Сказка глава Отец

Завлабы, которым предназначались квартиры, ходили на приемы, водили кого-то в ресторан, писали ходатайства. Может быть, давали взятки. В феврале 1962 года мы получили квартиру. Семья из трех человек получила двухкомнатную квартиру в двадцать семь квадратных метров. Нам дали трехкомнатную, посчитав четвертым того, который только собирался родиться.

Наш дом, официально сданный в декабре прошлого года, не был готов принять жильцов. На мокрых стенах росла плесень, сырые доски пола не были окрашены, в кухне не было газа, батареи еле теплились, и в квартирах было пять градусов тепла.

Этот дом был последним из двенадцати, построенных кучно за Слободкой посреди моря частных домов. Жильцы соседних домов рассказали, что строился он очень долго, со стройки продавали все, что могли. Доски для наших полов «ушли», их заменил горбыль пятнадцатимиллиметровой толщины. Возмущаться строителями было бы смешно. Сдать-принять на бумаге недоделанный дом, чтобы выполнить план и получить годовую премию, было нормальным в обществе, основой которого была ложь. Воровство и распродажу материалов со стройки тоже можно понять: спрос был огромный, в магазинах пусто, зарплата рабочих — символическая.

Через десять месяцев строители вернулись. Сбили и покрасили рассохшиеся полы, заменили перекосившиеся окна и двери, выкопали и утеплили трубы отопления, уложенные в землю голыми, и подвели газ. Жильцы посадили деревья, которые за двадцать пять лет выросли выше домов.

Строители подсушили бы дом, прежде чем вселять нас, но в нескольких квартирах закрылись матери с детьми из коммуналок соседних домов. В Союзе был закон — мать с детьми зимой выселить нельзя. Вселившимся выключили свет и воду. Помучившись с неделю, они покинули дом, тогда нас срочно вселили. Вероятно, надеясь на этот закон, моя соседка по площадке попыталась устроиться в нашей квартире — их было четыре человека, а получили они двухкомнатную квартиру, зато трехкомнатную квартиру над нами получила семья из двух человек — она работала в Доме моделей и обшивала городских «гранд-дам». Блат выше Совнаркома!

Наконец, после двадцати пяти лет скитальческой, бездомной жизни по временным убежищам у меня был свой дом. Теперь от меня зависело, чтобы он был красивым и теплым.

Через месяц после новоселья родила сына. Роддом выбирала, выслушивая все сплетни о них. Этот закрыт — стафилококк, в том — грязно и персонал грубый. Выбрала роддом при кафедре Медицинского института — люблю науку. Пока маялась схватками, акушерка за руку водила по залу роженицу, показывая модные тогда обезболивающие упражнения. Обо мне совсем забыли. Хорошо был опыт, почувствовала — пора напомнить. Акушерка ахнула — «Скорей на стол!». Минут через пятнадцать сын подал голос. В селе у Левы и в Барнауле акушерки были классом выше. В Одессе в центре науки с их помощью сыну придавила головку. Мальчика унесли, а меня опять так надолго забыли на столе, что я простудилась. Утром намерили температуру и из верхнего коридора быстренько перевели в нижний коридор в изоляторе, где из-за соседства с прачечной было невыносимо жарко. Промучившись сутки, пригрозила: «Убегу!», и сразу нашли место в палате. Там лежала одна женщина, у нее при родах умер ребенок. Конечно, гуманно не травмировать ее видом кормящей матери, и. Персоналу, видно, хорошо заплатили за услугу. Пережив такое же горе, я лучше других понимала, как ей тяжело. Но облегчать себе жизнь за счет других гнусно. Всю неделю утешала ее, а потом дома месяц избавлялась от стресса. Роженица из соседней палаты рассказала жуткую историю. Ею, как и мной, никто не занимался. Роды были легкие — она рослая, а ребенок родился крошечный. Родила в туалете, спасла сына, подхватив его в унитазе. Ее тоже спрятали в изоляторе. Вот такая клиника! А какой парад, там, где гуляют комиссию!

