Сочинения в двух томах

Честолюбцев можно разделить на два вида. Существуют несчастные от рождения люди, которые, относясь враждебно к счастью других людей, стремятся к высокому положению не для того, чтобы наслаждаться предоставляемыми им преимуществами, а для того, чтобы пользоваться единственным доступным им удовольствием — мучить людей и наслаждаться их несчастьем. Характер этих честолюбцев весьма сходен с характером ханжей, которые обыкновенно считаются злыми не потому, что исповедуемый ими закон не есть закон любви и милосердия, а потому, что люди, особенно склонные к суровому благочестию ', суть обыкновенные люди, недовольные этим низменным миром, надеющиеся на счастье только в другом мире, и потому, угрюмые, застенчивые, несчастные, они хотят с помощью зрелища чужого несчастья отвлечься от своего собственного. Этот вид честолюбцев немногочислен, в их душах нет ничего великого и благородного, они встречаются только среди тиранов, и по самой природе своего честолюбия они лишены всякого наслаждения.

Существуют честолюбцы другого рода, и к этому виду принадлежат почти все; это те, кто, занимая высокие должности, стремится воспользоваться связанными с ними преимуществами. Среди них находятся, во-первых, те, кто по рождению или по положению получает высокие должности; они иногда способны соединять удовольствие с честолюбивыми помыслами; они, так сказать, уже при самом рождении прошли половину пути², ведущего к их цели. Но нельзя того же сказать о человеке, который, будучи самого низкого положения, хочет, подобно Кромвелю, подняться до самого высокого. Первые шаги на пути честолюбия обыкновенно самые трудные, и человеку приходится сильно интриговать, искать дружбы многих людей, одновременно составлять большие проекты и заботиться о частностях их выполнения. Чтобы понять, каким образом эти люди, жадно стремящиеся ко всякого

==386

13*                                                   

==387

время приобретению соответственных талантов или ведению интриг. Но образ жизни, необходимый для того, чтобы сделаться ловким интриганом или выдающимся человеком, совершенно противоположен тому, при котором можно понравиться женщинам, любящим, чтобы за ними усердно ухаживали, что несовместимо с жизнью честолюбца. Ясно, что в молодости и вообще до того времени, пока он не достигнет высокого положения, когда женщины готовы будут обменять свою благосклонность на его влияние, этот человек должен отказаться от всех своих вкусов и почти всегда жертвовать настоящими удовольствиями ради надежды на предстоящие. Я говорю — почти всегда, так как путь честолюбия обыкновенно весьма долог. Уж не говоря о тех людях, честолюбие которых растет по мере удовлетворения и постоянно ставит на место исполнившегося желания новое, — так что министры хотели бы быть государями, тосудари мечтают, подобно Александру, о всемирной монархии и хотят занимать такой трон, на котором уважение всего мира было бы для них залогом того, что об их счастье заботится весь мир, — не говоря, значит, об этих исключительных людях, а предположив даже умеренное честолюбие, мы видим, что человек, ставший честолюбивым из любви к женщинам, достигнет высокого положения только в возрасте, когда его желания уже погаснут.

Но хотя его желания и охладели, однако, едва этот человек достигнет цели своих честолюбивых стремлений, он поймет, что находится на крутой и скользкой скале, что он со всех сторон является добычей для завистников, держащих наготове против него натянутые луки; тогда он с ужасом увидит разверзающуюся перед ним пропасть: он поймет, что в своем падении будет несчастен, но никто не будет его жалеть, — таков грустный удел величия; что его будут оскорблять те, кого оскорбляла его гордость, и презирать соперники, что будет для него еще невыносимее, чем оскорбления; что он станет посмешищем для людей, стоящих ниже его, и они перестанут платить ему дань уважения, которое могло иногда быть ему несносным, но лишение которого для него невыносимо, так как привычка обратила его в потребность. И он увидит, что, лишенный единственного удовольствия, которым когда-либо наслаждался, и свергнутый с занимаемой им высоты, он уже не будет наслаждаться при созерцании своего ве-

==388

Итак, страх перед скукой и страданиями заставит этого честолюбца продолжать ту карьеру, к которой его привела любовь к наслаждениям; за желанием приобретения в его сердце приходит желание сохранить приобретенное. А так как заботы о сохранении высокого положения отнимают почти столько же времени, как заботы о достижении его, то очевидно, что этот человек будет проводить почти все время своего юного и зрелого возраста в том, что будет добиваться или охранять то положение, к которому он стремился единственно как к средству доставить себе удовольствия, в коих он себе постоянно отказывал. И таким образом, достигнув возраста, когда люди становятся уже неспособными к изменению своего образа жизни, он отдастся и должен вполне отдаться своим прежним занятиям, ибо душа, непрестанно волнуемая сильными страхами и надеждами и находящаяся постоянно во власти бурных страстей, всегда предпочитает тревоги, доставляемые честолюбием, пресной безмятежности спокойной жизни. Подобно кораблям, которых волны все еще гонят к южным берегам, когда северный ветер уже перестал их вздымать, люди и в старости следуют направлению, определенному страстями их молодости.

