ГЛАВА XIX ВТОРОЕ СЛЕДСТВИЕ ДЕСПОТИЗМА: ПРЕЗРЕННОЕ И УНИЗИТЕЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ НАРОДОВ ПОДДЕРЖИВАЕТ НЕВЕЖЕСТВО ВИЗИРЕЙ

Если сами визири не имеют никакой выгоды от просвещения, то, может быть, в интересах общества, чтобы

==426

В государствах, где власть карать и награждать принадлежит только закону, где повинуются только ему, добродетельный человек, всегда чувствующий себя под его защитой, усваивает ту смелость и твердость души, которая неизбежно ослабевает в странах деспотических, где жизнь, имущество и свобода зависят от прихоти и произвола одного человека '. В этих странах быть добродетельным так же безумно, как в прошлом не быть им на Крите и в Лакедемонии, и мы не находим там никого, кто восставал бы против несправедливости, вместо того чтобы поощрять ее, и кто бы восклицал, подобно философу Фплоксену'*: «Пусть меня снова сошлют в каменоломни!»

Как трудно быть добродетельным в этих государствах! Каким только опасностям не подвергается там добродетель! Вообразим себе человека, влюбленного в добродетель: желать, чтобы такой человек видел в несправедливости и в неспособности визирей и сатрапов причину народных бедствий и чтобы он в то же время молчал об этом, — это значит желать вещей противоречивых. Кроме того, в этом случае немая добродетель была бы бесполезной. Чем добродетельнее данное лицо, тем скорее оно поспешит назвать того, на кого должно пасть народное презрение; я скажу больше: он должен это сделать. А так как несправедливость и глупость визиря, как я уже сказал выше, всегда облечены достаточной властью для того, чтобы осудить заслугу на самые страшные пытки, то, чем добродетельнее будет этот человек, тем скорее он будет предан казни.

Как Нерон заставлял в театре зрителей рукоплескать, так визири, еще более жестокие, чем Нерон, требуют похвал от людей, которых они обременяют податями и которых мучают. Они напоминают Тиберия, в царствование которого считались мятежными даже крики и стоны несчастных; ибо все преступно при преступном государе, как говорит Светоний²*.

Каждый визирь желал бы довести людей до состояния

==427

За благородной смелостью гражданина, достаточно добродетельного для того, чтобы упрекнуть визирей в их невежестве и несправедливости, быстро последовала бы его казнь², и понятно, что никто не идет на это. Но герой, но смельчак? — возразят мне. Без этой надежды смелость покидает его. У народа-раба такого благородного гражданина сочли бы мятежником и его казнь встретили бы одобрением. Когда низость проникла в нравы страны, то нет такого преступления, которое не вызвало бы похвал. Если бы чума, говорит Гордон³*, раздавала ордена, ленты и пенсии, то, наверное, нашлись бы достаточно гнусные теологи и достаточно низкие юристы, чтобы утверждать, что царство чумы основано на божественном праве и что уклоняться от заразы ею — значит совершать величайшее преступление. Словом, в этих государствах благоразумнее быть соучастником, нежели обвинителем мошенников: добродетели и таланты всегда служат здесь мишенью для тирании.

Во время завоевания Индии Тахмасп-Кули-ханом единственный достойный уважения человек, которого этот государь нашел в империи Моголов, был некто Махмут, и этот Махмут был изгнан.

В странах, подвластных деспотизму, любовь, уважение и одобрение общества считаются преступлениями, за которые снискавший их подвергается наказанию от государя. После победы над бриттами Агрикола, во избежание рукоплесканий народа и ярости Домициана, проезжает ночью по улицам Рима и входит во дворец императора: государь холодно целует его, Агрикола удаляется, и вот победитель Британии в ту же минуту теряется, как говорит Тацит, среди толпы других рабов.

В эти бедственные времена можно было в Риме воскликнуть вместе с Брутом: «О, добродетель! ты лишь пустой звук!» Как найти ее у народов, живущих в постоянном страхе, чья душа, ослабевшая от болезни, утратила всякую силу? Мы встречаем здесь лишь надменных властелинов и подлых и трусливых рабов. Существует ли зрелище более унизительное для человечества, чем аудиенция у визиря, когда, полный глупой важности и над-

==428

Когда видишь достойного человека, униженного таким образом перед каким-нибудь глупым визирем или даже низким евнухом, то невольно вспоминаешь, с каким нелепым уважением в Японии относятся к журавлям; перед их именем всегда говорят: «О турисама», что значит «милостивейший государь».

' В Турции не бывает, как, например, в Шотландии, чтобы закон карал государя за несправедливость по отношению к подданному. При восшествии Маликорна на шотландский престол один вельможа подал ему грамоту, содержащую его привилегии, прося короля утвердить их. Король взял грамоту и разорвал ее. Тогда вельможа пожаловался парламенту, который приказал, чтобы король, сидя на престоле, в присутствии всего двора зашил иголкой грамоту вельможи.

00.htm - glava32

Если, как я уже доказал это в предыдущих главах, невежественность визирей есть неизбежное следствие деспотической формы правления, то другим подобным следствием является в этих странах насмешливое отношение к добродетели.

