Смирительная рубашка

Моррел и Оппенхеймер жалели меня и выстукивали мне выражения сочувствия

и всяческие советы. Опненхеймер сообщил, например, что он прошел через

это, вытерпел вещи и похуже, но все-таки остался в живых.

- Не поддавайся им, - выбивал он костяшками пальцев по стене. - Не

позволяй им убить себя, потому что они только того и хотят. И не выдавай

тайника.

- Да ведь никакого тайника нет, - выстукивал я в ответ носком башмака

по двери (я был затянут в рубашку и мог разговаривать только ногами). - Я

ничего не знаю об этом треклятом динамите.

- Правильно, - похвалил меня Оппенхеймер. - Он парень что надо, правда,

Эд?

если даже мои товарищи мне не верили? Сама настойчивость начальника тюрьмы

была доказательством противного для человека вроде Джека Онпенхеймера,

который только восхищался упорством, с каким я все отрицал.

Первое время этой пытки я умудрялся довольно много спать, и мне снились

замечательные сны. Дело было не в том, что они были яркими и

правдоподобными, - это свойство большинства снов. Замечательными они были

благодаря своей логичности и завершенности. Часто я выступал на ученых

собраниях с докладами по очень сложным вопросам и читал вслух тщательно

подготовленные описания моих собственных опытов или выводов, к которым я

пришел, ознакомившись с чужими экспериментами.

Когда я просыпался, у меня в ушах еще звучал мой голос, а перед глазами

еще стояли целые предложения и абзацы, напечатанные на белой бумаге, и я,

дивясь, успевал прочитывать их, прежде чем видение рассеивалось. Кстати,

упомяну о том, как я со временем заметил, что рассуждения во сне я

неизменно строил на методе дедукции.

Иногда мне снилась огромная форма, протянувшаяся на сотни миль с севера

на юг в какой-то области с умеренным климатом, с флорой и фауной, сильно

напоминающими калифорнийские.

Не раз и не два, а тысячи раз я разъезжал по этой фермесновидению. Я

хочу особенно подчеркнуть тот факт, что это всегда была одна и та же

ферма. В самых различных снах наиболее характерные ее черты оставались

неизменными. Так, например, всегда требовалось восемь часов, чтобы в

коляске, запряженной горными лошадками, добраться от поросших люцерной

лугов (где у меня паслись стада джерсейских коров) до поселка у большого

сухого оврага, где была станция одноколейки. И все приметные места на

протяжении этого восьмичасового пути - каждое дерево, каждая гора, каждая

речка и мост через нее, каждый кряж с выветрившимися склонами - во всех

снах оставались одними и теми же.

Эта вполне реальная ферма, снившаяся мне, когда я засыпал в

смирительной рубашке, менялась только в частности, и перемены эти

происходили в зависимости от времени года или от человече ского труда.

Так, например, на горных пастбищах, расположенных над лугами и люцерной, я

стал разводить ангорских коз.

И каждый раз, когда я в грезах приезжал туда, я замечал изменения,

вполне соответствовавшие промежутку между моими посещениями.

О, эти заросшие кустами склоны! И сейчас они стоят перед моими глазами,

словно в те дни, когда там впервые появились козы. Я так отчетливо помню

все последующие изменения: постепенно удлиняющиеся тропы - их козы в

буквальном смысле слова проедали в густом кустарнике; исчезновение

невысоких молодых кустиков, которые съедались целиком; аллеи,

расходившиеся во всех направлениях по более старому, высокому кустарнику,

который козы ощипывали, становясь на задние ноги; наступление луговых трав

по тропам, проложенным козами. Да, глав ная прелесть этих снов была в их

связности и последовательности. Настал день, когда лесорубы срубили

высокую поросль, чтобы козы могли кормиться листьями, почками и корой.

Настал зимний день, когда сухие, обнаженные скелеты этой поросли были

собраны в кучу и сожжены. Настал день, когда я перегнал моих коз на другие

заросшие кустарником склоны, а мои коровы уже паслись по колено в сочной,

густой траве, которая выросла гам.