Я указал, каким образом честолюбец, стремясь к высокому положению под влиянием страсти к женщинам, вступает на безрадостный путь. Если он случайно и встретит на нем какие-нибудь удовольствия, то к ним всегда будет примешана горечь: он будет наслаждаться ими только потому, что они весьма редки и разбросаны наподобие деревьев, встречающихся время от времени в ливийской пустыне, иссохшая зелень которых приятна только обожженному солнцем африканцу, отдыхающему под их тенью.

Следовательно, противоречие, которое мы замечаем между поведением честолюбца и мотивами его, только кажущееся, и честолюбие зажигается в нас только любовью к наслаждениям и страхом перед страданиями. Но, возразят мне, если скупость и честолюбие суть следствия физической чувствительности, то гордость во всяком случае не имеет того же источника.

==389

' Опыт показывает, что вообще люди, способные отказывать себе в некоторых удовольствиях и следовать строгим правилам и предписаниям какого-нибудь религиозного культа, обладают обыкновенно несчастным характером. Этим только и можно объяснить, каким образом многие сектанты могли соединять со святостью и кротостью религиозных учений столько злобы и нетерпимости, проявившейся в стольких злодеяниях. Если обыкновенно молодежь, когда только не противятся ее страстям, более гуманна и великодушна, чем старики, то потому, что болезни и несчастья не успели еще сделать ее черствой. Человек, обладающий счастливым характером, весел и добродушен; только он и может сказать: Пусть все здесь будут счастливы моею радостью.

Несчастный же человек зол; Цезарь говорит о Кассии: «Я не доверяю истощенным и худым людям; то ли дело такие люди, как Антоний''*! -Они занимаются исключительно своими удовольствиями, их руки рвут цветы, а не точат кинжалы». Это замечание Цезаря прекрасно и имеет более общее применение, чем это думают.

² В них честолюбие есть скорее результат их положения, чем сильной страсти, которую препятствия только возбуждают и которая торжествует решительно над всем.

³ Это не значит, что иные мотивы не могут зажечь в нас честолюбие. В бедных странах, как я указывал выше, достаточно желания удовлетворить насущные потребности, чтобы вызвать честолюбие. В деспотических государствах страх перед мучениями, которым может подвергнуть каприз деспота, тоже может создавать честолюбцев. У цивилизованных же народов стремление к высокому положению вызывается обыкновенно смутным желанием счастья, которое, как я показал выше, всегда сводится к чувственным наслаждениям. А среди этих наслаждений я, конечно, вправе считать любовь к женщинам самым сильным и самым могущественным. Что нас действительно воодушевляет стремление к этого рода удовольствиям, явствует из того, что мы способны к приобретению крупных талантов и к отчаянным решениям, необходимым иногда для достижения высокого поста, только в ранней молодости, т. е. в возрасте, когда физические потребности чувствуются сильнее всего. Но возразят мне, многие старики охотно принимали высокие назначения. Да, они их принимают и даже желают, но это желание не заслуживает имени страсти, потому что старики уже не способны к смелым начинаниям и необычайным умственным усилиям, характеризующим страсть. Старик может по - привычке подвизаться на поприще, открывшемся ему в молодости; но он уже не будет искать нового поприща.

ГЛАВА XIII

О ГОРДОСТИ

Гордость есть истинное или ложное чувство нашего превосходства, вытекающее из выгодного сравнения себя

 

К оглавлению

==390

с другими и предполагающее, следовательно, существование других людей и даже обществ.

Следовательно, чувство гордости не врождено нам, подобно чувству удовольствия и страдания. Значит, гордость есть искусственная страсть, предполагающая в нас знание прекрасного и превосходного. А превосходное или прекрасное есть не что иное, как то, что большинство людей считало, почитало и уважало как таковое. Следовательно, идея уважения предшествовала идее того, что достойно уважения, хотя, правда, эти две идеи скоро должны были слиться между собой. Поэтому человек, одушевленный благородным и прекрасным желанием нравиться самому себе, довольствующийся собственным уважением и считающий себя равнодушным к общественному мнению, бывает обманут собственной гордостью и принимает свое желание быть уважаемым за желание быть достойным уважения.

