Смирительная рубашка

И если они не хотят продать нам, значит, мы должны взять ее сами.

Тут многие мужчины и женщины громкими криками выразили свое одобрение,

но мой отец поднял руки, и они притихли.

- Я согласен со всем, что ты сказал, Гамильтон, - начал отец.

Но тут все закричали снова, оглушил его голос, и отец опять поднял

руку, Я согласен со всем, но есть одно обстоятельство, которое ты забыл

принять во внимание, Гамильтон... а об этом ми ты, ни я.

никто не должен забывать. Бригем Юнг объявил военное положение, а у

Бригема Юнга есть войско. Мы можем стереть Нефи с лица земли одним махом

нам это не труднее, чем овце махнут?

хвостом. - и забрать всю провизию, какую нам удается увезти Но только

далеко мы ее не увезем. Бригемовские "святые" настигнут нас и сотрут с

лица земли, и им это тоже будет не труднее, чем овце махнуть хвостом. И ты

это знаешь, и я это знаю, и все мы это знаем Его слова были убедительны,

но толпу и не нужно было убеждать. То, чго он сказал, отнюдь не было

новостью. Они просто забыли об этом на минуту от волнения и от ужаса перед

нашим бедет вечным положением Я не хуже всякого другою готов драться за

правое дело, продолжал мой отец. Да только мы сейчас не можем ввязываться

в драку. Если начнутся неприятности, нам несдобровать. A мы должны помнить

о наших женщинах и детях Мы должны держаться мирно, чего бы это нам ни

стоило, и терпеть, какую бы напраслину на нас ни возводили.

- А что мы будем делать в пустыне? - воскликнула какая-то женщина,

кормившая грудью младенца.

- Прежде чем мы попадем в пустыню, у нас на пути будет еще несколько

селений, - ответил отец.- В шестидесяти милях к югу бyдет Филмор, Затем

Корн-Крик. Еще через пятьдесят миль - Бивер. Затем - Парован. Оттуда

двадцать миль до Сидар-Г.ити И чем дальше будем мы уходить от Соленого

Озера, тем больше надежды, что нам будут продавать проризию.

- А если не будут? - снова спросила та же женщина.

- Так или иначе, мы уйдем от них далеко, сказал мои отец.- Сидар-Сити -

последнее селение. Нам останется только одно: идти вперед и благодарить

небо, что нам удалось от них уйти. Еще дна дня пути, и мы доберемся до

хпремиих пастбищ и воды. Эта местность называется Горные Луга. Там нет

поселений.

и там мы можем дать отдых нашим волам и лошадям и подкормить их, прежде

чем вступим в пустыню. Может быть, нам удастся настрелять дичи. А уж на

самый худой конец мы будем двигаться вперед, пока сможем, потом бросим

наши фургоны, навьючим самое необходимое на лошадей и пойдем дальше пешком

По дороге мы будем резать волов и питаться ими. Лучше уж добраться до

Калифорнии нагишом, чем сложить наши кости здесь. А мы их сложим здесь,

если ввяжемся в драку.

Еще несколько слов предостережения - не вступать в перебранку и не

пускать в ход кулаки, - и все разошлись по своим фургонам.

Я долго не мог заснуть в ту ночь. Ярость, вспыхнувшая во мне против

мормона, так меня взбудоражила, что я все еще лежал с открытыми глазами,

когда мой отец забрался в фургон, в последний раз обойдя и проверив все

ночные посты. Родители думали, что я сплю, но я не спал и слышал, как мать

спросила отца, дадут ли нам мормоны мирно пройти через их владения.

Отец отвернулся от нее - он стаскивал с ноги сапог - и ответил бодрым,

уверенным тоном, что мормоны, конечно, нас не тронут, если никто из наших

не затеет с ними ссоры.

Но мне хорошо видно было лицо отца, освещенное слабым светом

самодельной сальной свечи, и выражение его лица никак не вязалось с

уверенностью, звучавшей в голосе. Я уснул с тяжелым чувством нависшей над

нами страшной беды, и всю ночь меня преследовал Бригем Юнг, которого моя

детская фантазия превратила в страшное, злобное чудовище - настоящего

сатану с рогами и хвостом.