где прежде не было ничего, кроме кустов. И настал день, когда я

перегнал дальше моих коров, и мои работники прошлись плугами по этим

склонам, переворачивали дерн, чтобы из него образовался жирный перегной

для семян моего будущего урожая.

Да, и в моих снах я часто сходил с поезда на станции одноколейки в

поселке, расположенном у большого сухого оврага, га дился в коляску,

запряженную моими горными лошадками, и несколько часов ехал по знакомой

дороге, по лугам, заросшим люцерной, и дальше - к моим горным пастбищам,

где уже созревали рожь, ячмень и клевер, сменявшие друг друга каждые три

года, и где я смотрел, как мои работники собирают урожай, а выше, на

склонах, мои козы объедали кусты, чтобы потом там появились такие же

обработанные поля.

Это были сны, связные сны. фантазии моего дедуктивного подсознания, но,

как вы убедитесь, они были совсем не похожи на то, что мне пришлось

испытать, когда я прошел врата малой смерти и заново пережил те жизни,

которые выпали на мою долю в давно прошедшие времена.

В те долгие часы, когда я бодрствовал в смирительной рубашке, я все

чаще начинал вспоминать Сесиля Уинвуда, поэтафальшивомонетчика, который с

легким сердцем навлек на меня все эти мучения и теперь, получив свободу,

вернулся в широкий мир за тюремными стенами. О нет, я не питал к нему

ненависти, - это слишком слабое слово. В человеческом языке нет слов,

которые могли бы выразить мои чувства. Скажу только, что меня грызла такая

жажда мести, которая не поддается никакому описанию и сама - невыразимое

страдание. Я не стану рассказывать вам ни о часах, посвященных выдумыванию

всяких пыток для него, ни об изощренных дьявольских муках, изобретенных

мной. Довольно будет одного примера. Сначала меня обворожил старинный

способ казни, когда к животу человека привязывали железный когелок с живой

крысой. Выйти на волю крыса могла только через тело человека. Как я уже

сказал, эта пытка меня обворожила, Но потом я понял, что смерть при ней

наступает слишком быстро, и принялся смаковать мавританское приспособление

для.., но нет, я ведь обещал, что не буду описывать этого. Достаточно

сказать, что в часы бодрствования, счодя с ума от боли, я думал о том, как

отомстил бы Сесилу Уинвуду.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Однако в долгие мучительные часы бодрствования я, пролитого, научился

чрезвычайно важной вещи: я научился подчинять тело духу. Я научился

страдать пассивно, как этому, вероятно, выучиваются все, кто прошел высший

курс смирительной рубашки.

Это вовсе не просто - погружать мозг в такую сладостную нирвану, что он

уже не воспринимает лихорадочных, томительных жалоб измученных нервов.

Именно потому, что я научило! подчинять плоть духу, мне удалось так

легко воспользоваться секретом, который открыл мно Эд Моррел.

- Ты думаешь, тебе крышка? - простучал мне как-то ночью Эд.

Перед этим я пролежал сто часов в рубашке и необычайно ослаб. Так

ослаб, что не чувствовал своего гела, хотя все оно было сплошной массой

синяков и страдания.

- Похоже, что крышка, - простучал я в ответ.- Если они еще немного

постараются, мне конец.

- А ты им не поддавайся, - посоветовал он. - Есть один способ. Я сам

научился ему в карцере, когда нам с Масси дали хорошую порцию рубашки. Я

выдержал, а Масси протянул ноги.

Я выдержал только потому, что нашел способ. Но пробовать его надо

тогда, когда совсем ослабеешь. Если у тебя еще есть силы, то можно все

испортить, и потом уж ничего не получится. Я вот рассказал об этом Джеку,

когда он был еще силен, а теперь вижу, что зря. Тогда у него, конечно,

ничего не вышло, а потом, когда это было бы для него в самый раз,

оказалось уже поздно, потому что первая неудача все ему испортила. Он

теперь даже не верит в это. Думает, что я его разыгрываю. Правда, Джек?