==429

Рабский народ непременно осмеивает мужество, великодушие, бескорыстие и презрение к жизни — одним словом, все добродетели, основанные на беззаветной любви к родине и к свободе. В Персии должны были считать безумцем и врагом государя всякого добродетельного подданного, который, пораженный героизмом греков, призывал сограждан подражать им и быстрой реформой правления предотвратить близкое падение империи, где добродетель презиралась'. Чтобы не считать самих себя презренными, персы должны были находить греков смешными. Нас могут поражать лишь те чувства, которые мы сильно переживаем. И великий гражданин, являющийся предметом уважения везде, где есть граждане, прослывет лишь безумным в государстве деспотическом.

Многие великие деяния казались бы безумными европейцам, хотя и более далеким от низости восточных народов, чем от героизма греков, если бы эти деяния не были освящены восхищением всех веков! Без этого восхищения кто бы не счел смешным приказ, полученный царем Агидом накануне битвы при Мантинее от лакедемонского народа: «Не пользуйтесь количественным превосходством; отошлите часть войск; сражайтесь с врагом при равных силах». Таким же безумным был бы сочтен ответ, данный Калликратидом, начальником лакедемонского флота, в день битвы при Лргинусских '* островах Гермону, советовавшему ему не вступать в бой с превосходящим его по силе афинским флотом: «О, Гермон, — сказал он, — я ни за что не последую совету, результаты которого сделались бы злополучными для моей родины! Спарта не будет обесчещена своим полководцем. Здесь, на этом месте, я должен победить или погибнуть вместе с моим войском. Калликратиду ли учить искусству отступления людей, которые доныне никогда не справлялись о численности, но лишь о месте нахождения своего врага?» Такой благородный и возвышенный ответ показался бы безумным большинству людей. Чья душа достаточно вы-

 

К оглавлению

==430

сока и чье знание политики достаточно глубоко, чтобы почувствовать, как Калликратид, насколько важно было поддержать в спартанцах дерзкое упорство, делавшее их непобедимыми? Этот герой знал, что слишком большая осторожность могла ослабить чувства смелости и честолюбия, которые они в себе постоянно развивали, и что народ не обладает доблестями, если он не относится к ним щепетильно.

Плохие политики, не умеющие обозреть умом достаточно большого периода времени, бывают очень сильно поражены непосредственно находящейся перед ними опасностью. Привыкнув рассматривать все поступки вне соединяющей их цепи и желая освободить народ от избытка добродетели, они большей частью лишают его той святыни, с которой связаны его успехи и слава.

Словом, мы восхищаемся этими деяниями только потому, что ими восхищались в древности, да и то это наше восхищение проникнуто лицемерием или основывается на предрассудке. Сознательное восхищение неизбежно привело бы нас к подражанию.

Но кто же даже из людей, называющих себя влюбленными в славу, станет краснеть за победу, основанную не всецело на его мужестве и искусстве? Много ли Антиохов Сотеров²*? Этот государь, поняв, что поражением галатов он обязан тому ужасу, который обуял их при неожиданном появлении его слонов, стал проливать слезы над пальмовыми ветвями своего триумфа и приказал воздвигнуть на поле битвы трофей слонам.

Прославляют великодушие Гелона³*. После поражения бесчисленной карфагенской армии, когда побежденные ожидали для себя наиболее тяжелых условий, этот военачальник потребовал от разбитого Карфагена лишь прекращения варварского обычая приносить собственных детей в жертву Сатурну. Этот победитель воспользовался своей победой лишь для того, чтобы заключить, быть может, единственный договор, служащий на пользу человечеству. Почему же среди стольких поклонников Гелоп не находит себе подражателей? Тысячи героев, один за Другим, подчиняли себе Азию, но среди них не нашлось ни одного, кто, будучи чувствительным к бедствиям человечества, воспользовался бы своей победой для того, чтобы снять с жителей Востока гнет унижения и несчастий, наложенных на них деспотизмом. Ни один из них не

==431

Мы чтим мужество, но менее, чем его почитали в Спарте, и при виде укрепленного города мы не испытываем, подобно лакедемонянам, чувства презрения. Некоторые из них, проходя под стенами Коринфа, спросили: «Что за женщины живут в этом городе?» — «Коринфяне»,—ответили им.— «Разве же эти низкие и трусливые мужи не знают, что лучшими укреплениями, недоступными для -врага, являются граждане, готовые идти на смерть?» Подобная храбрость и высота души встречаются только в воинственных республиках. Как бы мы ни любили родину, мы не встретим среди нас матери, которая, потеряв в бою сына, упрекнула бы оставшегося ей сына в том, что он пережил поражение. Для нас не служат примером те добродетельные лакедемонянки, которые после битвы при Левктрах стыдились того, что носили во чреве людей, способных к бегству, причем те из них, чьи сыновья избегли смерти, спрятались по домам, облекшись в траур и молчание, тогда как те матери, чьи сыновья пали в битве, увенчали себя цветами и, ликуя, шли в храм возблагодарить богов.

Как бы ни были храбры наши солдаты, мы не увидим больше такого зрелища, чтобы отряд из тысячи двухсот человек, как это было со швейцарцами при Сен-Жакл'0питаль², выдерживал натиск целой армии из шестидесяти тысяч солдат, заплатившей за свою победу потерей восьми тысяч. Мы не увидим больше, чтобы правительство назвало трусами и, как таковых, осудило бы на казнь десятерых солдат, спасшихся в этот день бегством и принесших домой известие об этом славном поражении.

