Скотный Двор

датой, записанной на листе, и вдруг наткнулась на новоязовское слово
«двоемыслие». И впервые ему стал виден весь масштаб его затеи. С
будущим как общаться? Это по самой сути невозможно. Либо завтра будет
похоже на сегодня и тогда не станет его слушать, либо оно будет другим, и
невзгоды Уинстона ничего ему не скажут.
Уинстон сидел, бессмысленно уставясь на бумагу. Из телекрана
ударила резкая военная музыка. Любопытно: он не только потерял
способность выражать свои мысли, но даже забыл, что ему хотелось
сказать. Сколько недель готовился он к этой минуте, и ему даже в голову не
пришло, что потребуется тут не одна храбрость. Только записать — чего
проще? Перенести на бумагу нескончаемый тревожный монолог, который
звучит у него в голове годы, годы. И вот даже этот монолог иссяк. А язва
над щиколоткой зудела невыносимо. Он боялся почесать ногу — от этого
всегда начиналось воспаление. Секунды капали. Только белизна бумаги, да
зуд над щиколоткой, да гремучая музыка, да легкий хмель в голове — вот и
все, что воспринимали сейчас его чувства.
И вдруг он начал писать — просто от паники, очень смутно сознавая,
что идет из-под пера. Бисерные, но по-детски корявые строки ползли то
вверх, то вниз по листу, теряя сперва заглавные буквы, а потом и точки.
4 апреля 1984 года. Вчера в кино. Сплошь военные фильмы.
Один очень хороший где-то в Средиземном море бомбят судно с
беженцами. Публику забавляют кадры, где пробует уплыть
громадный толстенный мужчина а его преследует вертолет.
Сперва мы видим как он по-дельфиньи бултыхается в воде, потом
видим его с вертолета через прицел потом он весь продырявлен и
море вокруг него розовое и сразу тонет словно через дыры набрал
воды. Когда он пошел на дно зрители загоготали. Потом шлюпка
полная детей и над ней вьется вертолет. Там на носу сидела
женщина средних лет похожая на еврейку а на руках у нее
мальчик лет трех. Мальчик кричит от страха и прячет голову у нее
на груди как будто хочет в нее ввинтиться а она его успокаивает и
прикрывает руками хотя сама посинела от страха. Все время
старается закрыть его руками получше, как будто может
заслонить от пуль. Потом вертолет сбросил на них 20
килограммовую бомбу ужасный взрыв и лодка разлетелась в
щепки. Потом замечательный кадр детская рука летит вверх,
вверх прямо в небо наверно ее снимали из стеклянного носа
вертолета и в партийных рядах громко аплодировали но там где

сидели пролы какая-то женщина подняла скандал и крик, что
этого нельзя показывать при детях куда это годится куда это
годится при детях и скандалила пока полицейские не вывели не
вывели ее вряд ли ей что-нибудь сделают мало ли что говорят
пролы типичная проловская реакция на это никто не обращает…
Уинстон перестал писать, отчасти из-за того, что у него свело руку. Он
сам не понимал, почему выплеснул на бумагу этот вздор. Но любопытно,
что, пока он водил пером, в памяти у него отстоялось совсем другое
происшествие, да так, что хоть сейчас записывай. Ему стало понятно, что
из-за этого происшествия он и решил вдруг пойти домой и начать дневник
сегодня.
Случилось оно утром в министерстве — если о такой туманности
можно сказать «случилась».
Время приближалось к одиннадцати-ноль-ноль, и в отделе
документации, где работал Уинстон, сотрудники выносили стулья из кабин
и расставляли в середине холла перед большим телекраном — собирались
на двухминутку ненависти. Уинстон приготовился занять свое место в
средних рядах, и тут неожиданно появились еще двое: лица знакомые, но
разговаривать с ними ему не приходилось. Девицу он часто встречал в
коридорах. Как ее зовут, он не знал, зная только, что она работает в отделе
литературы. Судя по тому, что иногда он видел ее с гаечным ключом и
маслеными руками, она обслуживала одну из машин для сочинения
романов. Она была веснушчатая, с густыми темными волосами, лет
двадцати семи; держалась самоуверенно, двигалась по-спортивному
стремительно. Алый кушак — эмблема Молодежного антиполового
союза, — туго обернутый несколько раз вокруг талии комбинезона,
подчеркивал крутые бедра. Уинстон с первого взгляда невзлюбил ее. И
знал, за что. От нее веяло духом хоккейных полей, холодных купаний,
туристских вылазок и вообще правоверности. Он не любил почти всех
женщин, в особенности молодых и хорошеньких. Именно женщины, и
молодые в первую очередь, были самыми фанатичными приверженцами
партии,
глотателями
лозунгов,
добровольными
шпионами
и
вынюхивателями ереси. А эта казалась ему даже опаснее других. Однажды
она повстречалась ему в коридоре, взглянула искоса — будто пронзила
взглядом, — и в душу ему вполз черный страх. У него даже мелькнуло
подозрение, что она служит в полиции мыслей. Впрочем, это было
маловероятно. Тем не менее всякий раз, когда она оказывалась рядом,
Уинстон испытывал неловкое чувство, к которому примешивались и

враждебность и страх.
Одновременно с женщиной вошел О’Брайен, член внутренней партии,
занимавший настолько высокий и удаленный пост, что Уинстон имел о нем
лишь самое смутное представление. Увидев черный комбинезон члена
внутренней партии, люди, сидевшие перед телекраном, на миг затихли.
О’Брайен был рослый плотный мужчина с толстой шеей и грубым
насмешливым лицом. Несмотря на грозную внешность, он был не лишен
обаяния. Он имел привычку поправлять очки на носу, и в этом характерном
жесте было что-то до странности обезоруживающее, что-то неуловимо
интеллигентное. Дворянин восемнадцатого века, предлагающий свою
табакерку, — вот что пришло бы на ум тому, кто еще способен был бы
мыслить такими сравнениями. Лет за десять Уинстон видел О’Брайена,
наверно, с десяток, раз. Его тянуло к О’Брайену, но не только потому, что
озадачивал этот контраст между воспитанностью и телосложением
боксера-тяжеловеса. В глубине души Уинстон подозревал — а может быть,
не подозревал, а лишь надеялся, — что О’Брайен политически не вполне
правоверен. Его лицо наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно,
что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так или
иначе, он производил впечатление человека, с которым можно поговорить
— если остаться с ним наедине и укрыться от телекрана. Уинстон ни разу
не попытался проверить эту догадку; да и не в его это было силах.
О’Брайен взглянул на свои часы, увидел, что время — почти 11.00, и решил
остаться на двухминутку ненависти в отделе документации. Он сел в одном
ряду с Уинстоном, за два места от него. Между ними расположилась
маленькая рыжеватая женщина, работавшая по соседству с Уинстоном.
Темноволосая села прямо за ним.
И вот из большого телекрана в стене вырвался отвратительный вой и
скрежет — словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину.
От этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Ненависть началась.
Как всегда, на экране появился враг народа Эммануэль Голдстейн.
Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами
взвизгнула от страха и омерзения. Голдстейн, отступник и ренегат, когда-
то, давным-давно (так давно, что никто уже и не помнил, когда), был
одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а
потом встал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни и
таинственным образом сбежал, исчез. Программа двухминутки каждый
день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был
Голдстейн. Первый изменник, главный осквернитель партийной чистоты.
Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления против партии,