Когда в 1983 году рожала моя невестка, все стало значительно хуже. За все была стандартная такса, начиная от родов, кончая пеленками. Ребенка выдали больного с сыпью и молочницей. И это еще не самое страшное. Мне рассказывали, что в роддоме могли сделать ложную операцию, чтобы скрыть случайную смерть роженицы. И еще рассказали о женщине, которая год лечилась у гинеколога, хорошо оплачивая свои визиты. Почувствовав ухудшение, она пошла в онкодиспансер. Диагноз — неоперабельный рак.

Лечить новорожденного внука было некому. Два врача, явившихся по вызову, были совершенно безграмотны. Чему удивляться. В мединститут поступали за взятки и учиться шли не по призванию, а за длинным рублем, учились кое-как. Заведующая отделением детской поликлиники, осмотрев внука, сказала: «Такого ребенка положено отправлять в больницу, но вы лечите дома». Она не доверяла больницам и не без основания. Условия ужасные. Скученно, грязно, тараканы, лекарств поступает мало, лучшие «уходят» на сторону, сестры воруют ампулы, принесенные родными, даже обезболивающие у раковых больных.

Мы все были уверены, что во всем виновата бесплатная медицина. Шутили: «Лечиться даром, даром лечиться!» Но если подумать, разве мы не платили? Государство, отдавая людям минимум из заработанного, на медицину выделяло 2-3 % бюджета, львиная доля которых уходила на охрану здоровья «слуг народа» и их наследников.

Соседка-гинеколог рассказала, что в шестидесятых годах в Москве совещанию гинекологов страны показали роддом будущего, в котором для каждой роженицы отведена отдельная палата с удобствами. А в девяностых годах прочла в «Огоньке», что будущее воплотилось: только что окончено строительство роддома для высшей партноменклатуры, которое стоило баснословно. Здание — дворец с мраморной лестницей и бассейном, для каждой роженицы палата со всеми удобствами и телевизором, персонала столько же, сколько рожениц. Поэтому мое место в коридоре. В семьдесят пятом году «Скорая» увезла меня с давлением восемьдесят на двадцать в больницу на Пересыпи. Врачи не сбежались меня спасать, Мне предложили место в коридоре на стульях. Воды в отделении не было. Дав подписку, я отправилась домой.

В советской медицине работало много талантливых самоотверженных врачей. Но медицина для рядовых советских граждан была нищей.

Я уже пять лет живу в Израиле, где медицина платная и даже очень. Врачи — одна из наиболее высокооплачиваемых профессий. Больницы и поликлиники прекрасно оснащены, просторные чистые палаты с кондиционерами и рассчитаны на трех человек, много туалетов и душевых, горячая и холодная вода двадцать четыре часа в сутки, отличное питание, много персонала, само собой никакого перебоя с лекарствами. Врачи в больницах виртуозы: после самой сложной операции больной на второй-третий день уходит домой с положительным результатом. Но... не заработок, положение и, думаю, настроение врача никак не влияет, вылечил или залечил он больного. На приеме у врача кожей чувствуешь, что хворью твоей он не слишком озабочен.

Три года семейный врач лечил моего товарища, у которого были однообразные болевые приступы с температурой. Поставил диагноз — неизвестный вирус. Наконец, положили в больницу на обследование. Диагноз подтвердили. Через полгода в той же больнице, пролежав всего неделю, он умер от уже неоперабельного рака. Как же это понять!?

Уверена, не деньги определяют верность клятве Гиппократа. Я верю, что человечество когда-нибудь достигнет такого уровня гуманизма, что лечить будут бесплатно и одинаково, не зависимо от чинов, регалий и счета в банке. Уверена, что и сейчас государства могут оплачивать все расходы, если не будут тратить лишнее на себя и войну!

Год сидела дома, растила сына. Это было лето 1962 года, когда народ терзала хлебная паника. Сейчас понимаю, что сделали просто — перестали выпекать белый хлеб, черный — стал несъедобен, и с прилавков исчезла мука. В остальном все было как всегда — изобильный «Привоз», и даже деликатесную черноморскую скумбрию еще продавали на Дерибасовской. Но паника была серьезной и организована здорово. Особенно хорошо работало ОБС — «Одна баба сказала». Ходили слухи о надвигающемся голоде, Народ раскупил спички и мыло. В торцах нашего дома располагались магазины. Как только приходила машина с товарами, сбегалась очередь и все исчезало. Не отставая от масс, накупила ячки, перловки, гороха, рожков, а через год все выбросила.

