и этой малости у нас не было.

Рядом с «обжоркой» был мини-толчок. Как не потолкаться, даже если покупать не на что. Обнаружила, что полно отрезов румынского шелка. Такой отрез у меня был, но мне и в голову не приходило, что можно что-то продать и получить деньги.

На следующее утро стала в ряд и развернула отрез. Он был нежно-абрикосового цвета, так и засиял на солнце. Я была уверена, что отхватят с руками. Ко мне подошла высокая, полноватая женщина со специфичным лицом и манерами: «Сколько?». «Тысячу, как у всех». «Даю семьсот. Больше тебе никто не даст». «Нет. У всех тысяча». «Ну, попробуй», — бросила она с издевкой.

Людей стало больше. Основные покупатели, офицеры, ходили с объемистыми пачками. Подошел один, спросил сколько. Для вида предложил девятьсот, а сам уже отсчитывает бумажки. Вдруг офицер свернул свою пачку и отошел. Так повторялось несколько раз. Я не понимала, почему. Ушла в три часа совершенно измученная, а назавтра опять стояла в ряду. Все повторилось. Но постепенно я разобралась в том, что происходило. Та, что торговала мой отрез, была главной. Целая команда шустрых молодых людей следила за мной, и когда ко мне подходил покупатель, ему сзади шептали: «Гнилой!». Это действовало безотказно, потому что гнилых отрезов было много. Я выдержала неделю, а потом швырнула отрез гадине. С тех пор люто ненавижу спекулянтов и не столько за то, что меня лишили тридцати порций гороха с «обжорки», а за цинизм и безжалостность. Эта откормленная бандерша ограбила маленькую, худющую, погибающую от голода девчонку. Прошло пятьдесят лет, а я не забыла ее лица.

Тратить полученные деньги в Одессе посчитала нерациональным и надумала ехать за продуктами в деревню, добро дорога ничего не стоила. Мысль о деревне возникла после рассказа моей соученицы, как ее старшая сестра удачно ездит за продуктами. Сестре было лет воесмнадцать-двадцать. Она была высокая, красивая, не полная, а какая-то роскошная, настоящая «сладкая женщина». Поездки ее кончились трагично. Из одной она не вернулась, исчезла. Как могла мать отпускать ее где-то скитаться в такое смутное время одну?

В общем, утром пошла на станцию «Одесса-Товарная». Там стоял готовый к отправке состав. Влезла на открытую платформу, где уже было полно людей и стоял разбитый «тигр». Ехали медленно, с частыми остановками. Ночь провела в танке. Я не знала, куда еду. Просто все ехали с одной целью. Утром кто-то громко крикнул: «Здесь хороший базар», и все посыпались из вагонов и платформ. Недалеко от состава, прямо на перроне стояла двуколка, В ней сидел неухоженный, сумрачный мужчина в ватнике лет сорока. Когда я проходила мимо, он спросил: «Есть где ночевать?». «Нет», — ответила. «Садись, переночуешь». Я влезла на двуколку, смутно сознавая, что делаю что-то не то.

Лес, через который мы ехали, был сказочной красоты: деревья с большими круглыми листьями, кусты, усыпанные цветами, веселые полянки, заросшие высокой яркой травой и цветами. На одной полянке он остановил лошадь и ушел, бросив мне: «Погуляй!». Вернулся и опять ехали через лес. Наконец мы выехали из леса. На опушке стояли два домика. Тот, к которому мы подъехали, был пустой — хозяин был лесник и жил бобылем. Комната, в которую я зашла, казалась нежилой: русская печь занимала полкомнаты, возле окна стояла кровать без постели, только солома, и стол. Больше в комнате ничего не было. Печь серая, все коричневое. Я села в угол кровати возле окна и застыла. Хозяин ушел и пришел, когда хорошо стемнело. Буркнул: «Ложись спать». «Я пойду на печь» — отозвалась я. «Нет, я там. Ложись на кровать». Легла, сжалась в комок и решила: «Спать не буду», и сразу заснула, видно, сразу. На рассвете хозяин разбудил и мы опять поехали в двуколке. Он завез меня к пастухам, которые угостили его свежей брынзой, а он половину отдал мне. Видно, видно в доме накормить было нечем. Наверное, от голода брынза показалась такой вкусной, что до сих пор на базарах пытаюсь найти такую. Наконец мы приехали на базар. Я слезла и не помню, сказала ли ему спасибо. За все время он не сказал мне и пары слов, ни о чем не спросил, что называется бирюк, но добрый и с чистой совестью.

Я пробежалась по базару и почувствовала себя Крезом, такие дешевые были продукты. Сразу купила два килограмма творога и не заметила, как съела. Осмотревшись, осознала, что мои мизерные силенки сильно ограничивают мои желания. На базаре познакомилась с молодой одесской парой. Они предложили вместе добираться до Одессы и ночевку за десятку. Я с радостью согласилась. Купила муки полпуда, подсолнечного масла, мед и брынзу. Хотела купить картошку, но на базаре ее не было. Покупала продукты, как будто у меня был дом и семья, которую должна была кормить.