все вредительства, предательства, ереси, уклоны. Неведомо где он все еще
жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих
иностранных хозяев, а возможно — ходили и такие слухи, — здесь, в
Океании, в подполье.
Уинстону стало трудно дышать. Лицо Голдстейна всегда вызывало у
него сложное и мучительное чувство. Сухое еврейское лицо в ореоле
легких седых волос, козлиная бородка — умное лицо и вместе с тем
необъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном
хрящеватом носе с очками, съехавшими почти на самый кончик. Он
напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние. Как всегда, Голдстейн
злобно обрушился на партийные доктрины; нападки были настолько
вздорными и несуразными, что не обманули бы и ребенка, но при этом не
лишенными убедительности, и слушатель невольно опасался, что другие
люди, менее трезвые, чем он, могут Голдстейну поверить. Он поносил
Старшего Брата, он обличал диктатуру партии. Требовал немедленного
мира с Евразией, призывал к свободе слова, свободе печати, свободе
собраний, свободе мысли; он истерически кричал, что революцию
предали, — и все скороговоркой, с составными словами, будто пародируя
стиль партийных ораторов, даже с новоязовскими словами, причем у него
они встречались чаще, чем в речи любого партийца. И все время, дабы не
было сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями
Голдстейна, позади его лица на экране маршировали бесконечные
евразийские колонны: шеренга за шеренгой кряжистые солдаты с
невозмутимыми азиатскими физиономиями выплывали из глубины на
поверхность и растворялись, уступая место точно таким же. Глухой
мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Голдстейна.
Ненависть началась каких-нибудь тридцать секунд назад, а половина
зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было
видеть это самодовольное овечье лицо и за ним — устрашающую мощь
евразийских войск; кроме того, при виде Голдстейна и даже при мысли о
нем страх и гнев возникали рефлекторно. Ненависть к нему была
постояннее, чем к Евразии и Остазии, ибо когда Океания воевала с одной
из них, с другой она обыкновенно заключала мир. Но вот что удивительно:
хотя Голдстейна ненавидели и презирали все, хотя каждый день, по тысяче
раз на дню, его учение опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как
жалкий вздор, влияние его нисколько не убывало. Все время находились
новые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не
проходило и дня без того, чтобы полиция мыслей не разоблачала шпионов
и вредителей, действовавших по его указке. Он командовал огромной

подпольной армией, сетью заговорщиков, стремящихся к свержению строя.
Предполагалось, что она называется Братство. Поговаривали шепотом и об
ужасной книге, своде всех ересей — автором ее был Голдстейн, и
распространялась она нелегально. Заглавия у книги не было. В разговорах
о ней упоминали — если упоминали вообще — просто как о книге. Но о
таких вещах было известно только по неясным слухам. Член партии по
возможности старался не говорить ни о Братстве, ни о книге.
Ко второй минуте ненависть перешла в исступление. Люди вскакивали
с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий
голос Голдстейна. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала
пунцовой и разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо О’Брайена тоже
побагровело. Он сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и
содрогалась, словно в нее бил прибой. Темноволосая девица позади
Уинстона закричала: «Подлец! Подлец! Подлец!» — а потом схватила
тяжелый словарь новояза и запустила им в телекран. Словарь угодил
Голдстейну в нос и отлетел. Но голос был неистребим. В какой-то миг
просветления Уинстон осознал, что сам кричит вместе с остальными и
яростно лягает перекладину стула. Ужасным в двухминутке ненависти
было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог
остаться в стороне. Какие-нибудь тридцать секунд — и притворяться тебе
уже не надо. Словно от электрического разряда, нападали на все собрание
гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать,
терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили,
превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и
ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя
паяльной лампы. И вдруг оказывалось, что ненависть Уинстона обращена
вовсе не на Голдстейна, а наоборот, на Старшего Брата, на партию, на
полицию мыслей; в такие мгновения сердцем он был с этим одиноким
осмеянным еретиком, единственным хранителем здравомыслия и правды в
мире лжи. А через секунду он был уже заодно с остальными, и правдой ему
казалось все, что говорят о Голдстейне. Тогда тайное отвращение к
Старшему Брату превращалось в обожание, и Старший Брат возносился над
всеми — неуязвимый, бесстрашный защитник, скалою вставший перед
азийскими ордами, а Голдстейн, несмотря на его изгойство и
беспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще еще жив,
представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой голоса
разрушить здание цивилизации.
А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить свою
ненависть на тот или иной предмет. Каким-то бешеным усилием воли, как

отрываешь голову от подушки во время кошмара, Уинстон переключил
ненависть с экранного лица на темноволосую девицу позади. В
воображении замелькали прекрасные отчетливые картины. Он забьет ее
резиновой дубинкой. Голую привяжет к столбу, истычет стрелами, как
святого Себастьяна. Изнасилует и в последних судорогах перережет глотку.
И яснее, чем прежде, он понял, за что ее ненавидит. За то, что молодая,
красивая и бесполая; за то, что он хочет с ней спать и никогда этого не
добьется; за то, что на нежной тонкой талии, будто созданной для того,
чтобы ее обнимали, — не его рука, а этот алый кушак, воинствующий
символ непорочности.
Ненависть кончалась в судорогах. Речь Голдстейна превратилась в
натуральное блеяние, а его лицо на миг вытеснила овечья морда. Потом
морда растворилась в евразийском солдате: огромный и ужасный, он шел
на них, паля из автомата, грозя прорвать поверхность экрана, — так что
многие отпрянули на своих стульях. Но тут же с облегчением вздохнули:
фигуру врага заслонила наплывом голова Старшего Брата, черноволосая,
черноусая, полная силы и таинственного спокойствия, такая огромная, что
заняла почти весь экран. Что говорит Старший Брат, никто не расслышал.
Всего несколько слов ободрения, вроде тех, которые произносит вождь в
громе битвы, — сами по себе пускай невнятные, они вселяют уверенность
одним тем, что их произнесли. Потом лицо Старшего Брата потускнело, и
выступила четкая крупная надпись — три партийных лозунга:
ВОЙНА — ЭТО МИР СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО НЕЗНАНИЕ —
СИЛА
Но еще несколько мгновений лицо Старшего Брата как бы держалось
на экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в глазу, что не мог
стереться сразу. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами навалилась
на спинку переднего стула. Всхлипывающим шепотом она произнесла что-
то вроде: «Спаситель мой!» — и простерла руки к телекрану. Потом
закрыла лицо ладонями. По-видимому, она молилась.
Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосами
скандировать: «ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!» — снова и снова, врастяжку, с
долгой паузой между «ЭС» и «БЭ», и было в этом тяжелом волнообразном
звуке что-то странно первобытное — мерещился за ним топот босых ног и
рокот больших барабанов. Продолжалось это с полминуты. Вообще такое
нередко происходило в те мгновения, когда чувства достигали особенного
накала. Отчасти это был гимн величию и мудрости Старшего Брата, но в
большей степени самогипноз — люди топили свои разум в ритмическом
шуме. Уинстон ощутил холод в животе. На двухминутках ненависти он не