* * *

И пробудился на полу своей одиночной камеры, в тисках смирительной

начальник тюрьмы Азертон, капитан Джеми, доктор Джексон и Зл Хэтчинс. Я

заставил свои губы растянуться в улыбке и напряг все силы, чтобы не

потерять власти над собой, потому что возобновившееся кровообращение

причиняло мне нестерпимую боль.

Я выпил воды, которую они поднесли к моим губам, и отказался от

предложенного мне хлеба - все это молча. Я закрыл глаза и постарался

возвратиться назад в Нефи, в колыю наших скованных цепью фургонов. Но пока

непрошеные посетители стояли возле меня и разговаривали, мне не было

избавления.

Волей-неволей мне пришлось выслушать часть их разговора.

- Совершенно то же самое, что и вчера, - заметил доктор Джексон. - Ни

малейшей перемены в ту или иную сторону.

Значит, он может выдержать еще? -- спросил начальник тюрьмы.

- И не охнет. Еще сутки выдержит так же легко. Он ненормальный,

абсолютно ненормальный. Я бы сказал, что он одурманен каким-то наркотиком,

но это, конечно, невозможно.

Я знаю, что это за наркотик, - сказал начальник тюрьмы. - Это его

проклятая сила воли. Говорю вам, стоит ему захотеть - и он пройдет босиком

по раскаленным камням, как гавайские жрепы, и глазом при этом не сморгнет.

Выть может, именно это слово "жрецы" я унес с собой, когда снова

погрузился во мрак небытия. Выть может, оно послужило отправной точкой. А

быть может, это было просто совпадение.

Но как бы то ни было, когда я очнулся, оказалось, что я лежу на спине

на грубом каменном полу и руки у меня сложены на груди так, что локоть

одной рукой упирается в ладонь другой.

Лежа так, с закрытыми глазами, я еще полубессознательно потер ладонями

локти и нащупал огромные мозоли. Я не испытал при этом удивления. Мозоли

существовали уже давно, это было нечто само собой разумеющееся.

Я открыл глаза. Я находился в небольшой пещере, фута три в высоту и

футов двенадцать в длину. В пещере было нестерпимо жарко. Пот крупными

каплями выступал у меня изо всех пор. Время от времени несколько капель,

соединившись вместе, ручейком стекали с тела. Одежды на мне не было, если

не считать грязной тряпицы, опоясывавшей чресла. Солнце сожгло мою кожу,

сделав ее красновато-коричневой. Я был невероятно худ и созерцал свою

худобу со странным чувством гордости, словно достичь такой худобы было

подвигом. С особенным восторгом любовался я моими торчащими ребрами. Один

только вид глубоких впадин между ними наполнял меня ликованием или, точнее

сказать, ощущением собственной святости.

На коленях у меня были такие же мозоли, как и на локтях.

Грязь покрывала меня, точно короста. Моя борода, по-видимому, некогда

белокурая, а теперь пятнисто-коричневая от грязи, клокастой, свалявшейся

массой лежала у меня на груди. Мои длинные волосы, такие же грязные и

всклокоченные, падали мне на плечи и на глаза, мешая смотреть, так что

временами я был вынужден отбрасывать их со лба рукой. Впрочем, это

случалось редко, обычно я предпочитал просто смотреть сквозь них, как

дикий зверь сквозь чащу.

За узкой щелью входа в пещеру синей стеной сияло полуденное небо.

Полежав немного, я выполз из пещеры и улегся в еще более неудобной позе на

узком выступе скалы прямо под палящими лучами солнца. Оно нещадно жгло

меня, это страшное солнце, и чем сильнее оно меня жгло, тем больше я

упивался им, а вернее, самим собой, тем, что я - господин своего тела и

остаюсь глух к его протестам и жалобам. Почувствовав под собой острый - но

не слишком острый - выступ камня, я принялся усиленно извиваться, терзая

свою плоть в экстазе самоистязания и самоочищения.