Если даже в самой Европе к подобным деяниям и добродетелям относятся лишь с бесплодным изумлением, то как велико к ним презрение народов Востока! И кто мог бы заставить эти народы уважать их? Страны эти населены людьми с низкой и порочной душой, а если в народе недостаточно добродетельных лиц, которые служили бы    91 образцом, то естественно, что будут брать пример с людей испорченных. Эти последние, всегда заинтересованные

==432

Могло ли недостаточное внимание, оказанное Ганнибалу при дворе Антиоха, обесчестить этого великого человека? Повредила ли славе великого карфагенянина трусость, побуждавшая Прузия⁴* выдать его римлянам? Она обесчестила в глазах потомства лишь государя, совет и народ, которые хотели его выдать. Из всего сказанного мной я вывожу, что в империях деспотических в сущности чувствуют лишь презрение к добродетели и почитают только ее наименование. Если к ней и взывают ежедневно и требуют ее от граждан, то в этом случае с добродетелью дело обстоит как с истиной, которую требуют при условии благоразумного ее замалчивания.

' В то время как триста спартанцев защищали Фермопилы, аркадские перебежчики рассказали Ксерксу об олимпийских играх. «С какими людьми, — воскликнул один персидский вельможа, — придется нам сражаться! Равнодушные к выгоде, они жаждут только славы».

В битве при Моргартено 1300 швейцарцев обратили в бегство армию эрцгерцога Леопольда, состоявшую из 20 000 человек.

Около Везена, в кантоне Гларис, 350 швейцарцев победили 8000 австрийцев; на поле битвы ежегодно прославляют эту победу. Оратор произносит героям хвалебную речь и читает лист со списком этих трехсот пятидесяти имен.

ГЛАВА XXI ЧЕТВЕРТОЕ СЛЕДСТВИЕ ДЕСПОТИЗМА: ГИБЕЛЬ ГОСУДАРСТВ, НАХОДЯЩИХСЯ ПОД НЕОГРАНИЧЕННОЙ ВЛАСТЬЮ

Равнодушие жителей Востока к истине, невежественность и порочность граждан, как неизбежное следствие их формы правления, делают из них мошенников по отношению друг к другу и трусов по отношению к врагу.

==433

Если египтяне, говорит Плутарх, были рабами всех народов поочередно, то потому, что они находились под властью самого сурового деспотизма; поэтому-то они почти всегда вели себя как трусы. Когда изгнанный из Спарты царь Клеомен, скрывшийся в Египте и заключенный в темницу по проискам одного министра, по имени Собизия, убил своих тюремщиков, разбил свои цепи и появился на улицах Александрии, то он напрасно заклинал граждан отомстить за него, наказать несправедливость и сбросить иго тирании: повсюду он находил, говорит Плутарх, лишь бездеятельных почитателей. Этот низкий и трусливый народ был способен лишь на такую смелость, которая позволяет восхищаться великими поступками, но не совершать их.

Мог ли народ рабов сопротивляться свободному и сильному народу? Для того чтобы безнаказанно пользоваться неограниченной властью, деспот вынужден расслаблять дух и мужество своих подданных. То, что делает его сильным внутри государства, делает его слабым извне; вместе со свободой он изгоняет из своей державы все добродетели; они не могут, говорит Аристотель, обитать в рабских душах. Монтескье, которого мы цитировали выше, говорит, что нужно сначала быть плохим гражданином, для того чтобы стать затем хорошим рабом. Поэтому деспот может противопоставить нападениям таких людей, как римляне, лишь совет и полководцев, совершенно не сведущих в политической военной науке и взятых из того же самого народа, в котором он ослабил мужество и умалил дух; следовательно, он должен быть побежден.

Но, возразят мне, мы видели иногда и в деспотических государствах яркий свет добродетели. Да, когда на престоле один за другим сменялись великие люди. Добродетель, замирающая перед лицом тирании, оживает при ве-

==434

Однако блестящее существование таких государств обыкновенно недолговечно.  Если порой они достигают вершины могущества и славы и выделяются успехами во всех областях, то эти успехи, зависящие, как я уже сказал, от мудрости государей, а не от самой формы правления, обыкновенно столь же преходящи, сколь блестящи; могущество подобных государств, как бы оно ни было велико, всегда призрачно; это колосс Навуходоносора: ноги его из глины. Такие державы похожи на величественную ель; вершина ее касается небес, животные равнин и воздуха ищут убежища в ее тени; но, имея слишком слабые корни, она опрокидывается первым ураганом. Жизнь этих государств недолговечна, если только они не окружены народами бездеятельными и подчиненными власти произвола. Относительная сила подобных государств заключается в таком случае в равновесии их слабости. Если деспотическая империя терпит поражение и престол может поддержать лишь мужественное и смелое решение, то эта империя гибнет.

Словом, народы, стонущие под игом неограниченной власти, могут иметь лишь кратковременные успехи, только вспышки славы: рано или поздно они подпадут под власть народа свободного и предприимчивого. Но если даже предположить, что они будут избавлены от этой опасности в силу исключительных обстоятельств и положения, то достаточно уже плохого управления, для того чтобы их страны разрушить, обезлюдить и превратить в пустыню. Летаргическая вялость, постоянно охватывающая все члены такого народа, приводит к этому результату. Деспотизму свойственно заглушать страсти, а лишь только души, лишившись страстей, перестанут быть деятельными и граждане отупеют, так сказать, от опиума роскоши,

==435

праздности в изнеженности, как государство начинает Хиреть: его кажущееся спокойствие есть в глазах просвещенного человека лишь изнеможение, предшествующее смерти. В государстве страсти необходимы; они составляют его жизнь и душу. И народ-победитель есть в сущности народ с более сильными страстями.