мог не отдаваться всеобщему безумию, но этот дикарский клич «ЭС-БЭ!..
ЭС-БЭ!» всегда внушал ему ужас. Конечно, он скандировал с остальными,
иначе было нельзя. Скрывать чувства, владеть лицом, делать то же, что
другие, — все это стало инстинктом. Но был такой промежуток секунды в
две, когда его вполне могло выдать выражение глаз. Как раз в это время и
произошло удивительное событие — если вправду произошло.
Он встретился взглядом с О’Брайеном. О’Брайен уже встал. Он снял
очки и сейчас, надев их, поправлял на носу характерным жестом. Но на
какую-то долю секунды их взгляды пересеклись, и за это короткое
мгновение Уинстон понял — да, понял! — что О’Брайен думает о том же
самом. Сигнал нельзя было истолковать иначе. Как будто их умы
раскрылись и мысли потекли от одного к другому через глаза. «Я с
вами, — будто говорил О’Брайен. — Я отлично знаю, что вы чувствуете.
Знаю о вашем презрении, вашей ненависти, вашем отвращении. Не
тревожьтесь, я на вашей стороне!» Но этот проблеск ума погас, и лицо у
О’Брайена стало таким же непроницаемым, как у остальных.
Вот и все — и Уинстон уже сомневался, было ли это на самом деле.
Такие случаи не имели продолжения. Одно только: они поддерживали в
нем веру — или надежду, — что есть еще, кроме него, враги у партии.
Может быть, слухи о разветвленных заговорах все-таки верны — может
быть, Братство впрямь существует! Ведь, несмотря на бесконечные аресты,
признания, казни, не было уверенности, что Братство — не миф. Иной
день он верил в это, иной день — нет. Доказательств не было — только
взгляды мельком, которые могли означать все, что угодно и ничего не
означать, обрывки чужих разговоров, полустертые надписи в уборных, а
однажды, когда при нем встретились двое незнакомых, он заметил легкое
движение рук, в котором можно было усмотреть приветствие. Только
догадки; весьма возможно, что все это — плод воображения. Он ушел в
свою кабину, не взглянув на О’Брайена. О том, чтобы развить мимолетную
связь, он и не думал. Даже если бы он знал, как к этому подступиться,
такая попытка была бы невообразимо опасной. За секунду они успели
обменяться двусмысленным взглядом — вот и все. Но даже это было
памятным событием для человека, чья жизнь проходит под замком
одиночества.
Уинстон встряхнулся, сел прямо. Он рыгнул. Джин бунтовал в
желудке.
Глаза его снова сфокусировались на странице. Оказалось, что, пока он
был занят беспомощными размышлениями, рука продолжала писать
автоматически. Но не судорожные каракули, как вначале. Перо

сладострастно скользило по глянцевой бумаге, крупными печатными
буквами выводя:
ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА
ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА
ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА
ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА
ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА
раз за разом, и уже исписана была половина страницы.
На него напал панический страх. Бессмысленный, конечно: написать
эти слова ничуть не опаснее, чем просто завести дневник; тем не менее у
него возникло искушение разорвать испорченные страницы и отказаться от
своей затеи совсем.
Но он не сделал этого, он знал, что это бесполезно. Напишет он
ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА или не напишет — разницы никакой. Будет
продолжать дневник или не будет — разницы никакой. Полиция мыслей и
так и так до него доберется. Он совершил — и если бы не коснулся бумаги
пером, все равно совершил бы — абсолютное преступление, содержащее в
себе все остальные. Мыслепреступление — вот как оно называлось.
Мыслепреступление нельзя скрывать вечно. Изворачиваться какое-то время
ты можешь, и даже не один год, но рано или поздно до тебя доберутся.
Бывало это всегда по ночам — арестовывали по ночам. Внезапно
будят, грубая рука трясет тебя за плечи, светят в глаза, кровать окружили
суровые лица. Как правило, суда не бывало, об аресте нигде не сообщалось.
Люди просто исчезали, и всегда — ночью. Твое имя вынуто из списков, все
упоминания о том, что ты делал, стерты, факт твоего существования
отрицается и будет забыт. Ты отменен, уничтожен: как принято говорить,
распылен.
На минуту он поддался истерике. Торопливыми кривыми буквами стал
писать:
меня расстреляют мне все равно пускай выстрелят в затылок
мне все равно долой старшего брата всегда стреляют в затылок
мне все равно долой старшего брата.
С легким стыдом он оторвался от стола и положил ручку. И тут же
вздрогнул всем телом. Постучали в дверь.
Уже! Он затаился, как мышь, в надежде, что, не достучавшись с

первого раза, они уйдут. Но нет, стук повторился. Самое скверное тут —
мешкать. Его сердце бухало, как барабан, но лицо от долгой привычки,
наверное, осталось невозмутимым. Он встал и с трудом пошел к двери.
II
Уже взявшись за дверную ручку, Уинстон увидел, что дневник остался
на столе раскрытым. Весь в надписях ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА, да
таких крупных, что можно разглядеть с другого конца комнаты.
Непостижимая глупость. Нет, сообразил он, жалко стало пачкать кремовую
бумагу, даже в панике не захотел захлопнуть дневник на непросохшей
странице.
Он вздохнул и отпер дверь. И сразу по телу прошла теплая волна
облегчения. На пороге стояла бесцветная подавленная женщина с жидкими
растрепанными волосами и морщинистым лицом.
— Ой, товарищ, — скулящим голосом завела она, — значит,
правильно мне послышалось, что вы пришли. Вы не можете зайти
посмотреть нашу раковину в кухне? Она засорилась, а…
Это была миссис Парсонс, жена соседа по этажу. (Партия не вполне
одобряла слово «миссис», всех полагалось называть товарищами, но с
некоторыми женщинами это почему-то не получалось.) Ей было лет
тридцать, но выглядела она гораздо старше. Впечатление было такое, что в
морщинах ее лица лежит пыль. Уинстон пошел за ней по коридору. Этой
слесарной самодеятельностью он занимался чуть ли не ежедневно. Дом
«Победа» был старой постройки, года 1930-го или около того, и пришел в
полный упадок. От стен и потолка постоянно отваривалась штукатурка,
трубы лопались при каждом крепком морозе, крыша текла, стоило только
выпасть снегу, отопительная система работала на половинном давлении —
если ее не выключали совсем из соображений экономии. Для ремонта,
которого ты не мог сделать сам, требовалось распоряжение высоких
комиссий, а они и с починкой разбитого окна тянули два года.
— Конечно, если бы Том был дома… — неуверенно сказала миссис
Парсонс.
Квартира у Парсонсов была больше, чем у него, и убожество ее было
другого рода. Все вещи выглядели потрепанными и потоптанными, как
будто сюда наведалось большое и злое животное. По полу были разбросаны
спортивные принадлежности — хоккейные клюшки, боксерские перчатки,
дырявый футбольный мяч, пропотевшие и вывернутые наизнанку трусы, —