И сейчас не знаю, для чего трудились? Если для возбуждения общественного мнения против Хрущева, то старались напрасно. Нет гражданского общества, нет общественного мнения. Может, создавали видимость необходимости импорта зерна, около которого хорошо кормились много лет потом?

Сын встал на ножки, и я решила вернуться на работу. Замкнутое пространство создавало настроение конца жизни. По советским законам женщине оплачивали два месяца до и два месяца после родов и в течение года сохраняли рабочее место. Мама, хотя и по другим причинам, была солидарна со мной и, пока не нашли няню, взяла внука к себе. Как кормящая мать уходила на два часа раньше и мчалась с Хаджибея на Фонтан кормить сына. Тогда знали, чем дольше кормишь ребенка грудным молоком, тем выше будет его иммунитет. Только нажимала кнопку звонка, как за дверью раздавался неистовый крик сына. Откуда он знал, кто звонит? Пока раздевалась и мылась, он аж подпрыгивал на диване, хотя голодным не был.

Вскоре нашлась няня, и малыш переехал домой. Няня прожила у нас недолго, вслед за ней прошла целая череда нянь. Что их не устраивало — не знаю. Хозяйка я не строгая, командовать не пыталась, платила вовремя. Может, холод, в квартире зимой было не выше двенадцати-пятнадцати градусов. Последнюю привела с биржи, где нанимают женщин на поденную работу. Она оказалась алкоголичкой и воровкой, и только чудо спасло сына от травм. Я сдалась и осела дома.

Теперь я решила пробиться в детский сад. За семь лет положение с ними не изменилось. Чтобы получить место в садик, надо было записаться в очередь в районо и ждать, ждать Записывали один раз в месяц в третью пятницу всего три часа — с десяти до тринадцати, то есть в такое время, когда все близкие на работе. Взять с собой малыша не могла, т. к. ехать в районо надо было тремя трамваями. Как-то устроилась и пошла записываться. Полутемный просторный коридор перед кабинетом был битком набит мамашами, многие с детьми. Стульев не хватило, сидели на полу. Прождав безрезультатно часа три, наслушавшись разговоров и шуток, место, мол, будет, когда ребенок в институт пойдет, надежду на садик потеряла.

И опять выручила мама. Многие предприятия, желая сохранить и привлечь кадры, содержали детсады. Она добилась места в ведомственном саду пароходства. Это было против правил: внук уже не морская семья. Условия во всех ведомственных учреждениях были значительно лучше, чем в государственных. В этом садике в группах было всего по шестнадцать детишек. За питанием и обращением персонала с детьми зорко следила комиссия женсовета пароходства, состоящая из неработающих жен моряков. Сын прижился, даже не болея.

Теперь можно было думать о работе. Решила не возвращаться на станцию. Если работать в городе, смогу что-то доставать для семьи, ведь надо обувать-одевать, а как?

Сначала обошла техникумы и получила четкие отказы — работа в техникуме синекура. Затем пошла на заводы. На «Кинапе» предложили идти мастером в цех. Зарплата мизерная, работа в три смены, добираться двумя транспортами, но самое главное — как справиться с рабочими. Струсила и отказалась. В КБ другого завода сказали: «С сельскохоз дипломом даже техником нельзя». Посещение еще пяти-шести заводов отбило охоту идти на остальные. Теперь остались проектные институты. Методично обходила все, какие знала. Но удача не улыбалась. Прямо на Дерибасовской был 3-й проектный, который проектировал ремонтные заводы для авто- и сельхозтехники. Завотделом в каждое посещение говорил: «Приходите через две недели». Наконец, не выдержала: «Если евреев не принимаете, так и скажите». Он аж руками замахал — об этом, как о веревке, в доме повешенного. Просто я не знала, что «две недели» — советская вежливая форма отказа.