Из камеры номер тринадцать Джек простучал в ответ:

- Не попадайся на эту удочку, Даррел. Просто сказки, и больше ничего.

- Ну, ты МНР все-таки расскажи, - простучал я Моррелу.

- Погому-го я и ждал, чтобы ты как следует ослаб. Теперь тебе без этого

не обойтись, и я расскажу. Все зависит только от тебя самого. Если

захочешь по-настоящему, то получится. Я это делал три раза, я знаю.

- Ну, так что же это за способ? - нетерпеливо простучал я.

Вся штука в том, чтобы умереть в рубашке, заставить себя умереть.

Сейчас ты меня, конечно, не понимаешь, но погоди. Ну, ты знаешь, как тело

в рубашке немеет - то рука, то нога. С этим ничего поделать нельзя, но

зато этим можно воспользоваться.

Не жди, чтобы у тебя онемели ноги или тело. Расположись как можно

удобнее и пусти в ход свою волю. И все это время ты должен думать только

об одном и верить в то, о чем думаешь. Если не будешь верить, ничего не

получится. А думать ты должен вот что:

твое тело -- это одно, а твой дух - совсем другое. Ты - это ты, а твое

тело - чепуха и ни за чем тебе не нужно. Твое тело не в счет. Ты сам себе

хозяин. Никакого тела тебе не нужно. VI когда ты подумаешь об этом и

поверишь в это. то надо будет это доказать, пустив в ход свою волю. Ты

заставишь свое тело умереть. Начать надо с пальцев на ноге, и не сразу, а

по очереди. Ты заставляешь свои пальцы умереть. Ты хочешь, чтобы они

умерли. Если у тебя хватит веры и воли, пальцы на твоих ногах умрут. Это

самое трудное - начать умирать. Но стоит только умереть первому пальцу на

ноге, как дальше все пойдет легко, потому что тебе незачем будет больше

верить. Ты будешь знать. А тогда ты пустишь в ход всю свою волю, чтобы и

остальное тело умерло. Я знаю, о чем говорю. Даррел. Я проделал это три

раза. Как только начнешь умирать, дальше все пойдет гладко. А самое

странное, что ты все время присутствуешь при этом целый и невредимый. Вот

пальцы на твоих ногах умрут, а ты сам ни чуточки не мертв. Потом ноги

умрут по колено, потом по бедро, а ты все такой же, каким был раньше. Твое

тело по кусочкам выходит из игры, а ты остаешься самим собой, точно таким

же, каким был перед тем, как взялся за это дело.

А что потом? - спросил я.

Ну, когда твое тело целиком умрет, а ты останешься, каким был, ты

просто вылезешь наружу и бросишь свое тело. А если ты выберешься из своего

тела, то и выберешься из камеры. Каленные стены и железные двери не

выпускают тела на волю. А дух они удержать не могут. И ты это докажешь. Ты

же будешь духом снаружи своего тела. И сможешь посмотреть на свое тело со

стороны. Я знаю, ч го говорю, я сам это проделал три раза - три раза

смотрел со стороны на свое тело.

- Ха! Ха! Ха! - Джек Опиенхеймер простучал свой хохот через тринадцать

камер.

поверить. Когда он попробовал, то был еще слишком силен, и у него ничего

не вышло. А теперь он думает, что я его разыгрываю.

- KOI да ты помрешь, то станешь покойничком. А покойнички не

воскресают, возразил Оппенхеймер.

Да говорю тебе, что я умирал три раза,- настаивал Мор ре л.

- И дожил до тоги, чтобы рассказать нам об этом,- съязвил Ониенхеймер.

- Но помни одно, Даррел. - простучал мне Моррел, - это дело

рискованное. Все время такое чувство, будто гы слишком своенольничаешь. Я

не могу этого объяснить, но мне всегда кажется, что если я буду далеко,

когда они вытащат мое тело из рубашки, то уж я не смогу в него вернуться.