а на столе вперемешку с грязной посудой валялись мятые тетради. На
стенах алые знамена Молодежного союза и разведчиков и плакат уличных
размеров — со Старшим Братом. Как и во всем доме, здесь витал душок
вареной капусты, но его перешибал крепкий запах пота, оставленный —
это можно было угадать с первой понюшки, хотя и непонятно, по какому
признаку, — человеком, в данное время отсутствующим. В другой комнате
кто-то на гребенке пытался подыгрывать телекрану, все еще передававшему
военную музыку.
— Это дети, — пояснила миссис Парсонс, бросив несколько
опасливый взгляд на дверь. — Они сегодня дома. И конечно…
Она часто обрывала фразы на половине. Кухонная раковина была
почти до краев полна грязной зеленоватой водой, пахшей еще хуже
капусты. Уинстон опустился на колени и осмотрел угольник на трубе. Он
терпеть не мог ручного труда и не любил нагибаться — от этого начинался
кашель. Миссис Парсонс беспомощно наблюдала.
— Конечно, если бы Том был дома, он бы в два счета прочистил, —
сказала она. — Том обожает такую работу. У него золотые руки — у Тома.
Парсонс работал вместе с Уинстоном в министерстве правды. Это был
толстый, но деятельный человек, ошеломляюще глупый — сгусток
слабоумного энтузиазма, один из тех преданных, невопрошающих работяг,
которые подпирали собой партию надежнее, чем полиция мыслей. В
возрасте тридцати пяти лет он неохотно покинул ряды Молодежного
союза; перед тем же как поступить туда, он умудрился пробыть в
разведчиках на год дольше положенного. В министерстве он занимал
мелкую должность, которая не требовала умственных способностей, зато
был одним из главных деятелей спортивного комитета и разных других
комитетов, отвечавших за организацию туристских вылазок, стихийных
демонстраций, кампаний по экономии и прочих добровольных начинаний.
Со скромной гордостью он сообщал о себе, попыхивая трубкой, что за
четыре года не пропустил в общественном центре ни единого вечера.
Сокрушительный запах пота — как бы нечаянный спутник многотрудной
жизни — сопровождал его повсюду и даже оставался после него, когда он
уходил.
— У вас есть гаечный ключ? — спросил Уинстон, пробуя гайку на
соединении.
— Гаечный? — сказала миссис Парсонс, слабея на глазах. — Правда,
не знаю. Может быть, дети…
Раздался топот, еще раз взревела гребенка, и в комнату ворвались дети.
Миссис Парсонс принесла ключ. Уинстон спустил воду и с отвращением

извлек из трубы клок волос. Потом как мог отмыл пальцы под холодной
струей и перешел в комнату.
— Руки вверх! — гаркнули ему.
Красивый девятилетний мальчик с суровым лицом вынырнул из-за
стола, нацелив на него игрушечный автоматический пистолет, а его сестра,
года на два младше, нацелилась деревяшкой. Оба были в форме
разведчиков — синие трусы, серая рубашка и красный галстук. Уинстон
поднял руки, но с неприятным чувством: чересчур уж злобно держался
мальчик, игра была не совсем понарошку.
— Ты изменник! — завопил мальчик. — Ты мыслепреступник! Ты
евразийский шпион! Я тебя расстреляю, я тебя распылю, я тебя отправлю
на соляные шахты!
Они принялись скакать вокруг него, выкрикивая: «Изменник!»,
«Мыслепреступник!» — и девочка подражала каждому движению
мальчика. Это немного пугало, как возня тигрят, которые скоро вырастут в
людоедов. В глазах у мальчика была расчетливая жестокость, явное
желание ударить или пнуть Уинстона, и он знал, что скоро это будет ему по
силам, осталось только чуть-чуть подрасти. Спасибо хоть пистолет не
настоящий, подумал Уинстон.
Взгляд миссис Парсонс испуганно метался от Уинстона к детям и
обратно. В этой комнате было светлее, и Уинстон с любопытством
отметил, что у нее действительно пыль в морщинах.
— Расшумелись, — сказала она. — Огорчились, что нельзя
посмотреть на висельников, — вот почему. Мне с ними пойти некогда, а
Том еще не вернется с работы.
— Почему нам нельзя посмотреть, как вешают? — оглушительно
взревел мальчик.
— Хочу посмотреть, как вешают! Хочу посмотреть, как вешают! —
подхватила девочка, прыгая вокруг.
Уинстон вспомнил, что сегодня вечером в Парке будут вешать
евразийских пленных — военных преступников. Это популярное зрелище
устраивали примерно раз в месяц. Дети всегда скандалили — требовали,
чтобы их повели смотреть. Он отправился к себе. Но не успел пройти по
коридору и шести шагов, как затылок его обожгла невыносимая боль. Будто
ткнули в шею докрасна раскаленной проволокой. Он повернулся на месте и
увидел, как миссис Парсонс утаскивает мальчика в дверь, а он засовывает в
карман рогатку.
— Голдстейн! — заорал мальчик, перед тем как закрылась дверь. Но
больше всего Уинстона поразило выражение беспомощного страха на

сером лице матери.
Уинстон вернулся к себе, поскорее прошел мимо телекрана и снова
сел за стол, все еще потирая затылок. Музыка в телекране смолкла.
Отрывистый военный голос с грубым удовольствием стал описывать
вооружение новой плавающей крепости, поставленной на якорь между
Исландией и Фарерскими островами.
Несчастная женщина, подумал он, жизнь с такими детьми — это
жизнь в постоянном страхе. Через год-другой они станут следить за ней
днем и ночью, чтобы поймать на идейной невыдержанности. Теперь почти
все дети ужасны. И хуже всего, что при помощи таких организаций, как
разведчики, их методически превращают в необузданных маленьких
дикарей, причем у них вовсе не возникает желания бунтовать против
партийной дисциплины. Наоборот, они обожают партию и все, что с ней
связано. Песни, шествия, знамена, походы, муштра с учебными
винтовками, выкрикивание лозунгов, поклонение Старшему Брату — все
это для них увлекательная игра. Их натравливают на чужаков, на врагов
системы, на иностранцев, изменников, вредителей, мыслепреступников.
Стало обычным делом, что тридцатилетние люди боятся своих детей. И не
зря: не проходило недели, чтобы в «Таймс» не мелькнула заметка о том,
как юный соглядатай — «маленький герой», по принятому выражению, —
подслушал нехорошую фразу и донес на родителей в полицию мыслей.
Боль от пульки утихла. Уинстон без воодушевления взял ручку, не зная,
что еще написать в дневнике. Вдруг он снова начал думать про О’Брайена.
Несколько лет назад… — сколько же? Лет семь, наверно, — ему
приснилось, что он идет в кромешной тьме по какой-то комнате. И кто-то
сидящий сбоку говорит ему: «Мы встретимся там, где нет темноты».
Сказано это было тихо, как бы между прочим, — не приказ, просто фраза.
Любопытно, что тогда, во сне, большого впечатления эти слова не
произвели.
Лишь
впоследствии,
постепенно
приобрели
они
значительность. Он не мог припомнить, было это до или после его первой
встречи с О’Брайеном; и когда именно узнал в том голосе голос О’Брайена
— тоже не мог припомнить. Так или иначе, голос был опознан. Говорил с
ним во тьме О’Брайен.
Уинстон до сих пор не уяснил себе — даже после того, как они
переглянулись, не смог уяснить, — друг О’Брайен или враг. Да и не так уж
это, казалось, важно. Между ними протянулась ниточка понимания, а это
важнее дружеских чувств или соучастия. «Мы встретимся там, где нет
темноты», — сказал О’Брайен. Что это значит, Уинстон не понимал, но
чувствовал, что каким-то образом это сбудется.