Умеренное волнение страстей благодетельно для государств; в этом отношении их можно сравнить с морями, чьи стоячие воды, загнивая, испускали бы гибельные для мира пары, если бы буря не очищала их.

Но если величие народов, подчиненных неограниченной власти, лишь недолговременно, то иначе обстоит дело с государствами, в которых, как это было в Риме и Греции, власть разделена между народом, вельможами или царями. В таких государствах частные интересы, тесно связанные с интересами общественными, превращают людей в граждан. Здесь народ, успехи которого зависят от его государственного устройства, имеет право надеяться на их длительность. Необходимость для гражданина заниматься важными делами, свобода мысли и слова усиливают и возвышают его душу; смелость мысли передается его сердцу, порождая в нем замыслы обширные и смелые, помогая ему совершать все более храбрые деяния. Я прибавлю даже, что если частные интересы не вполне отделены от интересов общественных, если нравы народа менее испорчены, чем были нравы римлян во времена Мария и Суллы, то партийный дух, принуждая граждан ко взаимному наблюдению друг за другом и ко взаимной сдержанности, способствует самосохранению этих государств. Они поддерживают себя силой равновесия противоположных интересов. Основы, на коих покоятся эти государства, бывают особенно непоколебимыми в те моменты внешнего брожения, когда они кажутся близкими к падению. Так, глубина морей всегда тиха и спокойна, даже когда яростный аквилон вздымает их поверхность, грозя как будто потрясти их бездну.

После того как я объяснил, как восточный деспотизм служит причиной невежественности визирей, равнодушия народа к добродетели и гибели государств, находящихся под этой формой правления, я укажу, как иное государственное устройство ведет к противоположным результатам.

==436

Эта глава является столь необходимым следствием предыдущего, что я мог бы избавить себя от дальнейшего анализа, если бы не знал, как приятно обществу описание средств, ведущих человека к добродетели, и насколько подробности в этой области поучительны даже для лиц знающих. Итак, я приступаю к моей теме. Окидывая взглядом республики, наиболее богатые добродетельными людьми, я останавливаюсь на Греции, на Риме и вижу, как родится там множество героев. Кажется, что их великие деяния заботливо собраны историей, для того чтобы распространять аромат добродетели в веках, наиболее испорченных и наиболее отдаленных. Они похожи на сосуды с фимиамом, которые, будучи поставлены на алтарь богов, наполняют своим благоуханием все обширное пространство храма.

Если, созерцая в истории этих народов непрерывную цепь доблестных деяний, я захочу открыть их причину, то увижу ее в умении, с которым законодатели этих государств связали частные интересы с интересами общественными '.

В доказательство истинности моих слов я беру поступок Регула '*. Я вовсе не предполагаю в этом полководце особого героизма, внушенного ему хотя бы римским воспитанием; но в эпоху правления этого консула некоторые пункты законодательства были настолько усовершенствованы, что, даже имея в виду лишь свой собственный личный интерес, Регул не мог не совершить своего подвига. Зная характер римской дисциплины, помня, что бегство или даже потеря щита в битве наказывались палочными ударами, от которых виновный обыкновенно умирал, мы понимаем, что побежденный и взятый в плен консул, посланный карфагенянами для переговоров об обмене пленных, не мог предстать перед римлянами, не страшась их презрения, всегда столь унизительного со стороны республиканцев и столь невыносимого для возвышенной души. Единственное, что оставалось ему сделать, это загладить каким-либо героическим поступком позор своего поражения. Он должен был воспротивиться договору об обмене пленных, договору, который сенат уже был готов подписать.

==437

Таким образом, существует особое искусство принуждать людей к героическим поступкам; конечно, я не хочу сказать этим, что Регул только повиновался необходимости, и я не хочу умалить его славу. Подвиг Регула был, без сомнения, следствием пылкого энтузиазма, побуждавшего его к добродетели, но подобный энтузиазм мог зажигаться только в Риме.

Пороки и добродетели народа являются всегда неизбежным следствием его законодательства; очевидно, знанием этой истины был продиктован следующий прекрасный закон в Китае: для содействия добродетели там установлено, что мандарины разделяют славу или позор² добродетельных и низких поступков, совершаемых в их областях, и, следовательно, получают либо повышение по службе, либо понижение.

Невозможно сомневаться в том, что почти у всех народов добродетель является результатом большей или меньшей мудрости правительства. И если греки и римляне так долго были одушевляемы мужественными добродетелями, которые, по словам Бальзака, представляют полет души над повседневными обязанностями, то потому, что добродетели такого рода являются почти всегда достоянием народов, у которых каждый гражданин принимает участие в верховной власти.