То есть мое тело по-настоящему помрет А я не хочу, чтобы оно помирало. Я

не хочу доставить такое удовольствие капитану Джем и и всей остальной

сволочи.

дураках. Если тебе удастся убить вот так, ча время, свое тело, го пусть

они держат тебя в рубашке хоть целый месяц, это уж никакою значения не

имеет. Ты не чувствуешь боли, твое тело вообще ничего не чувствует. Ты

ведь слышал, что некоторые люди спали по целому году, а то и больше. Вот

так же будет и с твоим телом.

Оно будет спокойненько лежать себе в рубашке, ожидая, чтобы гы

вернулся. Попробуй, я тебе дело говорю.

А если он не вернется? - спросил Оипенхеймер.

- Тогда, Джек, значит, в дураках останется он, - ответил Моррел. А

может, и мы, потому что торчим в этой дыре, раз отсюда так просто

выбраться.

На этом наш разговор оборвался, потому что Конопатый Джонс, очнувшись

от своего противозаконного сна, злобно пригрозил подать рапорт на Моррела

и Оппенхеймера, а это означало бы для них смирительную рубашку на

следующий день. Мне он грозить не стал, так как знал, что я получу рубашку

и без этого.

В наступившей тишине я, забывая о ноющей боли во всем теле, начал

размышлять о том, что сообщил мне Моррел. Как я говорил выше, я уже

пробовал с помощью самогипноза вернуться к моим предыдущим бытиям. Я знал

также, что мне это отчасти удалось, хотя видения мои прихотливо

переплетались без всякой логики и связи.

Но способ Моррела настолько очевидно был противоположен моим попыткам

загипнотизировать себя, что я заинтересовался.

При моем способе в первую очередь гасло сознание, при его способе

сознание сохранялось до конца, и когда тело умирало, сознание переходило

на такую высокую ступень, что покидало тело, покидало стены Сен-Квентина и

отправлялось в дальние странствования, по-прежнему оставаясь сознанием.

"Во всяком случае, стоит попытаться", - решил я. Вопреки моему

скептицизму ученого, я не сомневался в возможности проделать то, что, по

словам Моррела, ему удавалось уже трижды.

Возможно, легкость, с которой я ему поверил, объяснялась моей огромной

слабостью. Возможно, у меня не хватало сил быть скептиком. Это

предположение уже высказал Моррел. Выводы его были чисто эмпирическими, и

я тоже, как вы увидите, подтвердил их чисто эмпирически.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

А важнее всего было то, что на следующее утро начальник тюрьмы вошел в

мою камеру с твердым намерением убить меня. Вместе с ним явились капитан

Джеми, доктор Джексон, Конопатый Джонс и Эл Хэтчинс. Эл Хэтчинс должен был

отбыть сорок лет, но надеялся на помилование. Уже четыре года он состоял

главным старостой Сен-Квентина. Вы поймете, какую власть давало ему это

положение, если я скажу, что только одними взятками главный староста

набирал до трех тысяч долларов в год. Поэтому Эл Хэтчинс, накопивший

двенадцать тысяч долларов и ожидавший помилования, готов был слепо

выполнить любое приказание начальника тюрьмы.

Я сказал вам, что начальник тюрьмы вошел в мою камеру, твердо решив

избавиться от меня. Это было видно по его лицу. И это доказали его

распоряжения.

- Осмотрите его, - приказал он доктору Джексону.

Эта жалкая пародия на человека, этот "доктор" сорвал с меня заскорузлую

от грязи рубаху, которая была на мне с тех пор, как я попал в одиночку, и

обнажил мое жалкое, истощенное тело; моя кожа, обтягивавшая ребра, словно

коричневый пергамент, от частого знакомства со смирительной рубашкой

покрылась воспа ленными язвами. Осматривал он меня с оесстыдной небреж и

остью.

- Ну что, выдержит он? - спросил начальник тюрьмы.

- Как работает сердце?

- Великолепно.

- По-вашему, он выдержит десять дней?

- Конечно.