Голос в телекране прервался. Душную комнату наполнил звонкий,
красивый звук фанфар. Скрипучий голос продолжал:
«Внимание! Внимание! Только что поступила сводка-молния с
Малабарского фронта. Наши войска в Южной Индии одержали решающую
победу. Мне поручено заявить, что в результате этой битвы конец войны
может стать делом обозримого будущего. Слушайте сводку».
Жди неприятности, подумал Уинстон. И точно: вслед за кровавым
описанием разгрома евразийской армии с умопомрачительными цифрами
убитых и взятых в плен последовало объявление о том, что с будущей
недели норма отпуска шоколада сокращается с тридцати граммов до
двадцати.
Уинстон опять рыгнул. Джин уже выветрился, оставив после себя
ощущение упадка. Телекран, то ли празднуя победу, то ли чтобы отвлечь от
мыслей об отнятом шоколаде, громыхнул: «Тебе, Океания». Полагалось
встать по стойке смирно. Но здесь он был невидим.
«Тебе, Океания» сменялась легкой музыкой. Держась к телекрану
спиной, Уинстон подошел к окну. День был все так же холоден и ясен. Где-
то вдалеке с глухим раскатистым грохотом разорвалась ракета. Теперь их
падало на Лондон по двадцать-тридцать штук в неделю.
Внизу на улице ветер трепал рваный плакат, на нем мелькало слово
АНГСОЦ. Ангсоц. Священные устои ангсоца. Новояз, двоемыслие,
зыбкость прошлого. У него возникло такое чувство, как будто он бредет по
лесу на океанском дне, заблудился в мире чудищ и сам он — чудище. Он
был один. Прошлое умерло, будущее нельзя вообразить. Есть ли какая-
нибудь уверенность, что хоть один человек из живых — на его стороне? И
как узнать, что владычество партии не будет вечным? И ответом встали
перед его глазами три лозунга на белом фасаде министерства правды:
ВОЙНА — ЭТО МИР СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО НЕЗНАНИЕ —
СИЛА
Он вынул из кармана двадцатипятицентовую монету. И здесь мелкими
четкими буквами те же лозунги, а на оборотной стороне — голова
Старшего Брата. Даже с монеты преследовал тебя его взгляд. На монетах,
на марках, на книжных обложках, на знаменах, плакатах, на сигаретных
пачках — повсюду. Всюду тебя преследуют эти глаза и обволакивает голос.
Во сне и наяву, на работе и за едой, на улице и дома, в ванной, в постели —
нет спасения. Нет ничего твоего, кроме нескольких кубических
сантиметров в черепе.
Солнце ушло, погасив тысячи окон на фасаде министерства, и теперь
они глядели угрюмо, как крепостные бойницы. Сердце у него сжалось при

виде исполинской пирамиды. Слишком прочна она, ее нельзя взять
штурмом. Ее не разрушит и тысяча ракет. Он снова спросил себя, для кого
пишет дневник. Для будущего, для прошлого… для века, быть может,
просто воображаемого. И ждет его не смерть, а уничтожение. Дневник
превратят в пепел, а его — в пыль. Написанное им прочтет только полиция
мыслей — чтобы стереть с лица земли и из памяти. Как обратишься к
будущему, если следа твоего и даже безымянного слова на земле не
сохранится?
Телекран пробил четырнадцать. Через десять минут ему уходить. В
14.30 он должен быть на службе.
Как ни странно, бой часов словно вернул ему мужество. Одинокий
призрак, он возвещает правду, которой никто никогда не расслышит. Но
пока он говорит ее, что-то в мире не прервется. Не тем, что заставишь себя
услышать, а тем, что остался нормальным, хранишь ты наследие человека.
Он вернулся за стол, обмакнул перо и написал.
Будущему или прошлому — времени, когда мысль свободна,
люди отличаются друг от друга и живут не в одиночку, времени,
где правда есть правда и былое не превращается в небыль.
От эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Старшего
Брата, от эпохи двоемыслия — привет!
Я уже мертв, подумал он. Ему казалось, что только теперь, вернув себе
способность выражать мысли, сделал он бесповоротный шаг. Последствия
любого поступка содержатся в самом поступке. Он написал:
Мыслепреступление не влечет за собой смерть:
мыслепреступление ЕСТЬ смерть.
Теперь, когда он понял, что он мертвец, важно прожить как можно
дольше. Два пальца на правой руке были в чернилах. Вот такая мелочь тебя
и выдаст. Какой-нибудь востроносый ретивец в министерстве (скорее,
женщина — хотя бы та маленькая с рыжеватыми волосами, или
темноволосая из отдела литературы) задумается, почему это он писал в
обеденный перерыв, и почему писал старинной ручкой, и что писал, а
потом сообщит куда следует. Он отправился в ванную и тщательно отмыл
пальцы зернистым коричневым мылом, которое скребло, как наждак, и
отлично годилось для этой цели.
Дневник он положил в ящик стола. Прячь, не прячь — его все равно

найдут; но можно хотя бы проверить, узнали о нем или нет. Волос поперек
обреза слишком заметен. Кончиком пальца Уинстон подобрал крупинку
белесой пыли и положил на угол переплета: если книгу тронут, крупинка
свалится.
III
Уинстону снилась мать.
Насколько он помнил, мать исчезла, когда ему было лет десять-
одиннадцать. Это была высокая женщина с роскошными светлыми
волосами, величавая, неразговорчивая, медлительная в движениях. Отец
запомнился ему хуже: темноволосый, худой, всегда в опрятном темном
костюме (почему-то запомнились очень тонкие подошвы его туфель) и в
очках. Судя по всему, обоих смела одна из первых больших чисток в 50-е
годы.
И вот мать сидела где-то под ним, в глубине, с его сестренкой на
руках. Сестру он совсем не помнил — только маленьким хилым грудным
ребенком, всегда тихим, с большими внимательными глазами. Обе они
смотрели на него снизу. Они находились где-то под землей — то ли на дне
колодца, то ли в очень глубокой могиле — и опускались все глубже. Они
сидели в салоне тонущего корабля и смотрели на Уинстона сквозь темную
воду. В салоне еще был воздух, и они еще видели его, а он — их, но они все
погружались, погружались в зеленую воду — еще секунда, и она скроет их
навсегда. Он на воздухе и на свету, а их заглатывает пучина, и они там,
внизу, потому что он наверху. Он понимал это, и они это понимали, и он
видел по их лицам, что они понимают. Упрека не было ни на лицах, ни в
душе их, а только понимание, что они должны заплатить своей смертью за
его жизнь, ибо такова природа вещей.
Уинстон не мог вспомнить, как это было, но во сне он знал, что жизни
матери и сестры принесены в жертву его жизни. Это был один из тех снов,
когда в ландшафте, характерном для сновидения, продолжается дневная
работа мысли: тебе открываются идеи и факты, которые и по пробуждении
остаются новыми и значительными. Уинстона вдруг осенило, что смерть
матери почти тридцать лет назад была трагической и горестной в том
смысле,
какой
уже
и
непонятен
ныне.
Трагедия,
открылось
ему, — достояние старых времен, времен, когда еще существовало личное,
существовала любовь и дружба, и люди в семье стояли друг за друга, не
нуждаясь для этого в доводах. Воспоминание о матери рвало ему сердце

