Том Вулф Костры амбиций

20
Голоса свыше

Джин Лопвитц к своему рабочему столу посетителей не приглашал. Он их усаживал у камина в кресла с высокими спинками в стиле английского чиппендейла, кресел там хватало на всех, так же как и приставных столиков в стиле чиппендейла ирландского. Это чиппендейльное изобилие вкупе со всей прочей мебелью, отдельными группами расставленной в его просторном кабинете, было воплощением идей Рональда Вайна, декоратора. Но идея камина принадлежала самому Лопвитцу Камин был действующим. Уборщики операционного зала, похожие на состарившихся банковских охранников, могли развести в нем взаправдашний огонь, и это обстоятельство не одну неделю служило пищей остроумию доморощенных циников вроде Роли Торпа.

Вообще-то здание было современным небоскребом, предназначалось для контор и дымоходов не имело. Однако после года сногсшибательных финансовых побед Лопвитц решил непременно устроить у себя в кабинете действующий очаг с деревянной резной каминной доской. Зачем? А затем, чтобы утереть нос лорду Аплэйду, владельцу лондонской газеты «Дейли курьер». Этот суровый аристократ когда-то дал обед в честь Лопвитца в своем офисе, который размещался в величественном кирпичном старинном здании на Флит-стрит, причем целью было подвигнуть Лопвитца сбыть америкашкам «творчески структурированный пакет акций „Дейли курьера“». Лопвитцу навсегда запомнилось, как время от времени входил дворецкий, чтобы подложить полешко в веселое и пряное пламя очага. Получалось очень… как бы это сказать?.. феодально, что ли. Лопвитц чувствовал себя мальчишкой, которому повезло, что его пригласили в дом к великому человеку. Дом. Вот ключевое слово. Британцы, с их безошибочным классовым чутьем, понимают, что, если ты в бизнесе находишься на самом верху, у тебя не должно быть обыкновенной деловой конторы, которая придает человеку вид сменной детали громадного механизма. Нет, надо, чтобы твой офис, похожий на дом аристократа, как бы сам за тебя говорил: «Это я, именно я глава, создатель и господин всей огромной организации». В результате Лопвитц вхлам переругался с владельцами небоскреба, с компанией, которой они поручили его эксплуатацию, с городским отделом капитального строительства и пожарным управлением, прокладка дымоходов и вентиляции обошлась в 350 тысяч долларов, но в конце концов он своего добился, и Шерман Мак-Кой сидел теперь и глядел задумчиво в зев королевского камина, вознесенного на пятьдесят этажей вверх над Уолл-стрит и соседствующего с залом операций с ценными бумагами компании «Пирс-и-Пирс». Огня, правда, в очаге не было. Его уже давненько не зажигали.

В груди Шерман ощущал электрическую дерготню тахикардии. Они оба с Лопвитцем сидели в чудовищных чиппендейльских креслах с высоченными спинками и подголовниками. Лопвитц не был мастером болтовни даже и по самым радостным поводам, а уж это их свиданьице обещало оказаться мрачноватым. Этот камин… клещи какие-то… Гос-споди! Что ж, как бы то ни было, но не сидеть же просто так, с видом побитого пса! Поэтому Шерман выпрямился в кресле, поднял свой мощный подбородок и даже ухитрился бросить этакий как бы снисходительный взгляд на владельца и повелителя могучей организации.

– Шерман, – начал Джин Лопвитц, – я, знаете ли, не буду тут вокруг вас хороводы водить. Для этого я вас слишком уважаю.

О, эта электрическая дерготня в груди! Мысли в голове пробегали так же хаотично, как билось сердце, и Шерман, довольно, впрочем, равнодушно, задался вопросом, специально ли Лопвитц употребил такой нарочито фольклорный оборот как «хороводы водить». Наверно, не специально.

– В пятницу мы с Арнольдом довольно долго беседовали, – говорил в это время Лопвитц. – И вот что я собираюсь сказать: я хочу, чтобы одно, во всяком случае, вам было ясно – дело тут совсем не в деньгах, по крайней мере, не в тех деньгах, которые потеряла фирма. – Этот экскурс в область психологии покрыл уже начинающие обвисать щеки Лопвитца складками смущения. Он принадлежал к секте фанатиков бега трусцой, точнее, к той ее части, что предается упомянутому занятию исключительно в пять утра. У него был изможденный и замученный вид человека, кладущего жизнь на алтарь здоровья и ежедневно заглядывающего в костлявый зев великой богини Аэробики.

Затем он принялся говорить об Оскаре Сьюдере и облигациях «Юнайтед Фрэгранс»; к этой теме Шерману следовало относиться с сугубым вниманием. Облигации «Юнайтед Фрэгранс»… Оскар Сьюдер… а мысли все только о «Сити лайт». Что бы это могло значить: «близки к окончательному прорыву в деле Генри Лэмба»? Статья, написанная все тем же Фэллоу, была непроницаемо туманной, прямо говорилось лишь, что «прорыв» будет результатом того, что сработала статья в «Сити лайт», где сообщались данные о номере машины. Сработала! Вот ведь еще словечко-то подобрали! Это словцо как раз и запустило механизм тахикардии – еще тогда, когда Шерман читал, спрятавшись в кабинке туалета. Ни в одной из других газет подобных статей не было.

Теперь Лопвитц распространялся на тему о его самовольной отлучке в тот день, когда на рынке появился большой выпуск облигаций. Шерман вновь будто воочию увидел, как холеные пальцы Фредди Баттона поигрывают портсигаром. Губы Джина Лопвитца шевелились. Вдруг телефон, стоявший на столике ирландского чиппендейла рядом с высоким креслом Лопвитца, издал осторожный мурлыкающий зов. Лопвитц поднял трубку.

– Да?.. О'кей, хорошо. Он еще на проводе?

Теперь Лопвитц устремил на Шермана взгляд, непроизвольно сделавшийся лучистым, и проговорил:

– Это на секундочку. Я одолжил Бобби Шэфлетту самолет, чтобы ему успеть на свидание в Ванкувере. Сейчас они над Висконсином, или над Южной Дакотой, или черт его знает еще где.

Затем Лопвитц опустил взгляд, откинулся в кресле и заулыбался в предвкушении разговора со знаменитым Провинциальным Самородком, чья знаменитая жирная туша и знаменитый сладкий тенор в это время были заключены в оправу личного аэроплана Лопвитца – восьмиместного, с реактивными двигателями фирмы «Роллс-Ройс». Вообще-то говоря, самолет принадлежал компании «Пирс-и-Пирс», но фактически служил его персональной, феодальной собственностью. Лопвитц опустил голову, необычайное оживление охватило его лицо, и он сказал:

– Бобби? Бобби? Вы меня слышите?.. Ну как? Как делишки?.. Там хорошо вас опекают?.. Что?.. Алло!.. Алло!.. Бобби? Куда вы делись? Алло! Слышите меня? Бобби!

Все еще прижимая к уху трубку, Лопвитц хмуро взглянул на Шермана, словно тот только что совершил проступок гораздо худший, чем просто проворонил дело с «Юнайтед Фрэгранс» или отлучился без спросу.

– Ч-черт, – буркнул он. – Связь прервалась. – Похлопал трубкой по аппарату. – Мисс Бейлз?.. Связь прервалась. Попробуйте снова связаться с самолетом.

Он повесил трубку и горестно огляделся. Потеряна была возможность выслушать, как этот великий артист, этот великий мешок жира и славы, вознесенный на высоту сорока тысяч футов над американской глубинкой, будет изливать на него свою благодарность, преумножая тем самым значительность фигуры самого Лопвитца.

– Ладно, так на чем мы остановились? – Теперь Лопвитц сделался таким сердитым, каким Шерман едва ли когда-либо его прежде видывал. – Ах да, ч-черт, «Жискары». – Лопвитц принялся качать головой, как будто случилось нечто действительно ужасное, и Шерман весь сжался, потому что неудача с этими золотыми облигациями была хуже всего. В следующий миг, впрочем, до Шермана дошло, что Лопвитц переживал всего лишь из-за прерванной телефонной беседы.

Телефон зазвонил снова. Лопвитц схватил трубку:

– Да?.. Связались с самолетом?.. Что?.. Ну ладно, давайте поговорю.

На сей раз Лопвитц, поглядев на Шермана, качнул головой так безутешно и огорошенно, словно Шерман был его другом и наперсником.

– Это Рональд Вайн. Звонит из Англии. Он там в Уилтшире. Нашел мне резные панели для стен. Там они по времени на шесть часов впереди, так что придется послушать. – Голосом он словно просил снисхождения и поддержки.

Панели для стен? У Шермана глаза на лоб полезли. Но, видимо, из боязни, как бы он не ляпнул что-нибудь в такой критический момент, Лопвитц поднес палец к губам и на секунду прикрыл глаза.

– Рональд? Вы откуда звоните?.. Я так и думал… Нет, очень хорошо знаю… Что значит они не хотят продавать?

Лопвитц углубился в подробное обсуждение с декоратором Рональдом Вайном каких-то препятствий, затрудняющих покупку в Уилтшире резных панелей для стен. Шерман снова уперся взглядом в камин… Клещи… Лопвитц пользовался камином всего месяца два и с тех пор никогда не разжигал его. Однажды, сидя за столом, он почувствовал сильный зуд и жжение в нижней части левой ягодицы. Там оказались огненно-красные волдыри. Укусы клещей… Единственное правдоподобное объяснение состояло в том, что на пятидесятый этаж, где вершила свои дела великая и могучая компания «Пирс-и-Пирс», пробраться, чтобы укусить ее хозяина в зад, клещи могли только в вязанке дров для камина. Теперь же на бронзовой решетке были аккуратно разложены тщательно отобранные поленья из Нью-Гемпшира, скульптурно совершенные, совершенно чистые, абсолютно обеззараженные, спрыснутые таким количеством инсектицида, которого хватило бы, чтобы уничтожить все живое в целой банановой роще; поленья были установлены капитально, навсегда, а вовсе не для сожжения.

Лопвитц возвысил голос:

– Что значит они не предназначали их для коммерции?.. Ну да, я понял, они так сказали, но они же знают, что вы покупаете для меня. Какая еще «коммерция»?.. А-га… Значит, так скажите, что у вас есть для них от меня слово. Треф… Пусть сами сообразят. Если со мной это «коммерция», то сами они треф… Что это значит? Это значит вроде как то же, что «не кошер», только еще хуже. В переводе на нормальный язык это примерно соответствует слову «дерьмо». Есть старая поговорка: «Если как следует вглядеться, все треф», причем это относится также и ко всевозможным молью траченным аристократам, Рональд. Скажи им, пусть подавятся своими панелями.

Лопвитц повесил трубку и уставился на Шермана с великим неудовольствием.

– Ладно, Шерман, перейдем к нашим баранам. – Тон его был таким, будто Шерман юлил, спорил, выкручивался, отпирался и всячески старался вывести его из себя. – Не могу понять, что случилось с «жискарами»… Но вот что я хочу вас спросить… – Он склонил голову набок и состроил мину, которая должна была как бы сама собой говорить: «Да-да, я к тому же знаток людских душ!»

– Я не к тому, чтобы соваться не в свое дело, – вновь заговорил он, – но мне бы хотелось, чтобы вы все же ответили. У вас что – дома неприятности или как?

На мгновение Шерман заколебался, не обратиться ли к жалости шефа, к мужской солидарности наконец, приоткрыв ему – ну хоть на дюйм-другой – историю с любовницей. Однако шестое чувство подсказало ему, что «неприятности дома» лишь вызовут у Лопвитца презрение да пробудят его аппетит к сплетням, до которых, похоже, он и так весьма охоч. Поэтому Шерман покачал головой и слегка улыбнулся, показывая, что этот вопрос ничуть его даже не задевает, а затем проговорил:

– Нет, вовсе нет.

– Ладно, но, может быть, вам нужен отпуск или еще что-нибудь?

На это Шерман не знал, что и ответить. Однако настроение улучшилось. По крайней мере, не похоже, что Лопвитц собирается его тут же уволить. Но на вопрос отвечать не пришлось, потому что телефон зазвонил снова. Лопвитц поднял трубку, хотя на сей раз не так поспешно.

– Н-да?.. Что-что, мисс Бейлз?.. Шермана? – Тяжкий вздох. – Ладно, он у меня, здесь сидит.

Лопвитц недоуменно поглядел на Шермана.

– Похоже, это вас. – Подал трубку.

Очень странно. Шерман поднялся, принял трубку и встал рядом с креслом Лопвитца.

– Алло?

– Мистер Мак-Кой? – Это был голос мисс Бейлз, секретарши Лопвитца. – Вас спрашивает некто мистер Киллиан. Говорит, что ему срочно надо поговорить с вами. Будете говорить?

– Да. Благодарю вас.

Голос произнес:

– Шерман? – Голос принадлежал Киллиану. До сих пор тот никогда еще не называл его прямо по имени. – Я обязательно должен был до вас дозвониться. – Знакомый ирландский говорок.

– Я у мистера Лопвитца в кабинете, – проговорил Шерман отстраненно.

– Знаю, – сказал Киллиан. – Но я должен был удостовериться, что вы не уйдете из здания и никуда не денетесь, пока я до вас не доберусь. Только что звонил Берни Фицгиббон. Говорит, у них появился свидетель, способный прояснить личности тех, кто присутствовал там, на месте. Вы слушаете?

– Прояснить?

– Опознать их.

– Понятно… Я, пожалуй, перезвоню вам, когда вернусь на свое место. – Спокойно, спокойно.

– О'кей, я у себя, но мне надо идти в суд. Так что давайте поскорей. Есть кое-что еще неотложное, что вам надо знать. Они с вами хотят встретиться завтра официально. Официально, поняли? Так что перезвоните мне немедленно. – По тому, как Киллиан произнес слово «официально», Шерман понял, что это условное выражение, на случай, если их разговор мог кто-то слышать.

– Хорошо, – сказал Шерман. Спокойно. – Спасибо. – Он положил трубку на аппарат, стоявший на столике ирландского чиппендейла, и в ошеломлении опять уселся в высокое кресло.

Лопвитц продолжал так, словно этого телефонного разговора не было вовсе.

– Как я уже говорил вам, Шерман, дело не в том, что компания «Пирс-и-Пирс» из-за вас понесла убытки. Я не об этом. С «Жискарами» идея была хорошая. Замечательно все было разработано, и вы много об этом думали. Однако я к тому, что, господи, вы работали над этим четыре месяца и вы у нас по таким делам человек номер один. Так что дело не в деньгах, которые компания из-за вас потеряла, дело в том, как вы-то сами теперь – вы, вроде бы лучший наш специалист, а тут целая серия провалов, и я вот что хочу сказать…

Лопвитц умолк и с удивлением смотрел, как Шерман без единого слова поднимается из кресла. Шерман знал, что делает, но в то же время, казалось, действовал совершенно безотчетно. Он не мог просто так взять встать и посреди серьезного разговора о его служебном несоответствии повернуться спиной к Джину Лопвитцу, и тем не менее он не мог сидеть более ни секунды.

– Джин, – сказал он, – вы уж меня извините. Но я должен вас покинуть.

Собственный свой голос он слышал словно со стороны.

– Мне ужасно неловко, но мне очень надо.

Продолжая сидеть, Лопвитц смотрел на него как на умалишенного.

– Из-за этого звонка, – пояснил Шерман. – Извините.

Он пошел из кабинета вон. Боковым зрением он видел, что Лопвитц провожает его взглядом.

В операционном зале компании утреннее безумие достигло своей крайней точки. Продвигаясь к своему столу, Шерман словно плыл сквозь дурман.

–…Октябрьские девяносто два на доллар…

–…А я говорю, мы этих мудаков разденем!

О, вожделенные золотые крошки… До чего все это теперь выглядит бессмысленным…

Едва он сел за стол, подошел Аргуэльо и говорит:

– Шерман, ты что-нибудь знаешь про десять миллионов «Джошуа Три Эс-энд-Эл»?

Шерман махнул на него рукой так, как предупреждают человека, чтобы тот не приближался к пожару или к краю пропасти. Заметил, что палец, набирающий номер Киллиана, касаясь кнопок аппарата, дрожит. Ответила секретарша, и у Шермана перед глазами возник ослепительно ярко освещенный холл приемной в старом здании на Рид-стрит. Киллиан моментально взял трубку.

– Вы там говорить можете? – спросил он.

– Да. Что вы имели в виду, дескать, они хотят встретиться со мной официально?

– Прихватить вас хотят. Это неэтично, никому не нужно, вообще дерьмо собачье, но это то, что они намереваются сделать.

– Прихватить меня? – Едва произнеся это, он с ужасом почувствовал, что понимает смысл выражения Киллиана. Вопрос был скорее непроизвольной мольбой, исторгнутой самой его центральной нервной системой, – давай скажи, что я не прав!

– Они хотят взять вас под арест. Отвратительно. Им следовало бы собрать материалы и представить суду присяжных, а там уж как решит суд. Берни это знает, но Вейссу нужен быстрый арест, чтобы выскочить из-под давления прессы.

От слов «взять под арест» у Шермана в глотке пересохло. Остальное – пустая болтовня.

– Под арест? – еле выговорил.

– Вейсс просто скотина, – сказал Киллиан, – а с прессой ведет себя как последняя проститутка.

– Под арест? Неужто вы это серьезно? – Только бы это оказалось неправдой! – Что они могут… в чем они меня обвиняют?

– Халатность за рулем, бегство с места происшествия и несообщение властям.

– Прямо не верится. – Только бы развеялось! – Халатность за рулем? Но из того, что вы сказали… я к тому, что, как они могут? Я даже не был за рулем!

– Их свидетель утверждает обратное. Берни говорит, что свидетель указал на вашу фотографию, выделив ее из целой груды.

– Но я не был за рулем!

– Я только говорю вам то, что Берни сказал мне. Он говорит, что свидетель указал также цвет вашей машины и ее марку.

Шерман слышал свое громкое и частое дыхание, слышал гомон рабочего зала.

Голос Киллиана:

– Вы слушаете?

Шерман, хрипло:

– Да… Кто же этот их свидетель?

– Он не сказал.

– Это что – тот второй парень?

– Он не сказал мне.

– Или – господи! – Мария?

– Этого он мне не скажет.

– Но он хотя бы что-нибудь сказал про женщину в машине?

– Нет. На данном этапе они не станут разглашать детали следствия. Но погодите. Дайте я вам кое-что объясню. Это не будет так скверно, как вы подумали. У меня с Берни договоренность. Я могу сам привезти вас туда и сдать с рук на руки. Вы входите и выходите.

Трах-бах!

Вхожу и выхожу – откуда? Но выговорилось только:

– Сдать… меня?

– Да. А пожелай они, могли бы приехать к вам домой, арестовать и отвезти туда в наручниках.

– Туда – это куда?

– В Бронкс. Но этого не будет. У меня с Берни договоренность. И к тому времени, когда они выдадут заявление для прессы, вас там уже не будет. Будьте и этим довольны.

Для прессы… Бронкс… сдать меня… халатность за рулем… одна идиотская абстракция за другой. Внезапно он почувствовал яростное желание как-то визуализировать то, что должно произойти, не важно, что именно, как-то увидеть, а не только ощущать натиск страшной давящей силы.

Киллиан вновь:

– Вы слушаете?

– Да.

– Благодарите Берни Фицгиббона. Помните, что я говорил вам насчет контрактов? Это контракт между мной и Берни.

– Я сейчас спешу в суд. Уже – опаздываю. Но к часу освобожусь. Около часу заходите. Все равно ведь вам, наверно, пара часов понадобится.

На сей раз Шерман понял в точности, что имеет в виду Киллиан.

– Боже! – проговорил он севшим голосом. – Надо ведь с женой поговорить. Она еще ни сном ни духом… – Он говорил скорее сам с собой, чем с Киллианом. – А еще дочь, родители… и Лопвитц… Прямо не знаю… У меня слов нет – это же абсолютно невероятно!

– Прямо будто опору из-под ног вышибли, верно? Самая естественная штука на свете. Вы же не преступник. Но это не будет так скверно, как вы думаете. Вовсе не факт, что у них дело подготовлено. Просто они вообразили, будто имеют на руках достаточно, чтобы произвести ход. Так что я вам вот что скажу. Или, вернее, повторю еще раз. Вам придется кое-кому рассказать, что случилось, но в детали не вдавайтесь. Жене – что ж, то, что вы скажете жене, – это ваше семейное дело, тут я не указчик. Но кому бы то ни было другому – никаких подробностей. Все может быть использовано против вас.

Теплая волна грусти накатила на Шермана. Что сказать Кэмпбелл? И чего она наберется от других – люди ведь будут говорить о нем! Шесть лет от роду, совсем несмышленыш, девчонка, дитя, которое любит цветочки и зайчиков.

– Я понимаю, – сказал он совершенно подавленно. Ведь Кэмпбелл всем этим будет просто убита!

Попрощавшись с Киллианом, он посидел за своим столом, поглядел, как пляшут перед глазами ядовито-зеленые буковки и цифры на экране компьютера. Логически, умственно он понимал, что Кэмпбелл, его малышка, будет первой, кто поверит ему безоговорочно, и последней, кто лишится веры в него, и все же думать об этом логически и умственно – бесполезно. Перед глазами стояло ее нежное, тонкое личико.

Тревога о Кэмпбелл возымела по меньшей мере одно положительное действие. Она затмила собой первую из затруднительных задач, каковой была необходимость вернуться и предстать перед Джином Лопвитцем.

Когда он вновь вошел в приемную Лопвитца, мисс Бейлз встретила его настороженным взглядом. Очевидно, Лопвитц уже поведал ей о том, как Шерман выскочил из кабинета будто помешанный. Она указала ему на помпезное французское кресло и не спускала с него глаз все те пятнадцать минут, которые Лопвитц его выдерживал, прежде чем позволить снова войти.

Когда Шерман вошел в кабинет, Лопвитц стоял и Шерману тоже садиться не предложил. Вместо этого он перехватил его на середине устилавшего пол огромного восточного ковра, как бы говоря этим: «О'кей, я тебя впустил. Но теперь давай по-быстрому».

Вздернув вверх подбородок, Шерман постарался принять независимый вид. Хотя при мысли о том, что он сейчас откроет, в чем признается, у него голова шла кругом.

– Джин, – начал он, – я не нарочно так резко от вас вышел, просто у меня не было выбора. Помните, мне по телефону звонили? Вы спрашивали, нет ли у меня каких-нибудь неприятностей. Так вот, на самом-то деле да, есть. Завтра утром меня арестуют.

Сперва Лопвитц только глаза выпучил. Шерман заметил, какие у него набрякшие и морщинистые веки. Затем Лопвитц сказал:

– Пойдемте-ка сюда, – и указал Шерману на стоявшие друг подле друга кресла с высокими спинками.

Они снова сели. При виде того, каким сосредоточенным сразу стало похожее на мордочку летучей мыши лицо Лопвитца, Шерман почувствовал укол обиды: написанное на нем извращенное любопытство было каким-то даже чрезмерным. Шерман рассказал ему о деле Лэмба, каким оно впервые появилось на страницах газет, затем о визите двоих следователей к нему домой, опустив, правда, унизительные детали. Рассказывая, он неотрывно глядел на самозабвенное лицо Лопвитца и чувствовал в себе тошнотный восторг безнадежного транжиры, который, потеряв грош, швыряет целое состояние, – и-эх, где наша не пропадала! Искушение рассказать все, быть настоящим транжирой, поведать о сладостных упругих бедрах Марии Раскин и о схватке в джунглях, о победе, одержанной над двумя громилами, – пусть Лопвитц знает: что бы ни было, он вел себя как мужчина и как мужчина он был безупречен, даже более чем безупречен, возможно, он даже проявил героизм, – в общем, искушение выложить все до точки (ведь я не злоумышленник какой-нибудь!) было почти непреодолимым. Но он преодолел его.

– Это мой адвокат звонил, когда мы с вами разговаривали, и он сказал, что мне сейчас ни с кем не следует вдаваться в детали того, что происходило и чего не происходило, но я хочу, чтобы одно, по крайней мере, вы знали – тем более что неизвестно, как будет преподносить все это пресса. Так вот: я никого не сбивал машиной, не было никакой халатности за рулем, да и вообще я ничего не сделал такого, что могло бы хоть в малой мере запятнать мою совесть.

Едва он произнес слово «совесть», как тут же в голову пришло, что каждый, кто чувствует за собой вину, твердит о незапятнанной совести.

– Кто у вас адвокат? – спросил Лопвитц.

– Его зовут Томас Киллиан.

– Не знаю такого. Лучше бы взяли Роя Брэннера. Лучший судебный оратор Нью-Йорка. Сногсшибательный. Случись мне попасть в переделку, я бы нанял Роя. Если хотите, могу ему позвонить.

В замешательстве Шерман слушал, как Лопвитц развивает тему – о возможностях сногсшибательного Роя Брэннера, о делах, которые тот выиграл, о том, как они познакомились, какие они закадычные приятели, как дружат между собой их жены и как Рой в лепешку для него расшибется, если он, Джин Лопвитц, замолвит словечко.

В общем, у Лопвитца включился неодолимый инстинкт: как только он услышал о происходящем в жизни Шермана кризисе, тут же принялся вкручивать ему о том, какой он свой человек повсюду, с какими важными персонами знается и какое влияние он, авторитетный и вельможный, имеет на данного великого Имярека. Следующий его инстинктивный шаг был более практичен. Сделать его побудило слово «пресса». В выражениях, к пустопорожним спорам не располагающих, Лопвитц предложил Шерману взять отпуск на все то время, пока тучи над ним не рассеются.

Это совершенно разумное и вежливо поданное предложение заставило сработать в Шермане нервный сигнал тревоги. Если взять отпуск, ему, быть может, – а может и нет, – будут по-прежнему платить его номинальное жалованье, 10 тысяч долларов в месяц, то есть меньше половины ежемесячных выплат одних только процентов за ссуду. Но никаких уже комиссионных и никакой доли прибылей от сделок с облигациями всей фирмы. Значит, практически его доход падает до нуля.

Стоявший на ирландском столике Лопвитца телефон тихо и вкрадчиво зажужжал. Лопвитц снял трубку.

– Да?.. Правда? – Улыбка во весь рот. – Замечательно!.. Алло!.. Алло!.. Бобби? Слышите меня нормально? – Взгляд в сторону Шермана, улыбка облегчения и одними губами: – Бобби Шэфлетт. – Затем взгляд вниз и полное внимание трубке. Лицо в складочках и морщинках чистейшей радости. – Говорите, о'кей?.. Замечательно! Да ну, о чем вы, я с удовольствием! Надеюсь, вам там дали что-нибудь поесть?.. Отлично, отлично. Слушайте сюда. Как что понадобится, сразу просите. Они ребята хорошие. Кстати, знаете – ведь они оба летали во Вьетнаме!.. Ну конечно. Мировые парни. Выпить захочется или что, только скажите. У меня там на борту есть арманьяк тридцать четвертого года. По-моему, где-то сзади хранится. Спросите того, что поменьше, Тони. Он знает где. Ну, значит, вечером, когда вернетесь. Колоссальная штука. Тридцать четвертый – это был лучший для арманьяка год. Мягко-мягко идет. Поможет расслабиться… В общем, нормально, говорите?.. Отлично. Н-да… Что?.. Да ну что вы, Бобби. Я всегда рад, всегда рад.

Когда разговор закончился, Лопвитц выглядел счастливейшим человеком на свете. Самый знаменитый оперный певец Америки сидит в его самолете, который он, Лопвитц, одолжил ему слетать в Канаду, в город Ванкувер, а двое личных пилотов, оба капитаны ВВС, ветераны Вьетнама в роли шофера и дворецкого везут его, подливают ему арманьяк более чем полувековой выдержки, ценой в тысячу двести долларов за бутылку, и вот теперь этот замечательный знаменитый толстячок благодарит его и оказывает ему всяческое уважение, находясь на высоте сорока тысяч футов над штатом Монтана.

Шерман, неотрывно глядевший на улыбающееся лицо Лопвитца, почувствовал страх. Лопвитц на него не сердится. Не бушует. Даже не особенно и разволновался. Нет, судьба Шермана Мак-Коя для него попросту не так уж много значит. Мнимо британский антураж жизни Лопвитца переживет проблемы Шермана Мак-Коя, и компания «Пирс-и-Пирс» их тоже переживет. Пикантная история на некоторое время всех развлечет, облигации будут по-прежнему продаваться в огромных количествах, а новый главный специалист по торговле ими – кто? Роли? или кто-нибудь другой? – будет заходить в этот стильный ирландский кабинет и обсуждать здесь очередную переброску миллиардов компании «Пирс-и-Пирс» с одного угла рынка в другой. Потом еще такой телефонный звонок класса «воздух-земля», и после разговора с очередной толстопузой знаменитостью Лопвитц не вспомнит уже, как Мак-Коя и звали-то!

– Бобби Шэфлетт! – проговорил Лопвитц с таким видом, будто они с Шерманом просто сидят вдвоем и выпивают перед обедом. – Он над Монтаной был, когда прозвонился. – Лопвитц качнул головой и прищелкнул языком, дескать, ну, мужик, это ж надо!