На Приморском бульваре в КБ камышеуборочных машин мне даже обрадовались — им нужны люди для испытания машин. Сразу оформили в отделе кадров, выдали книги из библиотеки и пригласили завтра к восьми на работу. В последний момент завкадрами попросил у меня паспорт. Домой шла с праздником в душе и тортом. А утром завкадрами тихо сказал: «К нам приехал ревизор, мы не можем...». Это был удар под дых! До сих пор гадаю, что делало КБ камышеуборочных машин в самом престижном месте Одессы?

Не думаю, что причиной моих неудач было только еврейство. Само собой, «ц.у.» о процентном соотношении евреев и остальных, причем одинаковом для Сибири и Одессы было. Просто с улицы не брали. И это было оправданно. Уволить нерадивого никчемного работника было трудно — его защищали профсоюзные законы. Нужно было организовать три выговора. Начальство поступало проще — неугодному, чаще хорошему, но непокорному устраивали черную жизнь, в чем активно помогал профсоюзный босс, и работник уходил сам. С одной стороны, плохо для производства, что нельзя уволить плохого работника, с другой стороны, хорошо, что закон защищает, иначе самодур легко бы расправился с любым.

Восемь месяцев ходила по городу в поисках работы. Дома валилась на кровать и рыдала. Теперь была согласна вернуться на станцию, но там сменился директор. Им стал мой бывший завлаб, который в работе мне отказал. Возможно, рассердился, что не сразу вернулась.

Первого директора, Николая Николаевича, организовавшего станцию и имевшего такие грандиозные планы, уволили. Его жена «накатала» жалобу в Москву в НАТИ о его увлечении другой женщиной. Сама увела его от жены и двух детей, воспользовавшись его любовью к ресторанам, где работала буфетчицей. Николай Николаевич ушел от нее, женился на разлучнице, поработал инженером в НАТИ и опять получил директорское кресло в подмосковной станции НАТИ.

Работу мне нашла мама: в соседях у нее жил завкадрами, она поговорила с ним, и в октябре я уже работала инженером технического отдела «Гипропрома» за восемьдесят рублей. Институт проектировал консервные и солевые производства. Отдел был большой, размещался в огромном двухсветном зале, тесно заставленном столами с чертежными досками. Постоянного места для меня не нашлось. Дали задание — длиннейший транспортер. Работала усердно, но чувствовала себя беспомощной. Руководитель группы, толстенький поросенок, ни слова помощи, так сказать, «руководства». Начертила кучу листов, а надо было обрезать, сокращать.

Потом перевели в другую группу. Понемногу осваивалась в отделе. Народ в зале работал без напряжения, ни авралов, ни срочных сдач, как бывало на станции. Окружавшие меня женщины подолгу болтали, правда, листы их заполнялись. Несколько молодых женщин постоянно сновали по залу и, казалось, что к доскам они не присаживаются. Объяснили, что это жены и дочки моряков, торгующие импортными шмотками. Недалеко стоял стол молодого парня, за которым он изредка появлялся. Объяснил: «Я по распределению, три года меня увольнять нельзя. Платят восемьдесят и не повысят, знают, что уйду. Работаю на восемьдесят до двух».

Рассказали, что готовые проекты часто ложатся на полку. Было чему удивляться. Почему институт не прогорает? Откуда деньги на зарплату? Секрет открылся в конце восьмидесятых — за внедренный проект институты получали во много раз больше его себестоимости.

В марте поползли слухи о грядущем большом сокращении. По своей самоуверенности к себе это никак не отнесла — было, кого сокращать, и новый руководитель группы был мной доволен, да и шепнул кто-то, что в списке меня нет. Весь апрель список утрясали, а в мае обнародовали. Я попала под сокращение. Руководитель группы извинялся, говорил, что ходил к завотделом, но о тех, кто был в первом списке говорили с директором и главным инженером. Сокращаемых, заставили отработать две недели, хотя, какая уж там робота. За это время я узнала, что так происходит каждый год: в октябре набирают, чтобы к Новому году представить в министерство максимальные затраты на зарплату и получить соответствующее финансирование, а в апреле увольняют и имеют лишние деньги. Возможно, именно это позволяло работать кое-как и класть проекты на полку. А манипуляции живыми людьми не лишали начальство сна.