Действительно, гордость не может быть ничем иным, как только тайным и скрытым желанием общественного уважения. Отчего человек, который в лесах Америки гордится ловкостью, силой и проворством своего тела, во Франции будет гордиться этими телесными преимуществами в том случае, если не обладает более существенными качествами? Потому что сила и ловкость тела не пользуются и не должны пользоваться у француза таким же уважением, как у дикаря.

Чтобы доказать, что гордость есть только скрытое желание быть уважаемым, предположим, что какой-нибудь человек поглощен исключительно желанием убедиться в собственном превосходстве. Тогда наиболее лестным ему должно представляться превосходство наиболее личное, наиболее независимое от случая, и, если ему представится выбор между славой ученого и славой военного, он должен предпочесть первую. Посмеет ли он противоречить самому Цезарю? Не согласится ли он с этим героем, что просвещенный народ всегда делит лавры победы между полководцем, солдатами и случаем, а лавры муз, напротив, всегда принадлежат всецело тому, кого они вдохновляют? Не признает ли он, что случай часто возводил на триумфальную колесницу невежество и трусость, но никогда не увенчивал главы глупого автора?

Словом, обращаясь только к своей гордости, т. е. к желанию быть уверенным в своем превосходстве, он, ко-

==391

А так как во Франции нет никого, кто не предпочел бы военной славы славе писателя, то я и заключаю, что желание быть достойным уважения вытекает из желания быть уважаемым и что гордость есть именно желание уважения.

Чтобы затем доказать, что гордость, или страстное желание уважения, вытекает из физической чувствительности, следует рассмотреть, стремимся ли мы к уважению ради самого уважения, или это стремление вытекает из боязни страданий и из любви к удовольствиям.

Чему другому действительно можно приписать то, что люди с таким рвением добиваются общественного уважения? Может быть, внутреннему недоверию к собственным достоинствам и, следовательно, гордости, которая, стремясь к самоуважению и неспособная к самооценке, нуждается в общественном мнении, чтобы подкрепить высокое мнение о себе и чтобы наслаждаться приятным чувством своего превосходства?

Но если бы желание быть уважаемым вытекало только из этого мотива, тогда самое широкое уважение, т. е. такое, которое мы получали бы от наибольшего числа людей, без сомнения, казалось бы нам самым лестным и желательным, так как оно наиболее способно заставить замолчать в нас неприятное чувство недоверия к себе и убедить нас в наших достоинствах. Предположим; что на планетах живут существа, подобные нам; предположим, что какой-нибудь дух извещает нас каждую минуту о том, что там происходит, и что человек может выбирать между уважением в своей стране и уважением во всех этих небесных мирах; не очевидно ли, оставаясь при нашем предположении, что он должен предпочесть самое широкое уважение, т. е. уважение обитателей планет, уважению своих сограждан? А между тем нет никого,

==392

кто в этом случае не предпочел бы уважение своего народа, Следовательно, желание быть уважаемым проистекает не из желания убедиться в своих достоинствах, но из преимуществ, вытекающих из этого уважения.

Чтобы убедиться в этом, подумаем, откуда вытекает то рвение, с которым люди, жаждущие, по их словам, общественного уважения, добиваются высоких должностей тогда, когда благодаря интригам и тайным проискам они не могут принести никакой пользы своему государству и когда, следовательно, они подвергаются насмешкам общества, которое всегда справедливо в своих суждениях и презирает того, кто настолько равнодушен к его уважению, что принимает назначение, которое не может выполнять с достоинством; спросим еще себя, почему нам более лестно уважение государя, чем уважение человека незначительного? Мы увидим, что во всех случаях наше желание быть уважаемым соразмерно тем преимуществам, которые уважение нам сулит.

Мы потому предпочитаем уважению нескольких избранных людей уважение множества невежественных людей, что в этом множестве мы находим больше людей, готовых подчиниться влиянию, которое известность оказывает на души людей; потому что большое число поклонников чаще возбуждает в нашем уме приятный образ удовольствий, которые они могут нам доставить.

Поэтому же мы равнодушны к восхищению народа, с которым мы не находимся ни в каких отношениях, и мало найдется французов, которые были бы тронуты уважением, оказываемым им жителями великого Тибета. И если и находятся люди, которые желали бы пользоваться всемирным уважением и которым было бы дорого даже уважение обитателей австралийских земель, то это проистекает не из более сильного стремления к уважению, но из привычки связывать идею о большем счастье с идеей о более широком уважении '.

Последним же и главным доказательством этой истины может служить отсутствие стремления к уважению и недостаток в великих людях² в эпохи, когда высшие награды раздаются не по заслугам. По-видимому, человек, способный приобрести крупные таланты или большие добродетели, заключает молчаливый договор со своим народом, обещая прославиться талантами и действиями, полезными для его сограждан при условии, если благодарные сограж-

==393

От пренебрежения или же точного исполнения обществом этих молчаливых обязательств и зависит во все времена и во всех странах обилие или недостаток выдающихся людей.