Только в таких странах можно встретить граждан вроде Фабриция²*. Когда Пирр настаивал, чтобы он последовал за ним в Эпир, Фабриций сказал ему: «Пирр, ты, без сомнения, славный государь и великий воин, но народ твой стонет в нищете. Как безрассудно желать взять меня в Эпир! Неужели ты сомневаешься, что под властью моего закона твой народ вскоре предпочтет избавление от нало-

==438

Если история Греции и Рима полна примеров такого героизма и если, пробегая всю историю деспотизма, мы их не встречаем, то потому, что в государствах деспотических интерес личный никогда не связан с интересом общественным; потому, что там среди всех других качеств уважают низость, вознаграждают посредственность⁴; ей поручают почти всегда дело государственного управления, от которого устраняют людей умных. Слишком беспокойные и подвижные, они нарушили бы, говорят там, спокойствие государства, спокойствие, которое можно сравнить с тем моментом затишья, что в природе предшествует буре.

Спокойствие в государстве не всегда свидетельствует о счастье его подданных. В государствах с неограниченной властью люди похожи на тех коней, которые, находясь в тисках, не двигаясь, переносят самые жестокие операции; свободный же скакун вздымается на дыбы при первом ударе. В этих странах летаргия принимается за спокойствие. Только страсть к славе, незнакомая этим народам, может поддерживать в политическом организме то тихое брожение, которое оздоровляет его, делает сильным и развивает в нем всевозможные добродетели и таланты. Поэтому эпохи, наиболее благоприятные для литературы, были всегда наиболее богаты великими полководцами и великими государственными деятелями: одно и то же солнце живит кедры и платаны.

==439

' Именно в таком сочетании И заключается истинный дух законов.

В республиках торговых герои появляются словно только для того, чтобы уничтожить тиранию и исчезнуть с ней. Именно в самом начале освобождения Голландии Бальзак говорил о ее жителях, что «они заслужили иметь своим королем одного бога, ибо они не желали иметь своим богом короля». Почва, благоприятная для создания великих людей, быстро истощается в такого рода республиках. Это как слава Карфагена, исчезнувшая вместе с Ганнибалом. Дух торговли неизбежно уничтожает в них силу духа и храбрость. «Народы богатые, — говорит тот же Бальзак, — руководятся в управлении доводами разума, ведущими их к пользе, но не требованиями нравственности, имеющей в виду добродетель и мужество».

Добродетельное мужество встречается лишь у бедных народов. Из всех народов скифы, по-видимому, были единственным певшим гимны в честь богов, никогда ниче-

 

К оглавлению

==440

го не прося у них при этом, так как они были уверены, что человеку мужественному ничего не нужно. Они подчинялись вождям, чья власть была довольно велика, но были независимы, потому что отказывались повиноваться вождю, как только он сам отказывался повиноваться законам. У народов богатых дело обстоит иначе, чем у этих скифов, не желавших ничего, кроме славы. Повсюду, где процветает торговля, богатство предпочитают славе, ибо его можно обменять на всевозможные наслаждения да и достигать его легче.

Следствием такого предпочтения должен быть сильный недостаток в добродетелях и в талантах. Так как слава присуждается только общественной благодарностью, то приобретение ее всегда бывает наградой за услуги, оказанные отечеству; желание славы предполагает всегда желание быть полезным своему народу.

Иначе обстоит дело с желанием обогатиться. Богатство часто приобретается ценой ажиотажа, низости, шпионства и часто преступления; оно редко бывает уделом людей возвышенных и добродетельных. Таким образом, любовь к богатству не влечет за собой любви к добродетели. В торговых странах больше бывает хороших негоциантов, чем хороших граждан, и больше великих банкиров, чем героев.

Словом, не на почве роскоши и богатства, а на почве бедности процветают прекрасные добродетели'; крайне редко можно встретить в богатых государствах души возвышенные ²; граждане имеют там слишком много потребностей. Кто умножает свои потребности, дает тем самым в руки тирании залог низости и трусости. Только добродетель, довольствующаяся малым, не поддается испорченности. Такая добродетель продиктовала ответ одного уважаемого за свои заслуги вельможи английскому министру. В интересах двора было привлечь его на свою сторону, и г-н Уолпол '* отправился к нему: «Я прихожу к вам от лица короля, — сказал он, — чтобы уверить вас в его расположении, выразить сожаление, что для вас еще ничего не было сделано, и предложить вам место, более достойное вас». — «Милорд, — ответил ему английский вельможа — прежде чем ответить на ваше предложение, разрешите, чтобы мне принесли мой ужин в вашем присутствии». Ему немедленно подали рубленую баранину, оставшуюся от обеда. Тогда, обратившись к Уолполу, он прибавил:

==441

«Милорд, неужели вы думаете, что двору легко привлечь на свою сторону человека, довольствующегося подобной трапезой?» «Передайте королю то, что вы видели, — вот единственный ответ, который я могу вам дать». Такие слова может произносить только человек, ограничивший свои потребности; а много ли в богатой стране людей, борющихся с постоянным искушением иметь излишнее? Как много бедность дарит своему отечеству добродетельных людей, людей, которых роскошь испортила бы! «О, философы! — восклицал часто Сократ, — вы, представители богов на земле, умейте, как они, довольствоваться собой, обходиться малым; в особенности не досаждайте властелинам и монархам, пресмыкаясь перед ними!» «Не было ничего более твердого и более добродетельного, — говорит Цицерон, — чем характер первых греческих мудрецов. Никакая опасность не пугала их, никакое препятствие не обескураживало, никакое соображение не удерживало и не заставляло их жертвовать истиной ради абсолютной воли государя». Но эти философы родились в бедной стране, а последователи их уже не сохранили этих добродетелей. Философов Александрии упрекают в том, что они были слишком угодливы по отношению к государям, их благодетелям, и что свои покой и досуг они покупали ценой низости. Плутарх восклицает по этому поводу: «Есть ли более унизительное зрелище для человечества, чем зрелище мудрецов, продающих свои похвалы высокопоставленным лицам? Неужели же дворы монархов так часто являются камнем преткновения для мудрости и добродетели? Неужели высокопоставленные люди не понимают, что все рассуждающие с ними лишь о вещах суетных обманывают их? ³ Служить им по-настоящему значило бы упрекать их в пороках и заблуждениях, убеждать их в том, что им не подобает проводить дни в забавах. Таков единственный язык, достойный человека добродетельного; ложь и лесть чужды его устам».