День был удушливо зноен. Даже самое легкое дыхание ветерка не веяло над

речной долиной, на которую время от времени устремлялся мой взор. Сотнями

футов ниже у подножия скалы, на которой я лежал, лениво катила свои воды

широкая река. Противоположный берег ее был полог и переходил в песчаную

равнину, тянувшуюся до самого горизонта. Над водой клонились купы пальм.

На моем берегу вздымались величественные выветрившиеся утесы, в которые

полукругом врезалась река. В глубине полукруга, хорошо видные мне с моего

выступа, высились четыре колоссальные фигуры, высеченные в скале. Это были

статуи, изображавшие мужчин. Четыре колосса сидели, положив на колени

кисти искрошившихся рук, устремив взгляд вдаль, на реку. Во всяком случае,

три колосса смотрели именно туда. От четвертого остались только ноги и

огромные кисти рук, покоившиеся на коленях. У ног его лежал сфинкс,

казавшийся до смешного маленьким. И все же моя голова достала бы ему

только до плеча.

Я смотрел на эти изваяния с презрением, а потом плюнул в их сторону. Я

не знал, кого они изображают - позабытых богов или неведомых царей, но для

меня они являлись олицетворением суетности и тщеты земной жизни и земных

желаний.

А над всем этим - над широкой излучиной реки и над простором несков,

уходящих к горизонту, - висел ослепительно золотой купол неба, не

затуманенный ни единым облачком.

Текли часы. Я испепелял себя на солнце. Но временам я переставал

ощущать и жару и боль, забываясь в полудремоте, сотканной из видений, грез

и воспоминаний. Я знал, что все окружавшее меня: и выветрившиеся колоссы,

и река, и пески, и солнце, и слепящий купол неба - может вот-вот

исчезнуть. Загремят трубы архангелов, звезды упадут с неба, разверзнутся

небеса, и Бог-вседержитель вместе со своим воинством сойдет на землю для

последнего суда.

Но вера моя была глубока, и я был готов к этому грозному событию.

Недаром я лежал здесь в отрепьях, во прахе, в муках.

Я был смирен и жалок и исполнен презрения к нуждам и страстям своего

бренного тела. И с не меньшим презрением и с некоторым злорадством я

вспоминал о далеких городах на равнине, где я жил когда-то, о городах,

утопающих в бо!атстве и похоти и не помышляющих даже о конце света,

который так близок. Ну что ж, скоро, очень скоро они увидят свой последний

час, и тогда будет уже поздно. Увижу и я. Но я готов. И под их вопли и

стенания я восстану из праха, возрожденный к новой, вечной жизни, и по

праву займу заслуженное место в Божьем граде.

В промежутках между видениями и снами, в которых я уже видел себя в

Божьем граде, я перебирал в памяти все старинные разногласия и споры. Да,

Новатиан был прав, утверждая, что раскаявшийся отступник не может быть

принят обратно в лоно церкви. Также не могло быть никакого сомнения в том,

что сабеллианизм - порождение дьявола. А Константин - главный пособник

сатаны. Снова и снова я размышлял над триединством Бога, снова и снова

вспоминал учение Ноэта, сирийца. Но еще с большим удовольствием я

вспоминал рассуждения моего любимого учителя Ария. В самом деле, если

только человеческий разум в состоянии что-либо постичь, представляется

несомненным, что было время, когда Сын еще не существовал - ведь это

заложено в самой природе понятия "сын". Да, в самом понятии "сын" заложена

мысль о времени, ранее которого сына не существовало.

Ведь отец должен быть старше сына. Утверждать обратное было бы

кощунством и сомнениями в величии Бога.

И я вспоминал годы моей юности, когда я сидел у HOI Ария, который был

епископом в Александрии, прежде чем еретик и богохульник Александр лишил

его сана. Алекс андр - сабеллианит, вот кто он был таков, и ему уготована

геенна огненная.