Итак, мы любим уважение не само по себе, а за те выгоды, которые оно нам доставляет. Тщетно будут мне указывать на пример Курция как на противоречащий этому заключению факт: случай почти единственный не может служить опровержением принципов, опирающихся на самый разнообразный опыт, особенно когда этот случай может быть приписан иным принципам и, естественно, объяснен иными причинами.

Для появления Курция достаточно, чтобы человек, утомленный жизнью, испытывал такое же тяжелое физическое состояние, какое побуждает многих англичан к самоубийству, или чтобы в век столь суеверный, каков был век Курция, родился человек более фанатичный и легковерный, чем все остальные, и верящий, что своим самопожертвованием он заслужит место среди богов. В том и другом случае можно обречь себя смерти или для того, чтобы прекратить свои страдания, или для того, чтобы открыть себе доступ к небесному блаженству.

Из сказанного в этой главе мы заключаем, что люди желают быть достойными уважения только для того, чтобы быть уважаемыми, а быть уважаемыми они желают только для того, чтобы пользоваться удовольствиями, связанными с этим уважением; следовательно, жажда уважения есть только скрытая жажда наслаждений. А сосуществуют только два рода наслаждений: чувственные удовольствия и средства для приобретения этих удовольствий; эти средства мы помещаем в разряд удовольствий только потому, что надежда на удовольствие есть уже начало удовольствия, существующего, впрочем, только тогда, когда эта надежда может быть осуществлена. Следовательно, физическая чувствительность есть зародыш, оплодотворяющий гордость и все другие страсти, к которым я причисляю и дружбу; последняя на первый взгляд кажется более независимой от чувственных удовольствий и поэтому заслуживает рассмотрения, чтобы на этом последнем примере подтвердить все сказанное мной о страстях,

==394

' Люди благодаря принципам, внушенным их хорошим воспитанием, привыкли смешивать идею счастья с идеей уважения. Но в действительности под именем уважения они желают только тех выгод, которые оно доставляет.

00.htm - glava29

Любить — значит иметь потребность. Но дружба без потребности была бы следствием без причины. Люди обладают неодинаковыми потребностями; следовательно, и дружба основывается у них на различных мотивах. Одни нуждаются в удовольствиях и деньгах, другие — во влиянии; эти желают разговаривать, те — поверять своп заботы; в результате бывают друзья ради удовольствии, ради денег ', ради интриг, ради ума и друзья в несчастье. Весьма полезно рассмотреть дружбу с этой точки зрения и составить о ней ясное представление.

Из дружбы, как из любви, часто делают роман; люди всюду ищут героя ее, каждую минуту думают, что нашли его, хватаются за первого попавшегося и любят его до тех пор, пока его не знают и хотят узнать. А когда любопытство удовлетворено, он перестает интересовать: мы не нашли героя своего романа. Таким образом, люди становятся способными к преувеличенному восхищению, но неспособными к дружбе. Поэтому в интересах самой дружбы надо составить о ней ясное представление.

Признаюсь, что если рассматривать ее как взаимную потребность, то нельзя утаить, что очень трудно допустить, чтобы долго сохранялась та же потребность и, следовательно, та же дружба² между двумя людьми. Поэтому продолжительная дружба весьма редкое явление ³.

Но хотя чувство дружбы, будучи более прочным, чем любовь, все же зарождается, разрастается и гаснет, однако тот, кто это знает, не переходит от теснейшей дружбы к сильнейшей ненависти и не подвергается опасности возненавидеть то, что раньше любил. Если он потеряет друга, он не станет на него сердиться, а только посетует

==395

Довольно трудно составить себе ясные представления о дружбе. Все нас окружающее старается обмануть нас в этом отношении. Некоторые люди, чтобы сделать себя более достойными уважения в собственных глазах, преувеличивают свои чувства к своим друзьям, представляют себе дружбу в романической окраске и убеждают себя в этом, пока случай не раскроет глаза им и их друзьям и не докажет им, что они любили далеко не так сильно, как они предполагали.

Этого сорта люди обыкновенно утверждают, что они имеют большую потребность любить и быть любимыми. Но так как нас сильно поражают достоинства человека обыкновенно в первые моменты, когда мы его видим, так как привычка делает нас нечувствительными к красоте и уму и даже к душевным качествам и так как нас сильно трогает только неожиданность удовольствия, то прав был один умный человек, который говорил по этому поводу, что те, кто хотят быть сильно любимыми⁴, должны в дружбе, как и в любви, иметь только мимолетные склонности, а не страсти, ибо, прибавлял он, в том и другом случае моменты начала суть самые сильные и нежные.