Это восклицание Плутарха, без сомнения, прекрасно, но оно свидетельствует больше о любви к добродетели, чем о знании человека. То же самое относится к восклицанию Пифагора: «Я отказываю, — говорит он, — в звании философа людям, уступающим соблазнам двора; этого имени достойны только те, кто готов перед лицом монарха пожертвовать жизнью, богатством, положением, семьей и даже репутацией. Лишь с подобной любовью к исти-

==442

не, — прибавляет Пифагор, — можно стать причастным божеству и слиться с ним наиболее благородным и тесным образом».

Такие люди не рождаются во всех государствах без разбора; подобная добродетель есть следствие или философского фанатизма, который быстро гаснет, или исключительного воспитания, или же превосходного законодательства. Философы, о которых говорят Плутарх и Пифагор, почти все родились среди народов бедных и страстно любящих славу.

Это не значит, что я смотрю на бедность как на источник добродетели; у всех народов появлением великих людей мы обязаны более или менее мудрому распределению почестей и наград. Но что довольно трудно представить себе, так это то, что добродетели и таланты нигде не награждаются более лестным образом, чем в бедных и воинственных республиках.

' И счастье, прибавлю я. То, что невозможно сказать о частных лицах, можно сказать о народах; наиболее добродетельные народы суть всегда и наиболее счастливые, а наиболее добродетельными являются не наиболее богатые и торговые народы.

00.htm - glava34

Чтобы лишить это утверждение всякой видимости парадокса, достаточно заметить, что из всех людских желаний два являются наиболее общими: желание богатства и желание почестей. Из этих двух желаний люди наиболее жаждут почестей, когда они раздаются лестным для самолюбия способом.

==443

Народы богатые и подвластные деспотизму мало ценят почести. И правда, если ценность почестей зависит от способа их распределения и если их на Востоке распределяют султаны, то ясно, что они обесценивают их плохим выбором награждаемых лиц. Поэтому в этих странах почести являются, собственно говоря, только титулами. Они не могут живо льстить гордости, ибо редко связаны со славой; слава же находится не во власти государей, но во власти народа, она не что иное, как выражение народной благодарности. Когда почести обесценены, то и желание получить их уменьшается; оно не побуждает более к высоким поступкам, и почести становятся в государстве лишь бессильным средством, которым справедливо пренебрегают высокопоставленные лица.

В Америке существует племя, в котором, когда какой-нибудь дикарь одержит победу или успешно заключит договор, ему говорят: «Ты мужчина» — в присутствии всех членов его племени. Такая похвала побуждает этих дикарей к великим деяниям более, чем всевозможные почести, предлагаемые в деспотических странах лицам, выдающимся своими талантами.

Чтобы почувствовать, каким недостойным способом воздавались иногда почести, вспомним злоупотребление ими в царствование Клавдия. При этом императоре, говорит Плиний '*, некий гражданин убил ворона, известного своей ловкостью; гражданина казнили, а ворону устроили великолепные похороны; перед парадными носилками, на которых лежал ворон и которые несли два раба, шел флейтист; шествие замыкалось множеством народа обоего пола и всякого возраста. По этому поводу Плиний пишет: «Что бы сказали наши предки, если бы в том самом Риме, где без всякой пышности погребали наших первых царей, где не отомстили за смерть разрушителя Карфагена и Нуманции²*, им пришлось бы присутствовать на похоронах ворона!»

==444

Если почести обесценены, то заслуги государству оплачиваются только деньгами. А всякий народ, производящий уплату исключительно деньгами, вскоре начинает страдать от бремени расходов; истощенное государство делается несостоятельным, и тогда уже нет больше награды для добродетели и талантов.

Напрасно станут возражать на это, что наученные опытом государи принуждены будут в подобной крайности расплачиваться почестями. В бедных республиках, где весь народ в целом распределяет милости, нетрудно поднять цену почестей; но в высшей степени трудно сделать это в государстве деспотическом.

Какой добродетелью должен обладать человек, которому поручено заведовать раздачей почестей! Какую нужно Иметь силу характера, чтобы противостоять интригам придворных! Какое умение различать людей, чтобы воздавать почести лишь великим талантам и великим добродетелям и постоянно отказывать в них людям посредственным, которые роняли бы их ценность! Какой верный ум, чтобы уловить момент, когда эти почести, сделавшись уж слишком обычными, перестают побуждать граждан к прежним усилиям и когда, следовательно, нужно создавать новые!

С почестями дело обстоит иначе, чем с богатствами. Если общественные интересы запрещают переплавку золотой и серебряной монеты, то они требуют этого для монеты почестей, когда последние утратили свою ценность, основанную лишь на людском мнении.