потому, что она умерла, любя его, а он был слишком молод и эгоистичен,
чтобы любить ответно, и потому, что она каким-то образом — он не
помнил, каким — принесла себя в жертву идее верности, которая была
личной и несокрушимой. Сегодня, понял он, такое не может случиться.
Сегодня есть страх, ненависть и боль, но нет достоинства чувств, нет ни
глубокого, ни сложного горя. Все это он словно прочел в больших глазах
матери, которые смотрели на него из зеленой воды, с глубины в сотни
саженей, и все еще погружавшихся.
Вдруг он очутился на короткой, упругой травке, и был летний вечер, и
косые лучи солнца золотили землю. Местность эта так часто появлялась в
снах, что он не мог определенно решить, видел ее когда-нибудь наяву или
нет. Про себя Уинстон называл ее Золотой страной. Это был старый,
выщипанный кроликами луг, по нему бежала тропинка, там и сям
виднелись кротовые кочки. На дальнем краю ветер чуть шевелил ветки
вязов, вставших неровной изгородью, и плотная масса листвы волновалась,
как волосы женщины. А где-то рядом, невидимый, лениво тек ручей, и под
ветлами в заводях ходила плотва.
Через луг к нему шла та женщина с темными волосами. Одним
движением она сорвала с себя одежду и презрительно отбросила прочь.
Тело было белое и гладкое, но не вызвало в нем желания; на тело он едва
ли даже взглянул. Его восхитил жест, которым она отшвырнула одежду.
Изяществом своим и небрежностью он будто уничтожал целую культуру,
целую систему: и Старший Брат, и партия, и полиция мыслей были
сметены в небытие одним прекрасным взмахом руки. Этот жест тоже
принадлежал старому времени. Уинстон проснулся со словом «Шекспир»
на устах.
Телекран испускал оглушительный свист, длившийся на одной ноте
тридцать секунд. 07.15, сигнал подъема для служащих. Уинстон выдрался
из постели — нагишом, потому что члену внешней партии выдавали в год
всего три тысячи одежных талонов, а пижама стоила шестьсот, — и
схватил со стула выношенную фуфайку и трусы. Через три минуты
физзарядка. А Уинстон согнулся пополам от кашля — кашель почти всегда
нападал после сна. Он вытряхивал легкие настолько, что восстановить
дыхание Уинстону удавалось лишь лежа на спине, после нескольких
глубоких вдохов. Жилы у него вздулись от натуги, и варикозная язва начала
зудеть.
— Группа от тридцати до сорока! — залаял пронзительный женский
голос. — Группа от тридцати до сорока! Займите исходное положение. От
тридцати до сорока!

Уинстон встал по стойке смирно перед телекраном: там уже
появилась жилистая сравнительно молодая женщина в короткой юбке и
гимнастических туфлях.
— Сгибание рук и потягивание! — выкрикнула она. — Делаем по
счету. И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре! Веселей, товарищи,
больше жизни! И раз, два, три, четыре! И раз, два, три, четыре!
Боль от кашля не успела вытеснить впечатления сна, а ритм зарядки
их как будто оживил. Машинально выбрасывая и сгибая руки с выражением
угрюмого удовольствия, как подобало на гимнастике, Уинстон пробивался
к смутным воспоминаниям о раннем детстве. Это было крайне трудно.
Все, что происходило в пятидесятые годы, выветрилось из головы. Когда не
можешь обратиться к посторонним свидетельствам, теряют четкость даже
очертания собственной жизни. Ты помнишь великие события, но
возможно, что их и не было; помнишь подробности происшествия, но не
можешь ощутить его атмосферу; а есть и пустые промежутки, долгие и не
отмеченные вообще ничем. Тогда все было другим. Другими были даже
названия стран и контуры их на карте. Взлетная полоса I, например,
называлась тогда иначе: она называлась Англией или Британией, а вот
Лондон — Уинстон помнил это более или менее твердо — всегда
назывался Лондоном.
Уинстон не мог отчетливо припомнить такое время, когда бы страна
не воевала; но, по всей видимости, на его детство пришелся довольно
продолжительный мирный период, потому что одним из самых ранних
воспоминаний был воздушный налет, всех заставший врасплох. Может
быть, как раз тогда и сбросили атомную бомбу на Колчестер. Самого
налета он не помнил, а помнил только, как отец крепко держал его за руку
и они быстро спускались, спускались, спускались куда-то под землю, круг
за кругом, по винтовой лестнице, гудевшей под ногами, и он устал от
этого, захныкал, и они остановились отдохнуть. Мать шла, как всегда,
мечтательно и медленно, далеко отстав от них. Она несла грудную
сестренку — а может быть, просто одеяло: Уинстон не был уверен, что к
тому времени сестра уже появилась на свет. Наконец они пришли на
людное, шумное место — он понял, что это станция метро.
На каменном полу сидели люди, другие теснились на железных нарах.
Уинстон с отцом и матерью нашли себе место на полу, а возле них на нарах
сидели рядышком старик и старуха. Старик в приличном темном костюме
и сдвинутой на затылок черной кепке, совершенно седой; лицо у него было
багровое, в голубых глазах стояли слезы. От него разило джином. Пахло
как будто от всего тела, как будто он потел джином, и можно было

вообразить, что слезы его — тоже чистый джин. Пьяненький был старик,
но весь его вид выражал неподдельное и нестерпимое горе. Уинстон
детским своим умом догадался, что с ним произошла ужасная беда — и ее
нельзя простить и нельзя исправить. Он даже понял, какая. У старика
убили любимого человека — может быть, маленькую внучку. Каждые две
минуты старик повторял:
— Не надо было им верить. Ведь говорил я, мать, говорил? Вот что
значит им верить. Я всегда говорил. Нельзя было верить этим стервецам.
Но что это за стервецы, которым нельзя было верить, Уинстон уже не
помнил.
С тех пор война продолжалась беспрерывно, хотя, строго говоря, не
одна и та же война. Несколько месяцев, опять же в его детские годы, шли
беспорядочные уличные бои в самом Лондоне, и кое-что помнилось очень
живо. Но проследить историю тех лет, определить, кто с кем и когда
сражался, было совершенно невозможно: ни единого письменного
документа, ни единого устного слова об иной расстановке сил, чем
нынешняя. Нынче, к примеру, в 1984 году (если год — 1984-й), Океания
воевала с Евразией и состояла в союзе с Остазией. Ни публично, ни с глазу
на глаз никто не упоминал о том, что в прошлом отношения трех держав
могли быть другими. Уинстон прекрасно знал, что на самом деле Океания
воюет с Евразией и дружит с Остазией всего четыре года. Но знал украдкой
— и только потому, что его памятью не вполне управляли. Официально
союзник и враг никогда не менялись. Океания воюет с Евразией,
следовательно, Океания всегда воевала с Евразией. Нынешний враг всегда
воплощал в себе абсолютное зло, а значит, ни в прошлом, ни в будущем
соглашение с ним немыслимо.
Самое ужасное, в сотый, тысячный раз думал он, переламываясь в
поясе (сейчас они вращали корпусом, держа руки на бедрах — считалось
полезным дли спины), — самое ужасное, что все это может оказаться
правдой. Если партия может запустить руку в прошлое и сказать о том или
ином событии, что его никогда не было, — это пострашнее, чем пытка или
смерть.
Партия говорит, что Океания никогда не заключала союза с Евразией.
Он, Уинстон Смит, знает, что Океания была в союзе с Евразией всего
четыре года назад. Но где хранится это знание? Только в его уме, а он, так
или иначе, скоро будет уничтожен. И если все принимают ложь,
навязанную партией, если во всех документах одна и та же песня, тогда эта
ложь поселяется в истории и становится правдой. «Кто управляет
прошлым, — гласит партийный лозунг, — тот управляет будущим; кто