Но на одного человека, обманывающего самого себя относительно дружбы, приходится десять лицемеров, которые выказывают чувства, которых они в действительности не испытывают, и дурачат других, не давая никогда одурачить себя. Они рисуют дружбу яркими, но ложными красками и, соблюдая исключительно свои интересы, только хотят заставить других следовать предлагаемому ими образцу, так как это им выгодно^в.

Ввиду этого очень трудно составить себе ясное понятие о дружбе. Но возразят мне, какой вред от некоторого преувеличения силы этого чувства? Зло в том, что люди привыкают требовать от своих друзей совершенств, которых природа не допускает.

Многие люди, от рождения нежные, увлеченные этими описаниями, но наученные в конце концов опытом, утомляются постоянной погоней за этим миражем и начинают чувствовать отвращение к дружбе, к которой они были бы вполне способны, если бы они не составили себе о ней романпческой идеи.

==396

Дружба предполагает какую-нибудь потребность; чем настоятельнее эта потребность, тем сильнее дружба; следовательно, потребность есть мерило этого чувства. Предположим, что мужчина и женщина спаслись после кораблекрушения на необитаемом острове и что, будучи лишены надежды вернуться на свою родину, они принуждены там оказывать друг другу взаимные услуги для защиты от диких зверей, для поддержания жизни и для того, чтобы не впасть в отчаяние; между этими мужчиной и женщиной возникает самая тесная дружба, а между тем они, может быть, ненавидели бы друг друга, если бы встретились в Париже. Если один из них погибнет, другой действительно лишится половины себя; никакое горе не сравнится с его горем; только тот, кому пришлось жить на необитаемом острове, может понять всю его силу.

Но если сила дружбы пропорциональна нашим потребностям, то должны существовать формы правления, нравы, условия и, наконец, эпохи, более других благоприятные для дружбы.

Во времена рыцарства, когда выбирали себе товарища по оружию, когда два рыцаря делили славу и опасность, когда трусость одного могла стоить жизни и потери чести другому, тогда люди из собственного интереса были внимательнее к выбору друзей и были сильнее к ним привязаны.

Когда место рыцарства заняла мода на дуэли, то люди, ежедневно подвергавшие себя друг за друга опасности быть убитыми, конечно, должны были быть очень дороги друг другу. В то время дружба была очень уважаема и почиталась в числе добродетелей; она во всяком случае предполагала в дуэлистах и рыцарях верность и доблесть; эти добродетели в то время высоко почитались, и так оно и должно было быть, ибо они почти постоянно проявлялись на деле⁶.

Полезно помнить, что одни и те же добродетели в различное время оцениваются по-разному, в зависимости от неодинаковой полезности их в разные эпохи.

Кто сомневается в том, что во времена смут и переворотов и при форме правления, благоприятствующей образованию политических партий, дружба бывает сильнее и мужественнее, чем в спокойном государстве? В этом отношении история показывает нам многочисленные примеры героизма. Тогда дружба предполагает в человеке

==397

Если при настоящем состоянии нравов мы больше не требуем от наших друзей тех же качеств ⁷, то потому, что эти качества нам более не полезны, так как нет больше необходимости поверять важные тайны, вызывать на поединки, и, следовательно, мы больше не нуждаемся ни в осторожности, ни в знаниях, ни в сдержанности, ни в мужестве наших друзей.

При настоящей форме правления у нас частные лица не связаны никаким общим интересом. Чтобы сделать карьеру, скорее нужны покровители, чем друзья. Роскошь и так называемый дух общества открыли доступ во все дома и тем самым освободили множество людей от необходимости дружбы. Нет никаких побудительных причин или выгод, которые заставили бы нас теперь выносить действительные или предполагаемые недостатки наших друзей. И нет больше дружбы⁸; со словом «друг» уже не связывают тех представлений, которые связывали раньше; в наше время мы можем, следовательно, воскликнуть вместе с Аристотелем⁹: «О, друзья мои! Нет больше друзей».

Итак, если существуют эпохи, нравы и формы правления, когда мы сильнее нуждаемся в друзьях, и если сила дружбы всегда пропорциональна остроте этой потребности, то должны существовать и условия, когда сердце легче открывается дружбе, а это обыкновенно бывает тогда, когда человек чаще всего нуждается в помощи другого человека.

Несчастные люди бывают обыкновенно самыми нежными друзьями: связанные общим несчастьем, они, сокрушаясь о несчастьях своих друзей, в то же время чувствуют себя растроганными за себя самих, что доставляет им удовольствие.