Я прибавлю здесь, что невозможно без удивления наблюдать поведение большинства народов, поручающих множеству людей управление своими финансами и не назначающих никого, чтобы следить за распределением почестей. А есть ли что-нибудь более полезное, чем строгое обсуждение заслуг тех людей, которых хотят возвысить? Почему бы каждому народу не иметь трибунала, который путем открытого и серьезного рассмотрения

==445

Если бы среди порочных и трусливых придворных Антиоха были люди, с детства воспитанные в Риме, то разве не очертили бы многие из них, подобно Попилию³*, вокруг этого монарха круг, из которого он не мог бы выйти, не сделавшись рабом или врагом римлян?

После того как я доказал, что высокие награды создают высокие добродетели и что мудрое распределение почестей является наиболее прочной связью, которой законодатели могли бы соединить частный интерес с интересом общим и создать добродетельных граждан, я могу заключить, что любовь или равнодушие многих народов к добродетели есть следствие различных форм правления. Но все, что я сказал о страсти к добродетели, взятой мной как пример, приложимо и ко всяким другим страстям. Поэтому ту неодинаковую степень страстей, к которым способны различные народы, не должно приписывать природе самих страстей.

Как на последнее доказательство этой истины, я укажу на то, что сила наших страстей всегда соразмерна силе средств, употребляемых для возбуждения их.

Чтобы понять точность такого соотношения, нужно обратиться к истории. Я открываю историю Мексики: я вижу груды золота, представлявшие для алчности испанцев большие богатства, чем могло бы им дать разграбление всей Европы. Воодушевленные желанием овладеть ими, испанцы покидают свои имения, свои семьи и под предводительством Кортеса предпринимают завоевание нового мира. Им приходится бороться и с климатом, и с лишениями, и с численностью врагов, с их мужеством, и они торжествуют над всем благодаря своей смелости, столь же упорной, сколь и пылкой.

==446

Первые народы, которых я вижу, бросая взгляд на историю Севера, это последователи Одина. Их воодушевляет надежда на награду воображаемую, но и наиболее высокую, если вера превращает ее в действительность. Поэтому, поскольку они одушевлены горячей верой, они выказывают мужество, которое, соответствуя ожидающим их небесным наградам, еще более превосходит мужество флибустьеров. «Наши воины, жаждущие смерти, — говорит один из их поэтов, — ищут ее; пораженные смертельным ударом в яростном бою, они падают и умирают смеясь». Это подтверждает один из их королей, по имени Содброг, воскликнувший на поле битвы: «Что за неизведанная радость охватывает меня! Я умираю, я слышу призывающий меня голос Одина; уже открываются врата его дворца; из них выходят полунагие девы; они опоясаны голубым шарфом, подчеркивающим белизну их грудей; они приближаются ко мне и подносят мне вкусное пиво в окровавленном черепе моих врагов».

Если с Севера я перехожу на Юг, то вижу там Магомета, основателя религии, подобной религии Одина. Он называет себя посланником небес; возвещает сарацинам, что всевышний даровал им землю, что они внесут ужас и опустошение, но что эту власть над миром нужно достойно заслужить. Чтобы возбудить их храбрость, он учит, что бог перебросил мост над адской бездной. Этот мост уже, чем лезвие сабли. Храбрый после своего воскресения легко перейдет по нему, чтобы подняться к небесам; трус же будет сброшен с него и попадет в пасть ужасного змея, обитающего в мрачной пещере дымного чертога. Дабы подтвердить миссию пророка, ученики его прибавляют, что верхом на Альбораке '* он объехал все семь небес, видел ангела смерти и белого петуха, который, опираясь

==447

Пока доверчивые взоры сарацин видели гурий столь ясным образом, страсть к победам, соразмерная величине ожидаемых наград, вселяла в них мужество более сильное, чем может внушать любовь к родине; поэтому оно давало и большие результаты, и мы видим, как меньше чем в столетие они покорили больше народов, чем римляне в продолжение шестисот лет.

Поэтому греки, превосходившие арабов численностью, дисциплиной, вооружением и военными машинами, бежали перед ними, словно голуби при виде ястреба². Союз всех государств не мог бы в эту эпоху им противостоять.

Чтобы противостоять им, нужно было бы воодушевить христиан тем же духом, каким закон Магомета воодушевил мусульман; обещать небо и венец мученика, как это сделал святой Бернар в эпоху крестовых походов, каждому воину, который падет в битве с неверными, — эту идею император Никифор предложил собранию епископов, которые были менее умны, чем святой Бернар, и единогласно отвергли ее³. Они не понимали, что их отказ обескураживал греков, способствовал гибели христианства и успехом сарацин, которым необходимо было проти-

==448

Изумительные успехи сарацин настолько зависели от силы их страстей, а сила страстей настолько зависела от средств, которые употреблялись для их возбуждения, что те же самые арабы — эти страшные воины, перед которыми земля дрожала, а греческие войска бежали и рассеивались, словно пыль, — сами трепетали перед одной мусульманской сектой, называемой саффаридами⁴'³*. Воодушевляемые, как все реформаторы, более свирепой гордостью и более твердой верой, эти сектанты яснее видели перед своими глазами те райские наслаждения, которые надежда рисовала прочим мусульманам в более смутном отдалении. Эти яростные саффариды хотели очистить землю от заблуждений, просветить или же истребить пароды, которые, как они говорили, должны при их приближении быть объяты ужасом или просветлением и отрешиться от своих предрассудков и мнений столь же быстро, как стрела отделяется от лука.