Я не сильно огорчилась, видно, очень не по сердцу была работа. Опять была свободна. В это время Рэм решил, что надо купить мотоцикл с коляской, потому что мотороллер стал нам мал. Сказали, что достать мотоцикл легче в Москве. Одолжили, где что можно, Рэм получил командировку, и мы поехали. В гостинице на ВДНХ портье заявила, что в один номер не поселит — в паспортах нет печати ЗАГСа. Наш единый адрес не убедил, и только общие дети дали нам право на номер. Советская власть бдительно следила за нравственностью своих граждан.

В магазине нас сразу вычислил хмырь и предложил чек на «Яву» с коляской за тысячу рублей. Договорились встретится после у гостиницы. Он приехал на стареньком «Москвиче», в котором уже сидели трое мужиков. С трудом втиснулись вчетвером на заднее сиденье, а по дороге один интересуется, с собой ли деньги. Рэм что-то промямлил, и стало не очень уютно. Но шестьдесят третий не девяносто третий, все кончилось благополучно. Просто хмырь боялся, что мы не отдадим ему его «трудовые».

Мотоцикл сильно украсил нашу жизнь. Обкатать мотор Рэм предложил в путешествии по Крыму. Взял отпуск, и в последних числах мая мы покатили через Николаев и Херсон на Каховку. Посмотрели Денпрогэс. Потом проехали сотни километров по незабываемой ковыльной степи до Аскании Нова. После перешейка свернули к Феодосии и — дальше по побережью до Севастополя. Насладились непостижимой прелестью Коктебеля, ощутили отрешенность дома Волошина, провели день на яйле, подстерегая оленей, купались в водопаде, поклонились «Фонтану любви» в Бахчисарае. Ночевали в домиках, палатках, у проводников. В Севастополе погрузились на теплоход и поплыли в Одессу. Тогда не оценила, насколько путешествие было чудесным. Загадывали проехать по Военно-Грузинской дороге, не получилось. Следующие пять лет мотоцикл возил нас четверых на пляж, в гости, кино, театры и на базар.

Теперь не ходила, как проклятая, в поисках работы. Случайно узнала, что в городе есть «УкрНИИгипросельхоз». Приняли без слов. Спросили, сколько получала. Соврала, что сто, дали сто десять, и я приступила к проектированию колхозной ремонтной мастерской. В этом я не чувствовала себя беспомощной. Трактор знала прилично, ремонт — тоже не проблема. Но надо было бы посмотреть современную мастерскую, поговорить с заказчиками, почитать литературу. А так делала чистую халтуру, которое начальство выдало заказчикам как настоящее и получило приличные деньги за мой ничтожный проект. Дальше пошло еще хуже — поручили привязку элеватора, в чем уже ничего не смыслила. Руководитель группы вел себя странно. На предложение что-то изменить в типовом проекте вместо ответа начинал перечислять мои ошибки и опоздания, пожимала плечами и уходила.

Одна группа в мастерской проектировала птицефабрики, производительность которых казалась мне огромной — сто тысяч кур в месяц. При мне готовили к сдаче десятую. Говорили, что им обещали — уж эта будет работать только на Одессу, они смеялись: так говорили о каждой, а кур в продаже не было и не предвиделось. Только в середине восьмидесятых, отстояв в очереди часа полтора, стало возможным купить курицу в магазине.

К этому времени сын жил уже дома — удалось поменяться на близлежащий садик, и утро стало сумасшедшим. В шесть часов — завтрак Рэму. В полседьмого подъем ни в какую не желавшего просыпаться сына. Одевание его превращалось в настоящий бой — я торопилась, а он сдергивал с себя все, что мне удавалось натянуть и при этом кричал, будто режут. Затем мы завтракали. Кормить надо было полноценно, так как в этом саду, в отличие от пароходского, где строго выдерживалось недельное меню, детей кормили черте чем, проверять было некому. В школе дочку тоже не кормили, а травили. Столовская еда была такая отвратительная, что и дома она не хотела есть. Завершал утро бег на трамвай. Дочка заводила малыша в садик, а я бежала дальше. От трамвая до работы тоже бегом, и все равно опаздывала на три-пять минут. Заведующий мастерской терпел-терпел и взорвался. Я огрызнулась: «Вы же видите, что я бегу и восемь часов буду работать без болтовни». Он смирился.