Сказанное мной об условиях можно сказать и о характерах; есть такие характеры, которые не могут обойтись без друзей. Во-первых, люди слабые и застенчивые, которые решаются на что-нибудь только с помощью и по совету других; во-вторых, люди угрюмые, строгие, деспотические, которые бывают горячими друзьями тех, .кого они мучают, и несколько похожи на одну из двух жен Сократа, которая, узнав о смерти этого великого человека,

==398

проявила больше горя, чем другая: ибо эта последняя, обладая более кротким и милым характером, теряла в Сократе только мужа; первая же теряла в нем человека, которого она могла мучить своими капризами и который один только мог их выносить.

Наконец, есть люди, лишенные всякого честолюбия и каких-либо сильных страстей, которым доставляет наслаждение разговор с людьми образованными. При наших современных нравах люди этого рода, если только они добродетельны, суть самые нежные и постоянные друзья. Их душа, всегда открытая к дружбе, знает ее очарование. Это чувство становится их единственной потребностью, так как они не обладают, согласно предположению, никакой другой страстью, которая могла бы его заменить: поэтому они способны к очень высокой и мужественной дружбе, хотя она и не достигает дружбы греков или скифов.

Напротив, мы тем менее способны к дружбе, чем более независимы от других людей. Так, богатые и могущественные люди обыкновенно менее чувствительны к дружбе, их чаще всего даже считают черствыми. Действительно, потому ли, что люди всегда проявляют жестокость, когда могут делать это безнаказанно, потому ли, что богатые и влиятельные люди смотрят на бедственное положение другого как на упрек своему благополучию, потому ли, наконец, что они хотели бы избежать надоедливых просьб несчастных, — одно несомненно, что они всегда дурно обходятся с несчастливцами ¹⁰. Вид несчастного человека производит на большинство людей впечатление головы Медузы; при виде ее сердца обращаются в камень.

Существует еще один род людей, равнодушных к дружбе; это те, которые удовлетворяются собой". Они приучили себя искать и находить счастье в себе самих; к тому же, будучи слишком умны, чтобы наслаждаться еще «удовольствием» быть обманутыми, они не могут сохранить счастливое незнание людской злобы (драгоценное незнание, так крепко в ранней молодости связующее людей); поэтому они мало склонны к очарованию этого 16     чувства, что не значит еще, что они к нему не способны. «Это часто, — как сказала весьма умная женщина, — не столько люди нечувствительные, сколько люди разочаро;    ванные».

==399

В качестве последнего доказательства этой истины я покажу, что посредством этих же самых страданий и удовольствий можно вызвать в нас всякого рода страсти и что, таким образом, чувственные страдания и удовольствия суть плодотворные зародыши всякого чувства.

' До сего времени все твердили во всю мочь, что не следует считать своими друзьями тех, чья дружба носит характер заинтересованности и кто любит нас только за наши деньги. Конечно, такого рода дружба не очень лестна, тем не менее это все же дружба. Например, главного контролера люди любят за то, что он может оказывать одолжения. У большинства из них любовь к нему

 

К оглавлению

==400

Конечно, можно быть уверенным в том, что против такого человека выступят лицемеры дружбы; эти люди подобны трусам, которые всегда рассказывают о своих подвигах. Пусть те, кто считает себя способным к дружественным чувствам, прочтут «Токсарид» '* Лукиана, пусть они спросят себя, способны ли они к тем поступкам, на которые дружба побуждала скифов и греков? Если они будут искренни, они признают, что в наше время люди не имеют даже представления о такого рода дружбе. Поэтому у скифов и греков дружба считалась в числе добродетелей. Скиф не мог иметь более двух друзей, но, чтобы прийти им на помощь, он был вправе сделать все что угодно. Дружбу они отчасти смешивали с уважением. Одно чувство дружбы не порождало бы такого мужества у людей.

Эти последние, как я уже говорил, будут протестовать против некоторых утверждений, высказанных в этой главе. Против меня будут их вопли, за меня, к сожалению, будет опыт.

Если мадагаскарские вельможи воюют с теми своими соседями, стада которых многочисленнее их стад, если они постоянно повторяют: «Наши враги те, кто богаче и счастливое нас», то следует прибавить, что и большинство людей точно так же воюет с мудрецом. Они ненавидят его за скромность его желаний, которые сводятся к довольству тем, что он имеет, ибо тем самым он подвергает критике их поведение и становится слишком независимым от них. Эту независимость они считают источником всех пороков,

==402

ибо они понимают, что в них самих источник гуманности иссяк вместе с исчезновением потребности друг в друге.