То, что я говорю об арабах и саффаридах, можно отнести ко всем народам, движимым религиозным энтузиазмом; здесь действует та же степень легковерия, которая у всех народов приводит в равновесие страсть и храбрость.

Что же касается страстей другого рода, то и здесь различная степень их силы обусловливается всегда различиями в форме правления и в положении народов, побуждающими их в одинаковой обстановке к различным поступкам.

Когда Фемистокл с оружием в руках пришел, чтобы собрать значительную дань с богатых союзников республики, то эти союзники, по словам Плутарха, поспешили доставить ее, потому что страх, соразмерный тем богатствам, которые он мог отнять у них, делал их послушными воле Афин. Но когда этот же самый Фемистокл обратился к пародам неимущим; когда, высадившись на Андросе, с такими же требованиями приступил к этим островитянам и объявил, что прибыл в сопровождении двух сильных божеств — Необходимости и Силы, за кото-

15 Гельведий, т. 1                           

==449

рыми, по его словам, всегда следует Убеждение, то жители Андроса дали ему следующий ответ: «Фемистокл, мы подчинились бы тебе, как и другие союзники, если бы нам тоже но покровительствовали 'два божества, столь же сильных, как и твои: Нищета и Отчаяние, не признающие Силу».

Итак, сила страстей зависит или от средств⁵, употребляемых законодателем, для того чтобы воспламенить их в нас, или же от положения, в какое нас ставит судьба. Чем более пылки наши страсти, тем сильнее их действие. Поэтому, как свидетельствует вся история, успехи сопутствуют всегда народам, одушевляемым сильными страстями. К сожалению, истина эта слишком мало известна, и незнание ее мешает искусству внушения страстей. До сих пор такое искусство было незнакомо даже тем прославленным политикам, которые достаточно хорошо определяли интересы и силы государства, но которые никогда не понимали, что в критические моменты можно извлечь особую пользу из страстей, если только уметь их воспламенить.

Принципы этого искусства, столь же достоверные, как принципы геометрии, до сих пор, по-видимому, замечались только великими воинами или политиками. В связи с этим я должен заметить, что если доблесть, смелость и, следовательно, те страсти, которые одушевляют солдат, не менее способствуют победе в битве, чем порядок расположения войск, то трактат об искусстве внушать страсти был бы не менее полезен для обучения полководцев, чем прекрасный трактат о тактике знаменитого шевалье Фолара⁶.

Известные и упорные защиты Абидоса, Сагунта, Карфаге на, Нуманции и Родоса⁴* были больше обязаны страстям, соединенным с любовью к свободе и с ненавистью к рабству, чем умению инженеров.

В искусстве возбуждать страсти Александр превзошел почти всех других великих полководцев. Этому искусству он обязан темп успехами, которые столько раз приписывались так называемыми умными людьми случаю или безумной отваге, ибо они не замечали той почти незаметной пружины, которой пользовался этот герой для совершения стольких чудес.

Заключение данной главы состоит в том, что сила страстей всегда соразмерна силе средств, употребляемых для

 

К оглавлению

==450

их возбуждения. Теперь я должен исследовать, могут ли эти же самые страсти, действуя в людях в среднем нормально организованных, усилиться настолько, чтобы сообщить им ту непрерывность внимания, с которой связано умственное превосходство.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ XXV

' Мною рассказывают еще о других чудесах Магомета. Один упрямый верблюд, завидев его издали, подошел и, как говорят, упал на колени перед пророком, который погладил его и велел ему исправиться. Рассказывают, что в другой раз этот же самый пророк накормил тридцать тысяч человек одной овечьей печенкой. Отец Хараччи⁵* признает этот факт, но уверяет, что это было делом дьявола. Что же касается чудес еще более удивительных, как то, что он разрубил луну пополам, заставлял плясать горы, говорить лопатки жареных баранов, то мусульмане уверяют, что он совершал их потому, что столь изумительные чудеса, далеко превосходящие всякую силу и хитрость человеческую, совершенно необходимы для обращения вольнодумцев, обыкновенно не верящих в чудеса.

Персы, по свидетельству Шардена, верят, что Фатима, жена Магомета, была взята живоп на небо. Они празднуют ее успение.

² Император Гераклий⁶*, удивленный непрекращающимися порая>еяиями своих войск, созвал по этому случаю совет, в котором было больше теологов, чем государственных мужей; когда были изложены бедствия империи, стали искать их причины и, согласно духу того времени, пришли к заключению, что преступления народа прогневили всевышнего и что положить конец стольким бедствиям можно только постом, слезами и молитвой.

Приняв такое решение, император не принял во внимание ни одного из средств, оставшихся у него после стольких неудач. Эти средства должны были бы с самого начала представиться его уму, если бы он знал, что храбрость является всегда результатом страстей и что после разрушения республики, когда римляне не были уже одушевляемы любовью к родине, бросать этих бесстрастных людей в бой с фанатиками — то же самое, что выставлять робких ягнят против яростных волков.

15*                                                   

==451

решится на эту битву, столь неравную благодаря отчаянному мужеству этих фанатиков.

00.htm - glava35