- Я в это не верю, - сердито сказал Лзертон, но мы всетаки попробуем...

Ложись, Стэндинг.

Я подчинился и лег ничком на расстеленную рубашку.

Начальник тюрьмы, казалось, вдруг заколебался - Перевернись, приказал

он.

только беспомощно дергался и изгибался.

- Притворяемся.- заметил Джексон.

- Ну, ему незачем будет притвориться, когда я с ним разделаюсь, -

ответил начальник тюрьмы. - Помогите-ка ему. Мне некогда с ним возиться.

Меня перевернули на спину, и я устремил взгляд на Азертона.

- Стэндинг, произнес он медленно.- Я больше не намерен с тобой

нянчиться. Я по горло сыт твоим упрямством. Мое терпение кончилось. Доктор

Джексон говорит, что ты вполне можешь выдержать десять дней и рубашке. Ну,

ты сам понимаешь, много ли у тебя шансов. Но я собираюсь дать тебе еще

один шанс.

Расскажи, где динамит. Как только он будет в моих руках, я заберу тебя

отсюда. Ты сможешь вымыться, побриться и получить чистое белье. Я позволю

тебе шесть месяцев отъедаться на больничном пайке, ничего не делая, а

потом назначу тебя старостой библиотеки.

Ты сам понимаешь, что лучше эгого я тебе ничего предложить не могу.

Ведь я не прошу тебя стать легавым. Ты же единственный человек в Сен

Квентине, который знает, где этот динамит. Ты никому не повредишь, если

согласишься, а тебе самому это пойдет только на пользу. Ну, а если ты не

согласишься... - Он помолчал и многозначительно пожал плечами. - Ну, а

если ты не согласишься, то сейчас тебя затянут в рубашку на десять суток.

При этих словах меня охватил ужас. Я был так слаб, что десятидневное

пребывание в рубашке означало для меня смерть, это я знал не хуже

начальника тюрьмы. И тут я вспомнил о способе Моррела. Теперь или никогда.

Настал час. когда он был мне нужен, настал час, когда надо было на деле

доказать свою веру в него. Я улыбнулся прямо в лицо начальнику тюрьмы

Азертону, и в эту улыбку я вложил всю мою уверенность - так же как в

предложение, с которым я к нему обратился.

- Начальник,- сказал я, - видите, как я улыбнулся? Ну а если через

десять дней, когда вы меня расшнуруете, я опять вот так же улыбнусь вам,

вы дадите по пачке табаку и курительной бумаги Моррелу и Оппенхеймеру?

- Эти интеллигенты все полоумные. - фыркнул капитан Джеми.

Начальник тюрьмы был вспыльчивым человеком и счел мою просьбу наглым

издевательством.

- За это тебя зашнуруют покрепче. - пообещал он мне, - Я предлагаю вам

пари, начальник, - ответил я невозмутимо. - Затяните меня так туго, как

только возможно, но если я улыбнусь вам через десять дней, дадите вы

табаку Моррелу и Оппенхеймеру?

- Ты что-то очень в себе уверен, - заметил он.

- Вот почему я и предлагаю вам пари, - ответил я.

- В Бога уверовал? - насмешливо протянул он.

- Нет, - ответил я,- просто во мне столько жизни, что вам никогда не

исчерпать ее до конца. Спеленайте меня хоть на сто дней, и я все-таки

улыбнусь вам.

- Ты сдохнешь, Стэндинг, еще прежде, чем пройдут десять дней.

- Вы так думаете? сказал я. - А сами-то вы в это верите?

Если бы верили, то не боялись бы потерять десять центов на двух пачках

табаку. Что вас, собственно, пугает?

- За два цента я разбил бы сейчас твою рожу! - рявкнул он.

- Не буду вам мешать, - сказал я с изысканной вежливостью. - Бейте

сильнее! Но у меня все таки останутся зубы, чтобы улыбнуться. А пока вы

еще не решили, стоит ли разбивать мне лицо, может быть вы все же примете

мое пари?