управляет настоящим, тот управляет прошлым». И, однако, прошлое, по
природе своей изменяемое, изменению никогда не подвергалось. То, что
истинно сейчас, истинно от века и на веки вечные. Все очень просто.
Нужна всего-навсего непрерывная цепь побед над собственной памятью.
Это
называется
«покорение
действительности»;
на
новоязе
—
«двоемыслие».
— Вольно! — рявкнула преподавательница чуть добродушнее.
Уинстон опустил руки и сделал медленный, глубокий вдох. Ум его
забрел в лабиринты двоемыслия. Зная, не знать; верить в свою
правдивость, излагая обдуманную ложь; придерживаться одновременно
двух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и
быть убежденным в обоих; логикой убивать логику; отвергать мораль,
провозглашая ее; полагать, что демократия невозможна и что партия —
блюститель демократии; забыть то, что требуется забыть, и снова вызвать в
памяти, когда это понадобится, и снова немедленно забыть, и, главное,
применять этот процесс к самому процессу — вот в чем самая тонкость:
сознательно преодолевать сознание и при этом не сознавать, что
занимаешься самогипнозом. И даже слова «двоемыслие» не поймешь, не
прибегнув к двоемыслию.
Преподавательница велела им снова встать смирно.
— А теперь посмотрим, кто у нас сумеет достать до носков! — с
энтузиазмом сказала она. — Прямо с бедер, товарищи. Р-раз-два! Р-раз-
два!
Уинстон ненавидел это упражнение: ноги от ягодиц до пяток пронзало
болью, и от него нередко начинался припадок кашля. Приятная грусть из
его размышлений исчезла. Прошлое, подумал он, не просто было
изменено, оно уничтожено. Ибо как ты можешь установить даже самый
очевидный факт, если он не запечатлен нигде, кроме как в твоей памяти?
Он попробовал вспомнить, когда услышал впервые о Старшем Брате.
Кажется, в 60-х… Но разве теперь вспомнишь? В истории партии Старший
Брат, конечно, фигурировал как вождь революции с самых первых ее дней.
Подвиги его постепенно отодвигались все дальше в глубь времен и
простерлись уже в легендарный мир 40-х и 30-х, когда капиталисты в
диковинных шляпах-цилиндрах еще разъезжали по улицам Лондона в
больших лакированных автомобилях и конных экипажах со стеклянными
боками. Неизвестно, сколько правды в этих сказаниях и сколько вымысла.
Уинстон не мог вспомнить даже, когда появилась сама партия. Кажется,
слова «ангсоц» он тоже не слышал до 1960 года, хотя возможно, что в
староязычной форме — «английский социализм» — оно имело хождение и

раньше. Все растворяется в тумане. Впрочем, иногда можно поймать и
явную ложь. Неправда, например, что партия изобрела самолет, как
утверждают книги по партийной истории. Самолеты он помнил с самого
раннего детства. Но доказать ничего нельзя. Никаких свидетельств не
бывает. Лишь один раз в жизни держал он в руках неопровержимое
документальное доказательство подделки исторического факта. Да и то…
— Смит! — раздался сварливый окрик. — Шестьдесят — семьдесят
девять, Смит У.! Да, вы! Глубже наклон! Вы ведь можете. Вы не стараетесь.
Ниже! Так уже лучше, товарищ. А теперь, вся группа вольно — и следите
за мной.
Уинстона прошиб горячий пот. Лицо его оставалось совершенно
невозмутимым. Не показать тревоги! Не показать возмущения! Только
моргни глазом — и ты себя выдал. Он наблюдал, как преподавательница
вскинула руки над головой и — не сказать, что грациозно, но с завидной
четкостью и сноровкой, нагнувшись, зацепилась пальцами за носки
туфель.
— Вот так, товарищи! Покажите мне, что вы можете так же.
Посмотрите еще раз. Мне тридцать девять лет, и у меня четверо детей.
Прошу смотреть. — Она снова нагнулась. — Видите, у меня колени
прямые. Вы все сможете так сделать, если захотите, — добавила она,
выпрямившись. — Все, кому нет сорока пяти, способны дотянуться до
носков. Нам не выпало чести сражаться на передовой, но по крайней мере
мы можем держать себя в форме. Вспомните наших ребят на Малабарском
фронте! И моряков на плавающих крепостях! Подумайте, каково
приходится им. А теперь попробуем еще раз. Вот, уже лучше, товарищ,
гораздо лучше, — похвалила она Уинстона, когда он с размаху, согнувшись
на прямых ногах, сумел достать до носков — первый раз за несколько лет.
IV
С глубоким безотчетным вздохом, которого он по обыкновению не
сумел сдержать, несмотря на близость телекрана, Уинстон начал свой
рабочий день: притянул к себе речепис, сдул пыль с микрофона и надел
очки. Затем развернул и соединил скрепкой четыре бумажных рулончика,
выскочивших из пневматической трубы справа от стола.
В стенах его кабины было три отверстия. Справа от речеписа —
маленькая пневматическая труба для печатных заданий; слева —
побольше, для газет; и в боковой стене, только руку протянуть, — широкая

щель с проволочным забралом. Эта — для ненужных бумаг. Таких щелей в
министерстве были тысячи, десятки тысяч — не только в каждой комнате,
но и в коридорах на каждом шагу. Почему-то их прозвали гнездами памяти.
Если человек хотел избавиться от ненужного документа или просто
замечал на полу обрывок бумаги, он механически поднимал забрало
ближайшего гнезда и бросал туда бумагу; ее подхватывал поток теплого
воздуха и уносил к огромным топкам, спрятанным в утробе здания.
Уинстон просмотрел четыре развернутых листка. На каждом —
задание в одну-две строки, на телеграфном жаргоне, который не был, по
существу, новоязом, но состоял из новоязовских слов и служил в
министерстве только для внутреннего употребления. Задания выглядели
так:
таймс 17.03.84 речь с. б. превратно африка уточнить
таймс 19.12.83 план 4 квартала 83 опечатки согласовать
сегодняшним номером
таймс 14.02.84 заяв минизо превратно шоколад уточнить
таймс 03.12.83 минусминус изложен наказ с. б. упомянуты
нелица
переписать сквозь наверх до подшивки
С тихим удовлетворением Уинстон отодвинул четвертый листок в
сторону. Работа тонкая и ответственная, лучше оставить ее напоследок.
Остальные три — шаблонные задачи, хотя для второй, наверное, надо будет
основательно покопаться в цифрах.
Уинстон набрал на телекране «задние числа» — затребовал старые
выпуски «Таймс»; через несколько минут их уже вытолкнула
пневматическая труба. На листках были указаны газетные статьи и
сообщения, которые по той или иной причине требовалось изменить или,
выражаясь официальным языком, уточнить. Например, из сообщения
«Таймс» от 17 марта явствовало, что накануне в своей речи Старший Брат
предсказал затишье на южноиндийском фронте и скорое наступление
войск Евразии в Северной Африке. На самом же деле евразийцы начали
наступление в Южной Индии, а в Северной Африке никаких действий не
предпринимали. Надо было переписать этот абзац речи Старшего Брата
так, чтобы он предсказал действительный ход событий. Или, опять же, 19
декабря «Таймс» опубликовала официальный прогноз выпуска различных
потребительских товаров на четвертый квартал 1983 года, то есть шестой
квартал девятой трехлетки. В сегодняшнем выпуске напечатаны данные о

