Текст взят по ссылке

Философское самоубийство

Кьеркегора. Конечно, у такого писателя нелегко найти ясные определения. Но,

несмотря на внешнюю противоречивость его писаний, за псевдонимами, игрой,

насмешкой сквозь все его труды проходит некое предчувствие (а одновременно и

боязнь) той истины, что заканчивается взрывом в последних его произведениях:

Кьеркегор тоже совершает скачок. Христианство, которым он был так запуган в

детстве, возвращается под конец в самом суровом виде. И для Кьеркегора

антиномия и парадокс оказываются критериями религии. То, что когда-то

приводило в отчаяние, придает теперь жизни истинность и ясность.

Христианство -- это скандал; Кьеркегор попросту требует третьей жертвы

Игнация Лойолы, той, что наиболее любезна Богу: "жертвоприношение

интеллекта". Результаты скачка своеобразны, но это не должно

нас удивлять. Кьеркегор делает из абсурда критерий мира иного, тогда как он

-- просто остаток опыта этого мира. "В своем падении,-- говорит Кьеркегор,--

верующий обрящет триумф".

Можно подумать, что я пренебрегаю здесь самой существенной

проблемой, то есть проблемой веры. Но в мои цели не входит исследование

философии Кьеркегора, Шестова или Гуссерля (это потребовало бы другой

работы и другого подхода) Я беру лишь одну тему, чтобы исследовать вопрос о

выводимых из нее следствиях, соответствующих ранее установленным правилам

Все дело в упорстве.
--43

Я не задаюсь вопросом о волнительных проповедях, связанных с данной

установкой. Мне достаточно спросить: дают ли зрелище абсурда и присущий ему

характер основания для подобной установки? Я знаю, что не дают. Если вновь

обратиться к абсурду, становится более понятным вдохновляющий Кьеркегора

метод. Он не сохраняет равновесия между иррациональностью мира и бунтующей

ностальгией абсурда. Не соблюдается то соотношение, без которого, собственно

говоря, нет смысла говорить о чувстве абсурдности. Уверившись в неизбежности

иррационального, Кьеркегор пытается, таким образом, спастись хотя бы от

отчаянной ностальгии, кажущейся ему бесплодной и недоступной пониманию.

Возможно, его рассуждения по этому поводу не лишены оснований. Но нет

никаких оснований для отрицания абсурда. Заменив крик бунта неистовством

согласия, он приходит к забвению абсурда, который ранее освещал его путь к

обожествлению отныне единственной достоверности -- иррационального. Важно,

как говорил аббат Галиани госпоже д'Эпине, не исцелиться, но научиться

жить со своими болезнями. Кьеркегор хочет исцелиться -- это неистовое

желание пронизывает весь его дневник. Все усилия ума направлены на то, чтобы

избежать антиномии человеческого удела. Усилие тем более отчаянное, что

временами он понимает всю его суетность: например, когда говорит о себе так,

словно ни страх господень, ни набожность не могут дать покоя его душе. Вот

почему потребовались мучительные уловки, чтобы придать иррациональному

обличье, а Богу -- атрибуты абсурда. Бог несправедлив, непоследователен,

непостижим. Интеллекту не погасить пламенных притязаний человеческого

сердца. Поскольку ничто не доказано, можно доказать все что угодно.

Кьеркегор сам указывает путь, по которому шел. Я не хочу здесь

пускаться в догадки, но как удержаться от того, чтобы не усмотреть в его

произведениях знаки почти добровольного калечения души, наряду с согласием

на абсурд? Таков лейтмотив "Дневника". "Мне недостает животного, также

составляющего часть предопределенного человеку... Но дайте мне тогда тело".

И далее: "Чего бы я только не отдал, особенно в юности, чтобы быть настоящим

мужчиной, хотя бы на полгода... мне так не хватает тела и физических условий

существования". И тот же человек подхватывает великий крик надежды, идущий

сквозь века и воодушевлявший столько сердец -- кроме сердца абсурдного

человека. "Но для христианина смерть ничуть не есть конец всего, в ней

бесконечно больше надежды, чем в какой бы то ни было жизни, даже исполненной

здоровья и силы". Примирение путем скандала все же остается примирением.

Возможно, примирение это позволяет вывести надежду из ее

противоположности, из смерти. Но даже если подобная установка может вызвать

симпатию, ее чрезмерность ничего не подтверждает Скажут, что она

несоизмерима с человеком и, следовательно, должна быть сверхчеловеческой Но

о каком "следовательно"
--44

может идти речь, если здесь нет никакой логической достоверности.