Да, я присутствовал на соборе в Никее и был свидетелем того, как этот

собор не поддержал истинного учения. И я помнил, как император Константин

изгнал Ария за его праведность. И я помню, как Константин, блюдя интересы

государства, раскаялся в содеянном и приказал Александру - другому

Александру, трижды проклятому епископу Константинопольскому, - на

следующий день дать Арию причастие. И разве не упал Арий бездыханным на

улице в ту же ночь? Говорили, что смертельная болезнь внезапно поразила

его по молитве Александра. Но я говорил, и так говорили мы все, ариане,

что эта внезапная смертельная болезнь была порождена ядом, яд же был дан

ему Александром, епископом Константинопольским, отравителем, орудием

дьявола.

громко бормотал, опьяненный своей верой:

- Пусть язычники и евреи подвергают нас осмеянию. Пусть торжествуют -

недолговечно их торжество. И не будет для них спасения во веки веков!

Так часами я разговаривал сам с собой, лежа на скалистой площадке,

нависшей над рекой. Меня лихорадило, и время от времени я отпивал глоток

воды из вонючего козьего меха. Я повесил его на самом солнцепеке, чтобы

шкура воняла еще больше, а теплая вода не утоляла жажды и не освежала.

Здесь же лежали и мои припасы - прямо на грязном полу пещеры: несколько

кореньев и кусок заплесневелого ячменного хлеба, - но я не притрагивался к

пище, хотя и был голоден.

Весь этот благодатный, долгий, как целая жизнь, день я только и делал,

что потел, жег свою кожу на солнце, терзал тело об острые камни, глядел в

даль пустыни, ворошил старые воспоминания, дремал, грезил наяву и бормотал

вслух.

А когда солнце село, в быстро сгущавшихся сумерках я бросил последний

изваяний я различал крадущиеся фигуры диких зверей, которые устроили себе

логовища среди некогда горделивых созданий рук человека. И под завывание

зверей я заполз в свою пещеру и, продолжая бормотать молитвы и в

лихорадочных грезах призывать наступление конца света, погрузился

постепенно в сон и мрак.

* * *

Я очнулся у себя в одиночке. Четверо мучителей стояли возле меня.

уготована геенна огненная, - насмешливо сказал я, отхлебнув глоток воды,

которую они поднесли к моим губам. - Пусть торжествуют тюремщики и

тюремные старосты со своими прихвостнями! Торжество их недолговечно, и не

будет для них спасения во веки веков.

- Он рехнулся, - убежденно сказал начальник тюрьмы.

- Он издевается над вами! - Доктор Джексон был куда ближе к истине.

- Но он отказывается принимать пищу, - возразил капитан Джеми.

- Велика важность! Он может пропоститься сорок дней, и это ему ничуть

не повредит, - сказал доктор.

- И я уже постился, - сказал я. - И еще сорок ночей вдобавок. Сделайте

мне одолжение - затяните потуже смирительную рубашку и затем убирайтесь

отсюда.

Главный староста Хэтчинс попробовал просунуть палец под шнуровку моей

- Тут и на четверть дюйма больше не затянуть, хоть воротом тяни, -

заверил он.

- Есть у тебя какие-нибудь жалобы, Стэндинг? - спросил меня начальник

тюрьмы.

- Да, - ответил я. - Две жалобы.

- Во-первых, - сказал я, - эта смирительная рубашка непомерно

просторна. Хэтчинс - осел. Он мог бы затянуть ее еще на целый фут, если бы

как следует постарался.

- Ну а вторая жалоба? - спросил начальник тюрьмы Азертон.

- А вторая жалоба состоит в том, что вы порождение дьявола, начальник.

Капитан Джеми и доктор Джексон не сумели подавить смешка, а начальник

тюрьмы, проворчав что-то, повернулся к двери.

* * *

Оставшись один, я постарался снова погрузиться в первозданный мрак и

хотелось узнать исход этого трагического передвижения сорока больших

фургонов по суровому, враждебному краю. А какая судьба постигла тощего

отшельника с его истер

занными о камни боками и запасом вонючей воды, - это меня нисколько не

интересовало. И я вернулся обратно, но не к берегам Нила и не к каравану в

Нефи, а к...

Но здесь, читатель, я должен прервать свое повествование, чтобы

объяснить кое-что и тем сделать все, что я собираюсь рассказать, более

понятным для тебя. Это необходимо, потому что у меня остается мало времени

на мои "воспоминания в смирительной рубашке". Скоро, очень скоро меня

выведут из этой камеры и повесят. Но если бы даже мне предстояло прожить

еще тысячелетие, и тогда я не смог бы передать вам во всех подробностях

то, что узнал в смирительной рубашке. Словом, я должен быть краток.

Прежде всего, Бергсон прав. Жизнь невозможно объяснить с помощью чисто

рационалистических понятий. Когда-то Конфуций сказал: "Если мы так мало

знаем о жизни, что можем мы знать о смерти?" А ведь мы и в самом деле так

мало знаем о жизни, что даже не можем дать ей определение. Мы воспринимаем

жизнь только в ее внешних проявлениях - как феномен; так дикарь может

воспринимать динамо-машину. Но жизнь как ноумен для нас совершенно

непостижима, мы ничего не знаем о внутренней сущности жизни.

Далее, Маринетти не прав, когда он утверждает, что материя - это

единственная тайна и единственная реальность. Я утверждаю, и, как ты

понимаешь, читатель, утверждаю с полным на то правом, что материя - это

единственная иллюзия. Конт называет мир (что в данном случае равносильно

материи) великим фетишем, и я согласен с Контом.

Жизнь - вот что и реальность и тайна. Жизнь безгранично шире, чем

просто различные химические соединения материи, принимающие те или иные

формы. Жизнь - нечто непрекращающееся. Жизнь - это неугасающая огненная

нить, связующая одну форму материи с другой. Я знаю это. Жизнь - это я сам.

Я жил в десяти тысячах поколений. Я жил миллионы лет. Я обладал

множеством различных тел. И я, обладатель всех этих тел, продолжал и

продолжаю существовать. Я - жизнь. Я неугасимая искра, вечно сверкающая в

потоке времени, изумляя и поражая, вечно творящая свою волю над бренными

формами материи, которые зовутся телами и в которых я лишь временно обитаю.

Посудите сами. Вот этот мой палец, столь восприимчивый и столь

чувствительный, обладающий такой тонкой и многообразной сноровкой, такой

крепкий, сильный, умеющий сгибаться и разгибаться с помощью целой

хитроумной системы рычагов - мышц, - этот мой палец не есть я. Отрубите

его. Я жив.

Тело искалечено, но я не искалечен. Я, то есть дух, по-прежнему цел.

Отлично. Отрубите мне все пальцы. Я - это по-прежнему я.

Дух ничего не утратил. Отрубите мне кисти рук. Отрубите мне обе руки по

самые плечи. Отрубите мне обе ноги но самые бедра. И я, несокрушимый и

неразрушимый, я продолжаю существовать. Разве меня стало меньше оттого,

что искалечено тело, оттого, что от него отрублены куски? Разумеется, нет.

Отрежьте мне волосы. Отрежьте нос, губы, уши острой бритвой. Вырвите даже

глаза из глазниц, и, замурованный в этом безликом черепе, соединенном шеей

с обрубком торса, там, в этой телесной камере, состоящей из химических

соединений и клеток, там по-прежнему буду я, все тот же я, целый и

невредимый.

А сердце все еще бьется? Отлично! Вырежьте сердце или, еще лучше,

швырните остатки моего тела в мясорубку с тысячью ножей и искрошите его на

мельчайшие куски, и тогда я, - вы понимаете, я, дух и тайна, живой огонь и

жизнь, - унесусь прочь, но не погибну. Погибнет только тело, а тело - это

еще не я.