Чтобы так дразнить начальника тюрьмы в одиночной камере, нужно страшно

ослабеть и совсем отчаяться... или нужно твердо верить. Теперь я знаю, что

я верил и поступал согласно этой вере. Я верил в то, о чем рассказал мне

Моррел, я верил во власть духа над телом, я верил, что даже сто дней в

рубашке не убьют меня. Капитан Джеми, вероятно, почувствовал эту веру,

которая поддерживала меня, так как он сказал:

- Помнится, лет двадцать назад тут сошел с ума один швед. Это было еще

до вас, мистер Азертон. Он убил человека поссорился с ним из-за двадцати

пяти центов - и получил на всю катушку. Он был поваром. И вдруг уверовал.

Сказал, что за ним спустится золотая колесница и вознесет его на небеса. А

потом сел на раскаленную плиту и стал распевать псалмы и вопить

"Аллилуйя!", пока жарился. Тогда его стащили, но через два дня он протянул

ноги в больнице. Прожарился до самых костей.

И даже перед смертью клялся, что не чувствовал ожога. И ни разу не

пикнул от боли.

- Ну, Стэнлинг у нас запищит,- сказал начальник тюрьмы.

- Раз уж вы так уверены, почему же вы не принимаете мое пари? -

подзадорил я его.

Азертон пришел в такое бешенство, что, несмотря на мое отчаянное

положение, я чуть не расхохотался. Лицо его перекосилось, он сжал кулаки,

и казалось, вот-вот накинется на меня и изобьет до полусмерти. Однако,

сделав над собой усилие, он взял себя в руки.

- Ну, ладно, Стэндинг, - прорычал он, - идет. Но запомни мои слова:

тебе придется попыхтеть, чтобы улыбнуться через десять дней. Переверните

его на живот, ребята, и затяните так, чтобы ребра затрещали. Ну-ка,

Хэтчинс, докажи ему, что ты в этом деле мастер.

И они перевернули меня на живот и затянули так, как меня еще никогда не

затягивали. Главный староста показал все свое умение. Я попытался

отвоевать хоть чуточку пространства. На многое рассчитывать было нельзя,

потому что я давно уже стал худ как щепка, а мышцы мои превратились в

веревочки. У меня не оставалось ни сил, ни тела, ни мускулов, чтобы их

напрячь, и той малости, которую мне удавалось урвать, я добивался,

выпячивая свои суставы. Я готов в этом поклясться. Но и этой малости

Хэтчинс лишил меня - до того, как попасть в старосты, он изучил все уловки

с рубашкой внутри этой рубашки.

Дело в том, что Хэтчинс был подлецом. Может быть, прежде он и был

человеком, но его изломали на колесе. В его распоряжении было около

двенадцати тысяч долларов, и, рабски исполняя приказы, он мог выклянчить

себе свободу. Потом я узнал, что у него была девушка, которая осталась ему

верна и ждала его освобождения. Женщина многое объясняет в поведении

мужчины.

всех сил старался совершить убийство. Он отнял у меня даже то крохотное

пространство, которое я сперва было украл. А когда я его лишился, тело мое

осталось без защиты, и он, упираясь ногой в мою спину, стянул шнуровку

так, как ее еще никто не стягивал. Мои лишенные мускулов кости сдавили

сердце и легкие, и смерть, казалось, могла наступить в любую минуту.

И все же моя вера поддержала меня. Я был убежден, что не умру.

Я знал, повторяю, я знал, что не умру. Голова у меня отчаянно

кружилась, а бешеные удары сердца прокатывались по всему телу, от пальцев

ног до корней волос на затылке.

- Пожалуй, туговато будет, - растерянно заметил капитан Джеми.

- Ничего подобного, - отозвался доктор Джексон, - ни черта с ним не

случится, вот увидите. Он ненормальный, другой на его месте давно бы уже

умер.

палец между шнуровкой и моей спиной. Наступив на меня, прижав меня к полу

всей тяжестью своего тела, он потянул за веревку, но ему не удалось

вытянуть ее и на десятую долю дюйма.