Вечер, как у всех, начинался на кухне. Готовила полный обед с салатом и сладким. Всегда обедали в большой комнате с белой скатертью на столе. Это была память об отчиме. И рыбий жир пили, пока он не исчез. Стол накрывали и убирали дети. Посуду мыли тоже они. Нам доставалась приборка, починка, одежда на завтра, проверка уроков и т. д. и т. п.. На крупные дела — добычу продуктов на неделю, стирку, уборку — уходил выходной. Для кино, театра, концертов, пляжа все откладывалось. Малышу перед сном обязательно читали. Опять выучила Чуковского, Маршака, Барто. Дочь читала запоем. Правда, новые книги стали редкостью- дефицит был жесткий.

К этому времени Хрущев вернул народу отобранный Сталиным в сороковом году семичасовой рабочий день и сократил субботу на два часа. Получилась 41-часовая рабочая неделя. В США суббота и воскресенье давно уже были выходными, а пятница — укороченной, то есть 35-36-часовая рабочая неделя. Отсюда уик-энд с Майами-Бич. Об этом я прочла в журнале «Америка» еще в Барнауле.

В семидесятых годах в «Новом мире» появилась повесть «Неделя как неделя» о рядовой неделе жизни молодой благополучной женщины: у нее любимый муж, двое чудесных ребятишек, интересная работа, квартира в Москве, но сумасшедший ритм жизни не дает опомниться. В наступивший понедельник, втиснувшись в переполненный автобус и понимая, что опять опаздывает на работу, она думает «Почему мне так хочется плакать?». Повесть мгновенно запретили — советская женщине не может хотеть плакать, особенно без причины.

Неожиданно меня в составе группы послали в командировку на межколхозную свиноферму. Ферма производила немыслимое количество свинины — пятьсот тысяч чего-то. За пятнадцать километров до нее нас окутал невыносимый запах. Потом принюхалась и не замечала. Ферма представляла собой целый город с широкими улицами, вдоль которых стояли серые давно небеленные дома для свиней. Ни кустика, ни деревца. Только замызганный трактор, везущий корм, оживлял улицу, да на дороге валялась пара дохлых свинок, таких же серых, как все вокруг. Задания у меня не было. Наткнулась на кормоцех и проводила там все время. Оказалось, что помню кое-что из институтской науки, понимала, почему не работают некоторые механизмы.

В мастерской главный инженер попросил рассказать, что увидела в командировке, а через несколько дней меня вызвал директор «Гипросельхоза» и предложил возглавить группу по механизации животноводческих ферм. Предложение было выгодным — ступенька в карьере, самостоятельная работа, наверное, приближение к продуктовой базе и зарплата. Но — большая ответственность, так как мало знаю, частые командировки, ночевки и питание, где и как придется, а здоровье требует системы. Но самое главное — не хочу заниматься механизацией ферм и проектная работа надоела до чертиков. На станции было интереснее. Извинилась и отказалась, сказав, что возвращаюсь на старую работу. А Рэма попросила еще раз поговорить обо мне.

Впервые у меня был выбор. Обычно дают задание, не спрашивая, можешь, хочешь. Здесь было куда вложить умение мыслить. Отказ был на уровне подсознания — это не мое и такая карьера мне не нужна.

Глава 10. Опять учусь

Работать начала на полигоне. Первый полигон с препятствиями, уложенными прямо на землю на специальной подушке, строился при моем активном участии. Второй полигон был закован в бетон. Поразило другое — трактор переваливался через препятствие с пустой кабиной! Был шестьдесят шестой год! Тракторист в тележке, которую тащил трактор, управлял трактором, нажимая на кнопки. Колеса тележки катились по обочинам, и тракториста не трясло на препятствиях. Дистанционное управление разработала лаборатория, которая изобретала трактор будущего. Уже стояла башня и укладывали кабель вдоль препятствий, чтобы перейти на управление по радио. Но ничего не вышло — трактор несколько раз уходил на волю, и эксперимент прекратили.