Я верю, что полковник Дерош говорил правду, когда утверждал, что,

загипнотизировав девицу Жозефину, он послал ее обратно через все

восемнадцать лет ее жизни, через мрак и безмолвие, предшествовавшие ее

рождению, к свету ее предыдущей жизни, когда она была прикованным к

постели стариком, артиллеристом в отставке Жаном Клодом Бурдоном. И я

верю, что полковник Дерош и в самом деле загипнотизировал вновь

пробужденную к жизни тень старика и силой своей воли послал ее через все

семьдесят лет его жизни назад, во мрак и безмолвие, и из мрака и безмолвия

еще дальше - к свету тех дней, когда он существовал в образе злой старухи

Филомены Картерон.

Я ведь уже открыл тебе, читатель, что когда-то давно я обитал в

разнообразнейших сплавах материи и был в разные времена то графом Гильомом

де Сен-Мором, то безымянным, тощим и грязным отшельником в Египте, то

мальчишкой по имени Джесси, чей отец вел караван в сорок фургонов во время

большого переселения на запад. И разве теперь, когда я пишу эти строки, я

не Даррел Стэндинг, бывший профессор агрономии сельскохозяйственного

факультета Калифорнийского университета, ныне приговоренный к смерти и

содержащийся в Фолсемской тюрьме?

Материя - величайшая иллюзия. Другими словами, материя проявляет себя в

той или иной форме, а форма - это лишь видимость. Где теперь выветрившиеся

утесы и скалы старого Египта, куда, как дикий зверь в берлогу, скрылся я

когда-то, чтобы грезить о Божьем граде? Где теперь тело Гильома де

СенМора, пронзенное шпагой огненно-рыжего Ги де Виллардуэна на залитой

лунным светом лужайке? Где теперь сорок больших фургонов, стоявших плотным

кольцом в селении Нефи, и где все мужчины, женщины, и дети, и отощавший

скот, укрывавшиеся внутри этого кольца? Ничего этого больше нет, ибо то

была лишь форма, в которую вылилась нестойкая материя, существовавшая,

пока не распалась эта форма, и вот все это сгинуло и более не существует.

Теперь, думается, уже ясно, что я хочу сказать. Дух - вот реальность,

которая не гибнет. Я - дух, и я существую.

Я, Даррел Стэндинг, обитатель многих телесных оболочек, прибавлю еще

какое-то количество строк к этим воспоминаниям и отправлюсь дальше. Форма,

то есть мое тело, распадется на части, после того как я буду добросовестно

повешен за шею, и вскоре в мире материи от этой формы не останется и

следа. Но в мире духа останется нечто - останется память обо мне. У

материи нет памяти, ибо ее формы быстротечны и все, что претерпевает эта

форма, гибнет вместе с ней.

Еще несколько слов, прежде чем я возвращусь к моему повествованию. Во

всех моих возвращениях сквозь мрак времени к другим существованиям,

которые были когда-то моими, мне ни разу не удавалось направить свой путь

к определенной цели.

Так, например, прежде чем я получил возможность возвратиться к мальчику

Джесси в Нефи, мне пришлось испытать еще немало различных судеб, которые

были когда-то моей судьбой. Пожалуй, после того как я покинул Джесси в

Нефи, я возвращался к нему не один десяток раз, начиная еще с того

времени, когда он был совсем малышом и жил в арканзасском поселке. И не

меньше десятка раз я заново переживал то, что случилось после стоянки в

Нефи. Описывать все это было бы пустой тратой времени. И потому без ущерба

для правдивости моего повествования я опущу многое, что представляется мне

смутным, неясным и повторяющимся, и опишу только факты, в том виде, как я

собрал их - разрозненные во времени - воедино и оживил в моей памяти.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Задолго до рассвета лагерь в Нефи был уже на ногах. Волов и лошадей

погнали на пастбища и к водопою. Пока мужчины расцепляли фургоны и

откатывали их в сторону, чтобы удобнее было запрягать, женщины готовили