фактическом производстве, и оказалось, что прогноз был совершенно
неверен. Уинстону предстояло уточнить первоначальные цифры, дабы они
совпали с сегодняшними. На третьем листке речь шла об очень простой
ошибке, которую можно исправить в одну минуту. Не далее как в феврале
министерство
изобилия
обещало
(категорически
утверждало,
по
официальному выражению), что в 1984 году норму выдачи шоколада не
уменьшат. На самом деле, как было известно и самому Уинстону, в конце
нынешней недели норму собирались уменьшить с 30 до 20 граммов. Ему
надо было просто заменить старое обещание предуведомлением, что в
апреле норму, возможно, придется сократить.
Выполнив первые три задачи, Уинстон скрепил исправленные
варианты, вынутые из речеписа, с соответствующими выпусками газеты и
отправил в пневматическую трубу. Затем почти бессознательным
движением скомкал полученные листки и собственные заметки, сделанные
во время работы, и сунул в гнездо памяти для предания их огню.
Что происходило в невидимом лабиринте, к которому вели
пневматические трубы, он в точности не знал, имел лишь общее
представление. Когда все поправки к данному номеру газеты будут собраны
и сверены, номер напечатают заново, старый экземпляр уничтожат и
вместо него подошьют исправленный. В этот процесс непрерывного
изменения вовлечены не только газеты, но и книги, журналы, брошюры,
плакаты, листовки, фильмы, фонограммы, карикатуры, фотографии — все
виды литературы и документов, которые могли бы иметь политическое или
идеологическое значение. Ежедневно и чуть ли не ежеминутно прошлое
подгонялось под настоящее. Поэтому документами можно было
подтвердить верность любого предсказания партии; ни единого известия,
ни единого мнения, противоречащего нуждам дня, не существовало в
записях. Историю, как старый пергамент, выскабливали начисто и писали
заново — столько раз, сколько нужно. И не было никакого способа
доказать потом подделку.
В самой большой секции документального отдела — она была гораздо
больше той, где трудился Уинстон, — работали люди, чьей единственной
задачей было выискивать и собирать все экземпляры газет, книг и других
изданий, подлежащих уничтожению и замене. Номер «Таймс», который из-
за политических переналадок и ошибочных пророчеств Старшего Брата
перепечатывался, быть может, десяток раз, все равно датирован в подшивке
прежним числом, и нет в природе ни единого опровергающего экземпляра.
Книги тоже переписывались снова и снова и выходили без упоминания о
том, что они переиначены. Даже в заказах, получаемых Уинстоном и

уничтожаемых сразу после выполнения, не было и намека на то, что
требуется подделка: речь шла только об ошибках, искаженных цитатах,
оговорках, опечатках, которые надо устранить в интересах точности.
А в общем, думал он, перекраивая арифметику министерства
изобилия, это даже не подлог. Просто замена одного вздора другим.
Материал твой по большей части вообще не имеет отношения к
действительному миру — даже такого, какое содержит в себе откровенная
ложь. Статистика в первоначальном виде — такая же фантазия, как и в
исправленном. Чаще всего требуется, чтобы ты высасывал ее из пальца.
Например, министерство изобилия предполагало выпустить в 4-м квартале
145 миллионов пар обуви. Сообщают, что реально произведено 62
миллиона. Уинстон же, переписывая прогноз, уменьшил плановую цифру
до 57 миллионов, чтобы план, как всегда, оказался перевыполненным. Во
всяком случае, 62 миллиона ничуть не ближе к истине, чем 57 миллионов
или 145. Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели. Еще вероятнее,
что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать.
Известно только одно: каждый квартал на бумаге производят
астрономическое количество обуви, между тем как половина населения
Океании ходит босиком. То же самое — с любым документированным
фактом, крупным и мелким. Все расплывается в призрачном мире. И даже
сегодняшнее число едва ли определишь.
Уинстон взглянул на стеклянную кабину по ту сторону коридора.
Маленький, аккуратный, с синим подбородком человек по фамилии
Тиллотсон усердно трудился там, держа на коленях сложенную газету и
приникнув к микрофону речеписа. Вид у него был такой, будто он хочет,
чтобы все сказанное осталось между ними двоими — между ним и
речеписом. Он поднял голову, и его очки враждебно сверкнули Уинстону.
Уинстон почти не знал Тиллотсона и не имел представления о том,
чем он занимается. Сотрудники отдела документации неохотно говорили о
своей работе. В длинном, без окон коридоре с двумя рядами стеклянных
кабин, с нескончаемым шелестом бумаги и гудением голосов, бубнящих в
речеписы, было не меньше десятка людей, которых Уинстон не знал даже
по имени, хотя они круглый год мелькали перед ним на этаже и махали
руками на двухминутках ненависти. Он знал, что низенькая женщина с
рыжеватыми волосами, сидящая в соседней кабине, весь день занимается
только тем, что выискивает в прессе и убирает фамилии распыленных, а
следовательно, никогда не существовавших людей. В определенном смысле
занятие как раз для нее: года два назад ее мужа тоже распылили. А за
несколько кабин от Уинстона помещалось кроткое, нескладное,

рассеянное создание с очень волосатыми ушами; этот человек по фамилии
Амплфорт, удивлявший всех своей сноровкой по части рифм и размеров,
изготовлял препарированные варианты — канонические тексты, как их
называли,
—
стихотворений,
которые
стали
идеологически
невыдержанными, но по той или иной причине не могли быть исключены
из антологий. И весь этот коридор с полусотней сотрудников был лишь
подсекцией — так сказать, клеткой — в сложном организме отдела
документации. Дальше, выше, ниже сонмы служащих трудились над
невообразимым множеством задач. Тут были огромные типографии со
своими редакторами, полиграфистами и отлично оборудованными
студиями для фальсификации фотоснимков. Была секция телепрограмм со
своими инженерами, режиссерами и целыми труппами артистов, искусно
подражающих чужим голосам. Были полки референтов, чья работа
сводилась исключительно к тому, чтобы составлять списки книг и
периодических изданий, нуждающихся в ревизии. Были необъятные
хранилища для подправленных документов и скрытые топки для
уничтожения исходных. И где-то, непонятно где, анонимно, существовал
руководящий мозг, чертивший политическую линию, в соответствии с
которой
одну

жүктеу/скачать 1.41 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: