Теории информационного общества. 2000. (Уэбстер Ф.) Часть 1

» Этап электронного обмена сообщениями, когда знаки только симулируют, подделывают действительность и - что самое важное - теряют свой репрезентирующий характер. Личность в таком обществе «децентрализована, диспергирована, размножена и непрерывно изменяется» (с. 6), она вовлечена в «непрерывный процесс одновременного становления многих идентичностей» (Poster, 1994, с. 174), поэтому знак, вместо того чтобы означать определенную вещь, относится к «потоку означаемых», и это становится характерной чертой эпохи.

343

Постер имеет в виду, что некогда люди говорили и думали то что от них ожидали окружающие, позднее личность стала в значительной мере автономной, у нее возник внутренний мир, но она стала использовать письменную форму речи преимущественно для того, чтобы выразить, что происходило вне этого мира, а затем пришел этап постсовременности, когда распространение «подделок» разрушило то, в чем человек был некогда полностью уверен. Не доверяя более тому, что за знаками скрывается какая-то «реальность», человек ощущил, что его Я становится мозаичным, несфокусированным и неспособным отличать правду от вымысла. Несмотря на все неудобства, которые с этим связаны, Постер, вслед за Бодрийя-ром и Ваттимо, считает, что в этой ситуации человек чувствует себя более свободным, поскольку «кризис представительности» (Poster, 1990, с. 14) приводит к появлению массы знаков, которые не значат ничего, а это освобождает человека от тирании «правды».

Жан-Франсуа Лиотар

Сейчас настало время обратиться к работам французского философа Жан-Франсуа Лиотара (1924-1998), поскольку именно их автор подробно останавливается на том, как развитие постсовременного общества привело к размыванию понятия об истине. Рассматривая эту проблему, Лиотар ставит в центр внимания тенденции развития информации, считая, что именно эти изменения и привели к характерным для постсовременности сомнениям в том, можно ли вообще отличить истину от лжи. В отличие от трех философов, взгляды которых мы рассматривали, Лиотар исходит из других предпосылок, но делает очень сходные с их заключениями выводы. Для Бодрийяра, Ваттимо и Постера отправной точкой был 344

стремительный рост количества знаков (особенно в СМИ), тогда как Лиотар начинает анализ ситуации с изменения роли информации и знания в современном обществе, подходя к предмету более глубоко и с более общей точки зрения.

Лиотар считает, что знание и информация претерпели глубокие взаимосвязанные изменения в двух направлениях. Во-первых, отмечает он, их производство все чаще ограничивается ситуациями, когда заранее известно, что они востребованы и эффективны, или, используя терминологию самого Лиотара, перформативны. Он имеет в виду, что информацию собирают, анализируют и создают вновь лишь тогда, когда это полезно. Подобный подход может оправдываться системностью, когда сначала устанавливается, что нужно узг нать, а программный подход предполагает, что информация создается только тогда, когда понятно, как ее практически использовать. В этом отношении любая информация приобретает черты компьютерной (да к тому же при малейшей возможности она действительно преобразуется в машиночитаемую, и тогда ее перформативные характеристики становятся легко измеримыми), она становится частью системы, в которой происходит оптимизация связи «входа» и «выхода», другими словами, ее «эффективности» (Lyotard, 1979, с. 11). Более того, как и в других системах, в этой возникает петля обратной связи: чтобы повысить эффективность системы, нужна информация, а критерии эффективности предполагают отбор той информации, которая повышает эту эффективность.

Во-вторых, Лиотар утверждает (здесь сказывается родство его идей, правда отдаленное, с марксизмом), что информация все чаще и чаще становится товаром. Это развитие темы, которая нам уже знакома по работам Герберта Шиллера. Лиотар настаивает, что в информационной сфере все чаще работают рыночные механизмы, которые помогают оценить степень ее перформативности.

Действуя совместно, два названные фактора приводят к возникновению ситуации постсовременности. Первый фактор - стремление к перформативности - вызывает снижение уровня, а то и отмирание всех видов знания, которые оказываются невостребованными и неэффективными. Например, философия или эстетика не отвечают критерию перформативности, тогда как изучение финансов или менеджмента, наоборот, соответствуют этому критерию. Поэтому уровень знания в области философии или эстетики падает, а в области финансов или менеджмента - растет, исследования в тех сферах знаний, которые имеют прагматическую направленность, оказываются более востребованными. В социальных науках это, например, исследования в области трансфера технологий, они оказывают влияние на рынок, и поэтому на их прове-

345

Второй фактор - и это можно рассматривать как закат мышления Нового времени - «добыча нового знания», которая традиционно была сосредоточена в университетах, где исследователи были заняты поиском «истины», смещается в иные края. Это ряд исследовательских центров (Cockett, 1994), принадлежащих частным корпорациям, а также лобби, которые создают и используют информацию для достижения практических целей. Сегодня аналитики указывают на существование, например в США, целой «корпоративной науки», которая по своему объему и значению приближается к университетской. Наиболее крупные учреждения такого типа можно просто перечислить: лаборатории Белла, научно-исследовательские подразделения IBM и /С/, в которых работают сотни научных работников с учеными степенями. Для непосвященного человека такие подразделения выглядят, как настоящие университеты, но на деле они руководствуются в своей деятельности несколько иными принципами и приоритетами.

Кроме того, легкость, с которой исследовательский персонал университетов перемещается в такие центры и обратно, свидетельствует, что и система высшего образования изменяется, приспосабливаясь к тем же перформативным критериям. В любой стране с передовой экономикой для развития высшего образования характерны одни и те же тенденции: все больший упор делается на прикладные дисциплины и все чаще свертываются исследования в тех областях, где привычные «показатели продуктивности» не работают. В течение нескольких последних поколений в британском высшем образовании огромным спросом пользовались такие спе-

346

Лиотар считает, что эти критерии могут использоваться не только по отношению к высшему профессиональному образованию, но и к образованию в целом: мотивами его получения должны стать слова «как я могу повысить свои возможности зарабатывать?», «как образование повлияет на мою конкурентоспособность?». Такая постановка вопроса должна изменить отношение не только к обучению в университете и средней школе, но и саму концепцию образования. С точки зрения Лиотара, использование перформа-тивных критериев позволит рассматривать образование не как период жизни, в течение которого на человека обрушивается масса знаний, а как процесс, охватывающий всю жизнь, поскольку именно такой подход диктуется требованиями карьеры и работы. По словам Лиотара (Lyotard, 1993), «знание не будет больше передаваться en bloc [как единое целое], один раз и на всю жизнь, скорее оно будет сервироваться, как стол в ресторане, в соответствии с меню, причем будет рассчитано на уже зрелых людей, которые имеют работу или хотели бы работать, и целью его будет совершенствование их умений и повышение их шансов на продвижение по службе» (с. 49). Это очень близко к тому, что сейчас декларируется в сфере образования с повторяющимися призывами к «образованию, продолжающемуся всю жизнь» и к «гибкости» программ.

В-третьих, если мы переопределили цели образования и констатировали, что когда-то принятые критерии истинности себя изжили, то остается сделать вывод: использование критериев эффективности и товарности ведет к иному пониманию истины, она должна определяться через понятие полезности. Истинность перестала быть непререкаемой, университеты более не заняты ее поиском, ее стали интерпретировать в духе практических потребностей институтов общества. Таким образом, возникает определяющая черта постмодернизма: место ИСТИНЫ занимает «множество ис-

347

В связи с этим падает роль традиционных университетов, которые рассматривались как институты, обладающие прерогативой определять, что считать правдой (т.е. легитимизировать истину) и соответственно уменьшается роль интеллектуалов, и это очень важный процесс (Bauman, 1987). Лиотар считает, что интеллектуалы должны отстаивать ту правду, которая соответствует интересам сообщества, а сообществом может быть все человечество, простые люди, поборники просвещения, пролетариат или кто угодно. Едва ли нужно специально останавливаться на том, что концепция оценки знания с точки зрения его «перформативности» встречает сопротивление интеллектуалов, которые с пренебрежением говорят, что требование утилитарности превращает их в заурядных «технарей». Обычно ученые стремятся работать, писать и учить, забывая в своей деятельности о «соотношении входа и выхода» (Lyotard, 1993, с. 4), предпочитая обращаться к более широкой аудитории.

Однако попытки интеллектуалов отстоять свою точку зрения звучат даже в системе образования все глуше и глуше. Частично просто потому, что средств у них мало, а процесс постоянной дележки скудных ресурсов не способствует сохранению достоинства. Но есть и более глубокая причина: в послевоенный период для интеллектуалов исчез сам raison d 'etre. Ведь именно интеллектуалы претендовали на монопольное владение истиной, они всем навязывали свое видение проблем и потерпели в этом сокрушительное поражение. Лиотар, который сам одно время был коммунистом, указывает на важную роль провала марксизма на волне разоблачений ГУЛАГа и экономической несостоятельности марксистских режимов. Претензии марксизма на обладание истиной в последней инстанции более не выдерживали никакой критики, но ее не выдерживала и позиция интеллектуалов в целом, идет ли речь о классическом искусстве, литературе или истории. Сегодня, если кто-то будет утверждать превосходство определенной точки зрения, дисциплины, сферы деятельности или определенных устремлений, то о нем подумают, что он не бескорыстен, а его «господствующая фраза» оправданна не в большей (а скорее в меньшей) степени, чем еще какая-нибудь. По мере того как большинство британских университетов начинает присуждать ученые степени в области туризма, связей с общественностью и делового администрирования, любая идея, высказанная представителями других дисциплин - философии, английской филологии или истории

348

Тех причин, которые некогда позволяли «высоколобым» интеллектуалам с пренебрежением относиться к «технарям», сегодня больше не существует, они обратились в прах и пепел. Никто больше, подчеркивает Лиотар, не использует довода в пользу образования, который был в ходу начиная с эпохи Просвещения: лучше образованный человек - это лучший гражданин, хотя под этим лозунгом вводилось всеобщее образование. История показала, что эти надежды не оправдались: сегодня «никто не ждет, что из школы выйдут более достойные граждане, - говорит Лиотар (Lyotard, 1993), - из нее выходят лишь более квалифицированные люди, которые работают более производительно; единственно, что дает образовние, - шанс получать большую зарплату» (с. 6).

И, наконец, в-четвертых, критерии эффективности в применении к знанию изменяют наше представление о том, кого считать образованным человеком. До определенного времени образованным считался человек, который усвоил определенный объем знаний. Но вместе с процессом компьютеризации важнее стало не удерживать в голове эти знания, а уметь обращаться к соответствующим базам данных. В период постсовременности умение работать с терминалом более важно, чем багаж знаний. Беглое владение клавиатурой или навыки поиска информации приходят на смену традиционным знаниям (и достижения учащихся в этом ценятся не менее, чем их успехи в традиционных академических дисциплинах) по мере того, как «банки данных становятся сегодняшними аналогами великой Энциклопедии» (Lyotard, 1993, с. 51).

Банки данных и умение их использовать в еще большей степени делают беспочвенными претензии традиционной интеллектуальной элиты. Появление банков данных - это «похоронный колокол для Учителя», поскольку «учитель не может соревноваться с банком данных в том, что касается передачи накопленного знания» (с. 53), и его шансы эффективно и изобретательно использовать такой банк действительно ниже, чем у команды специалистов, а в экономике потребность в таких командах все возрастает (поэтому и студентов все чаше обучают таким «навыкам», как «работа в коллективе», «лидерство», «принятие решений»).

Все это возвращает нас к понятию релятивизма знания. Пер-формативность, превращение знания в товар и явный провал «вели-

349

способен привести к большей свободе мысли и общества. С ростом общей ответственности, усилением взаимозависимости членов общества (и улучшением их способности находить общий язык) те, кто взял на себя определенные обязанности или возьмет их в будущем ...будут отличаться большей гибкостью, будут более толерантными.

(Lyotard, 1993, с. 7)

Одним словом, сегодня мы глубоко погружены в культуру постсовременности.

Критические комментарии

Каждый из философов, чьи взгляды мы рассматривали, решительный сторонник постмодернизма. Все они убеждены, что сегодня каждый здравый человек согласится, что мы живем в обществе постсовременности. Сложность моей позиции в том, что с последним утверждением я во многом согласен (хотя не согласен, что речь идет о принципиально новом типе общества), но не сторонник постмодернизма, что в свою очередь определяет мое отношение к обрисованному образу постсовременного общества. Постмодернисты часто высказывают интересные и стимулирующие идеи о последствиях развития информации. Я не думаю, что кто-то может оспаривать мнение, что вопросы значения сегодня играют важную роль (Бодрийяр), что произошел определенный сдвиг в модальностях общения (Постер), что возросло разнообразие и «радиус воздействия» СМИ (Ваттимо), и что в информационную сферу все шире проникают критерии эффективности и рыночные отношения (Лиотар).

Однако увлеченность постмодернистов релятивизацией любого знания, их полное отрицание истины, место которой заняло бесконечное разнообразие «истин», следует отвергнуть. И не в последнюю очередь потому, что эта теория внутренне противоречива, она содержит в себе известный с древних времен парадокс лжеца («критянин сказал, что все критяне лгут»). Как можно со-350

гласиться с тезисами постмодернистов, если они утверждают, что тезисы ложны? Такие рассуждения Эрнст Геллнер предложил называть «метапустословием» (Gellner, 1992, с. 41). А как еще можно назвать рассуждения, авторы которых считают, что за самим дискурсом не кроется никакой реальности.