Переночевали и утром двинулись на железнодорожную станцию в Котовск. Шли целый день. Как тащила груз не помню. В темноте нас догнал «газик» с военными. Посадили девушку с нашими котомками, а мы с парнем поплелись дальше. В Котовске постучали в первый же дом. Женщина открыла, бросила на чистый крашеный пол кожух, дала по кружке молока и по куску хлеба и ушла спать. Она впустила в дом, накормила, даже не узнав имени! Мы легли на одну подушку и тут же заснули.

Утром, не попрощавшись, мы отправились разыскивать девушку и котомки. К моему удивлению, нашли ее очень быстро, стоящую на перроне. Дождались подходящего состава и поехали в сторону Одессы. Обратная дорога была с приключениями. Пару раз пришлось пересаживаться, чуть не залетела под колеса, а на следующее утро на станции «Одесса-Товарная» всех арестовала железнодорожная милиция.

В кабинетике на вопрос о документе я предъявила румынскую справку. Посмотрев на меня, мою добычу, сказали: «Иди», а справку не отдали. Очень жаль! Это была бы интересная реликвия.

С огромным трудом дотащилась до улицы и тут поняла, мне не донести мой груз. И как я перетаскивала его с поезда на поезд, уму непостижимо. Мимо шел пацан лет восьим-десяти, щуплый, невысокий. Я спросила: «Донесешь за полбуханки?». Он взвалил все на себя и еще больше уменьшился. Я шла рядом, была на голову выше хлопчика и чувствовала себя эксплуататоршей. По-моему, по дороге меня кто-то обругал, а я промолчала. Результат моих смертельно опасных и адски тяжелых трудов был мизерный. Брынза не выдержала жары, картошку и муку негде было готовить.

И опять вопрос: что дальше? И тут произошло удивительное: меня нашел Петр. Он служил водителем танка, получил отпуск за какой-то удачный бой — таково его объяснение. Как нашел — загадка. Он сразу же придумал, что делать — поступить в ПТУ. На 5-й станции Большого Фонтана на базе бывшего детдома, где год провел Лева, пароходство организовывало ПТУ. Привел туда меня Петр в форме танкиста, и меня сразу зачислили в группу радистов. Про себя я подумала — это только ступенька. В ПТУ не было ничего: ни мастерских, ни оборудования, ни инструментов, только домики и три столовые. Никаких занятий не помню. Единственной моей заботой было успеть позавтракать и во всех трех. Продумала маршрут и время начала кросса. Завтрак и ужин состоял из хлеба и пластика американских консервов На обед были пшеничный суп и пшенная каша, но сваренных так, что есть их было противно. И хоть голодна я была постоянно, за обедами не гонялась.

От этих дней осталась память о прекрасных украинских летних вечерах: глубокое черное бархатное небо со сверкающими крупными звездами. Больше не помню случая, чтобы так пришлось любоваться ночным небом.

В ПТУ не было ни одного юноши. Все наши ровесники были на фронте, и большинство из них погибли. Наши пришли и их, необученных, сразу отправили в бой. Поэтому мужчин-одесситов, своих ровесников, не встречала.

Голод добивал меня, я опять отекла, на ногах полопалась кожа, на руке разросся лишай. Лёвина часть ушла из Одессы, и он не мог мне помочь. Было очень плохо. И тут мне приснился сон. Это мой первый вещий сон: стою перед большим зеркалом в приемной директора ПТУ и разглядываю свою толстую золотую косу до пят. Все сказали — коса к дороге. Но это была не просто дорога, это была дорога в совсем другую, хорошую жизнь. Через некоторое время меня вызвали в дирекцию и вручили вызов-разрешение на проезд в Коми АССР к маме.

Фантастика — мама жива, и я могу уехать к ней! Это было спасением не просто от голода. Это — конец беспризорной жизни, конец бездомности. Мама — ласковое, спокойное детство, мама — защита, мама — это будущее, учеба. Мама — это все!

Но как в этой разоренной Одессе меня, нигде не живущую, нашел вызов? Мама, понятно, послала его в неизвестность, на авось, но в Одессе? Может, ПТУ подавало свои списки прямо в НКВД? И НКВД, эта страшная организация, на этот раз спасла?

Мама жила в Коми АССР на станции Сивая Маска. В железнодорожном справочнике этой станции не было. Кассир дала билет до станции Печора и сказала: «Дальше билет купишь там». По ее небрежному тону решила, что это рядом. Деньги на дорогу мама прислала вместе с вызовом. На оставшиеся после покупки билета деньги купила продукты. Себе — сухарей и три буханки черного хлеба, маме — сало и мед. Мама ведь из лагеря, ей надо подкормиться.