Но общество должно очень дорожить этими мудрецами. Хотя высшая мудрость и делает их иногда равнодушными к дружбе ^   отдельных лиц, она в то же время заставляет их, как то показывают примеры аббата Сен-Пьера и Фонтенеля, распространять на все человечество то чувство нежности, которое сильные страсти заставляют нас сосредоточивать на одном лице. Только мудрец может быть по-настоящему добр, ибо on знает людей, то этим он отличается от тех людей, которые добры только потому, что они глупы, и доброта коих уменьшается по мере того, как они умнеют. Мудреца не раздражает людская злоба; он, подобно Демокриту, видит в них безумных или детей, на которых было бы смешно сердиться и которых следует скорее жалеть. Он рассматривает их так, как механик работу машины: он не бранит человечество, а жалуется на природу, которая связывает сохранение одного существа с уничтожением другого, которая повелевает коршуну для самосохранения ринуться на голубя, а голубю поглотить насекомое и которая из каждого существа сделала убийцу.

Если только закон является беспристрастным судьей, то мудреца можно в этом отношении сравнить с законом. Его равнодушие всегда справедливо и беспристрастно; это равнодушие следует считать самой большой добродетелью в занимающих высокое положение людях, которых сильная нужда в друзьях заставляет обыкновенно быть несколько несправедливыми.

Наконец, только мудрец может быть вполне щедр, ибо он независим. Люди, которых связывают узы взаимной пользы, не могут быть щедрыми друг к другу. Дружба дает только в обмен, одна независимость делает дары.

¹² Если бы мы любили друга только ради него самого, мы заботились бы только о его благополучии; мы не упрекали бы его за то, что он нам не пишет или нас не навещает; мы говорили бы: ну, значит, он занят более приятным образом, и радовались бы его счастью.

ГЛАВА XV

О ТОМ, ЧТО БОЯЗНЬ ФИЗИЧЕСКИХ СТРАДАНИЙ И ЖАЖДА ФИЗИЧЕСКИХ НАСЛАЖДЕНИЙ МОГУТ ЗАЖЕЧЬ В НАС ВСЯКОГО РОДА СТРАСТИ

Заглянем в летописи истории, и мы увидим, что во всех странах, где известные добродетели поощрялись надеждой на чувственные удовольствия, эти добродетели были самыми распространенными и доставляли наибольшую славу.

Почему жители Крита и Беотии и вообще народы, особенно отдававшиеся любовной страсти, были наиболее мужественными? Потому что в этих странах женщины были благосклонны только к храбрецам; потому что любовные наслаждения, как замечают Плутарх и Платон

==403

Вероятно, по этой причине римский сенат, презренный льстец Цезаря, предполагал, по сообщению некоторых историков, издать особый закон, дававший Цезарю право наслаждаться всеми римскими женщинами; это же заставило Платона говорить, в соответствии с греческими правами, что самый прекрасный должен быть по окончании битвы наградой самому доблестному; это же, должно быть, имел в виду и Эпаминонд, когда он в сражении при Левктрах поставил любовника рядом с возлюбленной; такой распорядок, по его мнению, способен был всегда обеспечить военный успех. Действительно, какую огромную власть имеют над нами чувственные удовольствия. Они сделали священную дружину фиванцев несокрушимой; они внушали древним народам величайшее мужество, так как победители делили между собой имущество и женщин побежденных; они же образовали характер добродетельных самнитов, у которых соверщеннейшая красота была наградой за величайшую добродетель.

Чтобы убедиться в этой истине на более обстоятельном примере, рассмотрим, при помощи каких средств знаменитый Ликург вызвал в сердцах своих сограждан энтузиазм и, так сказать, лихорадочное стремление к добродетели, и мы увидим, что если ни один народ не превзошел лакедемонян в мужестве, то потому, что ни один народ не ценил так добродетель и не награждал лучше за доблесть. Вспомним торжественные празднества, на которых, согласно с законами Ликурга, полунагие прекрасные молодые лакедемонянки выступали, танцуя, в народном собрании. Там они в присутствии народа оскорбляли насмешками тех, кто проявил некоторую трусость на войне, и прославляли в песнях молодых воинов, отличившихся выдающимися подвигами. Несомненно, что трус, осыпанный перед всем народом горькими насмешками девушек, испытывая стыд и смущение, должен был переживать сильнейшее раскаяние. И напротив, какое торжество для молодого героя, когда он получал пальму славы из рук красоты, когда он читал на лице старцев уважение, а в глазах молодых девушек любовь и обещание ласк, одна надежда на которые есть уже удовольствие. Можно ли сомневаться в том, что этот молодой воин был опьянен добродетелью? Поэтому-то спартанцы всегда стремились

==404

В самом деле, если любовные наслаждения доставляют людям самое сильное наслаждение, то какой плодотворный зародыш мужества должен содержаться в этом удовольствии и как влечение к женщине может вдохновлять к добродетели ¹.