Невероятным является и опытное подтверждение. Все, что я могу сказать,

сводится к несоизмеримости со мною. Даже если я не могу вывести отсюда

отрицания, нет никакой возможности брать непостижимое в качестве основания.

Я хочу знать, могу ли я жить с постижимым, и только с ним. Мне могут еще

сказать, что интеллект должен принести в жертву свою гордыню, разум должен

преклониться. Но из моего признания пределов разума не следует его

отрицание. Его относительное могущество я признаю Я хочу держаться того

срединного пути, на котором сохраняется ясность интеллекта. Если в этом его

гордыня, то я не вижу достаточных оснований, чтобы от нее отрекаться. Как

глубокомысленно замечание Кьеркегора, что отчаяние не факт, а состояние:

пусть даже состояние греха, ибо грех есть то, что удаляет от Бога. Абсурд,

будучи метафизическим состоянием сознательного человека, не ведет к Богу.

Быть может, понятие абсурда станет яснее, если я решусь на такую

чрезмерность: абсурд -- это грех без Бога.

В этом состоянии абсурда нужно жить. Я знаю, каково его основание: ум и

мир, подпирающие друг друга, но неспособные соединиться. Я вопрошаю о

правилах жизни в таком состоянии, а то, что мне предлагается в ответ,

оставляет без внимания его фундамент, является отрицанием одного из терминов

болезненного противостояния, требует от меня отставки. Я спрашиваю, каковы

следствия состояния, которое признаю своим собственным; я знаю, что оно

предполагает темноту и неведение, а меня уверяют, что этим неведением все

объясняется, что эта ночь и есть свет. Но это не ответ, и экзальтированная

лирика не может скрыть от меня парадокса. Следовательно, необходим иной

путь.

вечного сознания, если бы в основании всех вещей не было ничего, кроме

кипения диких сил, производящих в круговороте темных страстей все вещи, будь

они великими или малыми; если бы за всем скрывалась только бездонная,

незаполнимая пустота, то чем бы тогда была жизнь, как не отчаянием?" Этот

вопль не оставит абсурдного человека. Поиск истины не есть поиск

желательного. Если для того, чтобы избежать вызывающего тревогу вопроса:

"Чем тогда будет жизнь?" -- следует не только смириться с обманом, но и

уподобиться ослу, жующему розы иллюзий, то абсурдный ум бестрепетно

принимает ответ Кьеркегора: "отчаяние". Смелому духом довольно и этого.

Я решусь назвать экзистенциальный подход философским самоубийством. Это

не окончательный приговор, а просто удобный способ для обозначения того

движения мысли, которым она
--45

-я не говорю "исключает Бога", так как это было бы уже утверждением-

отрицает самое себя и стремится преодолеть себя с помощью того, что ее

отрицает. Отрицание и есть Бог экзистенциалиста. Точнее, единственной опорой

этого Бога является отрицание человеческого разума. Но, как и виды

самоубийства, боги меняются вместе с людьми. Имеется немало разновидностей

скачка -- главное, что он совершается. Искупительные отрицания, финальные

противоречия, снимающие все препятствия (хотя они еще не преодолены) ,-- все

это может быть результатом как религиозного вдохновения, так и -- как ни

парадоксально -- рациональности. Все дело в притязаниях на вечность, отсюда

и скачок.

Еще раз заметим, что предпринятое в данном эссе рассуждение совершенно

чуждо наиболее распространенной в наш просвещенный век установке духа: той,

что опирается на принцип всеобщей разумности и нацелена на объяснение мира.

Нетрудно объяснять мир, если заранее известно, что он объясним. Эта

установка сама по себе законна, но не представляет интереса для нашего

рассуждения. Мы рассматриваем логику сознания, исходящего из философии,

полагающей мир бессмысленным, но в конце концов обнаруживающего в мире и

смысл, и основание. Пафоса больше в том случае, когда мы имеем дело с

религиозным подходом: это видно хотя бы по значимости для последнего темы

иррационального. Но самым парадоксальным и знаменательным является подход,

который придает разумные основания миру, вначале считавшемуся лишенным

руководящего принципа. Прежде чем обратиться к интересующим нас следствиям,

нельзя не упомянуть об этом новейшем приобретении духа ностальгии.