Утверждениям постмодернистов можно противопоставить принцип реальности, который утверждается, что наше воображение отражает действительность (Norris, 1990). Это принцип отнюдь не предполагает, что нам, простым смертным, дано узреть окончательную ИСТИНУ, которая сияет где-то там вдали, как звезда на небе. Чтобы установить истину, приходится использовать язык, потому что вне языка истины не существует. Но это не меняет того факта, что истина - нечто больше, чем упражнения в языке. Более того, вероятно, мы никогда и не постигнем истину во всей ее полноте, но мы можем приближаться к ней, формулируя ее более четко, опираясь на более полную аргументацию, более достоверную фактическую базу, более строгое знание и более надежные методологические принципы. Если отказаться от такого подхода, то «правду» религиозного фанатика придется рассматривать наравне с результатами, полученными бесстрастным исследователем (Gellner, 1992), и мы скатимся к тотальному релятивизму, чреватому катастрофическими последствиями (Gibbs, 2000).

Именно настаивая на релятивизме, Бодрийяр часто высказывает настоящие глупости. Он, конечно, прав, привлекая наше внимание к тому, что новости часто фабрикуются, и напоминая, что большинство из нас знакомы с событиями в Боснии, Косове или в Кашмире только на основании искусственных знаковых конструкций. Однако, когда Бодрийяр развивает эту мысль и приходит к заключению, что любые новости - не более чем подлог, его преувеличения превращаются уже в откровенную ересь. Это бессмыслица хотя бы потому, что новости (во всяком случае, заслуживающие этого названия), все-таки отражают события, это отражение может быть искаженной картиной того, что реально произошло, но об этих искажениях мы можем судить, с одной стороны, сопоставляя альтернативные новостные программы, показывающие одни и те же события и комментирующие одни и те же факты, с другой - учитывая, что все корреспонденты каждый на свой лад реагируют на одну и ту же эмпирическую реальность. Отказавшись от предположения, что реальность существует, мы не могли бы утверждать, хотя бы с какой-то степенью уверенности, что один репортаж отражает ее точнее, правдивее, чем другой; мы не могли бы сравнить картину событий на Балканах, какой ее доносили до нас репортеры ВВС, с картиной, которую на протяжении 1990-х го-

351

дов предлагали нам сербские СМИ. Если мы проводим такое сравнение, то должны отдавать себе отчет, что мы выбираем между более и менее адекватным отражением истинного положения вещей, истинного хода событий; именно возможность провести такое сравнение и опровергает точку зрения постмодернистов, которые считают, что нам доступна либо полная истина, либо вместо нее есть только бесконечный спектр «истин».

Действительно, никто не спорит, что для большей части мира война в Персидском заливе была не более чем информационным событием, а до того как рекорд был побит сначала вторжением в Косово в 1999 г., а потом Афганской войной в 2001 г., война в Заливе была событием, которое освещали наибольшее количество СМИ, причем освещали очень односторонне и очень пропагандистски (Mowlana et al., 1992). Наоборот, именно то, что люди сошлись во мнении об искаженном освещении войны в Персидском заливе, убеждает, что новости способны отражать события и что более или менее адекватное отражение событий можно отличить от лживого. В этом заслуга и таких журналистов, как Хьюго Янг (Young, 1992), который еще ходе боев призывал своих читателей опасаться той «иллюзии правды», которую несут грандиозные телевизионные репортажи. Предупреждая своих читателей: «все, что показывают разнообразные средства массовой коммуникации, на поверку может оказаться неправдой», он выделяет ключевую тему: «как журналисты, мы обречены оперировать полуправдами» и, сообщив недостоверную версию, «мы вынуждены придерживаться ее». Поэтому скептическое отношение к репортажам действительно оправданно, но это только должно стимулировать нас самим искать надежную информацию. Частично эта информация все-таки просочилась в прессу; и тогда мы, например, узнали, чго «по меньшей мере 100 тысяч иракцев были убиты или ранены во время войны, и тем самым концентрация жертв оказывается сравнимой с подобной в Хиросиме» (Flint. 1992), но Бодрийяр, увлеченный своей идеей «подделки», этой информации не заметил.

352

Отрицание Бодрийяром возможности поиска аутентичности весьма созвучно современному увлечению технологиями виртуальной реальности, которые позволяют испытать ощущения от полета на самолете или от управления автомобилем (а когда-нибудь и от интимной близости), а у нас в Англии - насладиться историческими пейзажами, которые создаются нашей «индустрией прошлого». Но и здесь мы готовы поспорить с воинствующим релятивистом Бодрийяром, который отказывается признать градуальность аутентичности. Чтобы решить, что делать с подделками под реальность, нужно сначала признать: нечто подлинное все-таки существует, и тогда, опираясь на критику, выделить то, что может с большим правом претендовать на аутентентичность, а что с меньшим (Webster, 2000).