Всякий, кто углубится в свою душу, поймет, что если бы собрания спартанцев были более многочисленны, если бы на них трус был покрыт еще большим позором, если бы там было можно воздать еще больше почестей и прославления доблести, то в Спарте энтузиазм к добродетели возрос бы еще сильнее.

Для доказательства предположим, что, проникнув, если можно так выразиться, глубже в намерения природы, вообразили бы, что, украсив прекрасных женщин столькими чарами, связав такое огромное наслаждение с обладанием ими, природа пожелала сделать их наградой за самую высокую добродетель; предположим, далее, что по примеру девственниц, посвящавшихся Изиде или Весте, самые прекрасные лакедемонянки предназначались бы для вознаграждения доблести; что они появлялись бы обнаженными на собрания и их уносили бы воины как приз за храбрость; что эти молодые герои одновременно испытывали бы опьянение любви и славы, — как ни странным и далеким от наших нравов показался бы нам этот обычай, но, несомненно, он сделал бы спартанцев еще более добродетельными и мужественными, ибо сила добродетели всегда соразмерна степени удовольствия, получаемого в награду за нее.

==405

Из приведенных примеров явствует, что чувственные страдания и наслаждения могут вдохновить нас на всякого рода страсти, чувства и добродетели. Поэтому, не прибегая к примерам из отдаленных веков и стран, приведу как последний пример в доказательство этой истины времена рыцарства, когда женщины преподавали своим ученикам-рыцарям и искусство любви, и катехизис.

Если французы в эти времена, по замечанию Макиавелли, и впоследствии, когда они спустились в Италию, оказались столь храбрыми и страшными потомками римлян, то потому, что они были полны величайшей доблести. И как могло быть иначе? Женщины, прибавляет этот историк, были благосклонны только к самым доблестным из них. В доказательство достоинств своих любовников и их любви они требовали от них или привести с войны пленников, или штурмовать крепость, или захватить вражеский передовой пост; смерть своих любовников они предпочитали их бегству. Рыцарь принужден был тогда сражаться для того, чтобы прославить красоту своей дамы и доказать свою безмерную к ней любовь. Рыцарские похождения были постоянным предметом разговоров и романов. Всюду воспевалась любовь. Поэты требовали, чтобы среди битв и опасностей рыцарь непрестанно имел в памяти образ своей дамы. Они требовали, чтобы на турнирах, прежде чем начать поединок, рыцарь обратил взор к своей даме, как показывает следующая баллада: Киньте нежный взор, служители любви, На помосты, на ангелов рая, Тогда вы радостно и смело будете ломать копья

И будете почтены и обласканы.

==406

Эти алтари могли быть низвергнуты только нашей религией. В самом деле, какой предмет может быть более достоин обожания (для тех, кто не озарен светом веры), чем тот, коему небо поручило хранить драгоценное сокровище самого сильного нашего удовольствия, пользование коим только и может заставить нас с радостью переносить тяжелое бремя жизни и утешить нас в том, что мы имеем несчастье существовать?

Из сказанного мной относительно происхождения страстей я вывожу общее заключение, что чувственные страдания и удовольствия заставляют людей думать и действовать и являются единственными рычагами, двигающими духовный мир.

Следовательно, наши страсти суть непосредственное следствие нашей физической чувствительности; все люди способны и восприимчивы к страстям, следовательно, все носят в себе плодотворный зародыш ума. Но, возразят мне, если люди и чувствительны, то не все в одинаковой степени; так, например, мы видим целые народы, равнодушные к славе и добродетели, а если люди не способны к таким сильным страстям, значит, не все способны к одинаковой сосредоточенности внимания, а это является причиной большого неравенства их умственных способностей; отсюда следует, что природа не одарила всех людей одинаковыми умственными способностями.

Чтобы ответить на это возражение, нет необходимости исследовать, все ли люди обладают одинаковой физической чувствительностью; этот вопрос, ответить на который труднее, чем можно думать, далек от предмета моего исследования. Моя задача — исследовать, способны ли все люди к страстям, достаточно сильным, чтобы сообщить им то сосредоточенное внимание, с которым связано умственное превосходство.

С этой целью я прежде всего опровергну довод, опирающийся на невосприимчивость некоторых народов

==407

' На какой страшный риск пошел сам Давид, когда для получения Мелхолы он взялся принести и принес Саулу препуции двухсот филистимлян!

Жители Флориды умели приготовлять очень сильный и приятный напиток, но они преподносили его только тем из своих воинов, которые проявили особое мужество («Recueil des lettres edit.»).

00.htm - glava30