Троицкий Н. А. Безумство храбрых. Русские революционеры и карательная политика царизма 1866—1882 гг

Первая революционная ситуация была исчерпана в 1863 г. с подавлением восстаний в Белоруссии, Литве и Польше. Но массовое движение, хотя и шло на спад, еще пугало «верхи» и в 1864, и в 1865 гг., тем более что определить глубину и возможную продолжительность его спада было трудно. Поэтому царизм не сразу повернул к открытой реакции. Некоторое время после 1863 г. он продолжал реформы, вырванные силой революционного натиска[1], стремясь таким образом «откупиться от конституции»[2]. «Кризис верхов» до конца еще не был изжит. Запись в дневнике министра внутренних дел П. А. Валуева от 29 октября 1865 г. свидетельствует об этом красноречиво: «Что и кто теперь Россия? Все сословия разъединены. Внутри них разлад и колебания. Все законы в переделке. Все основы в движении... Половина государства в исключительном положении»[3] .

Лишь с 1866 г., когда спад освободительной борьбы стал вполне очевидным, царизм открыто перешел от «либерализма» в «полицейском футляре»[4], который он вкрапливал в политику первой половины десятилетия, к драконовской реакции. Поводом к этому послужил неудачный выстрел Д.В. Каракозова в Александра 114 апреля 1866 г. «Верхи» принялись искоренять «крамолу» с мстительным ожесточением. Созданная по делу Каракозова чрезвычайная следственная комиссия была наделена почти неограниченными полномочиями. Во главе ее встал 70-летний граф Михаил Николаевич Муравьев.

Родной брат одного из первых декабристов, основателя «Союза спасения» Александра Муравьева, и троюродный — повешенного Сергея Муравьева-Апостола, сам бывший декабрист, член «Союза спасения» и соавтор устава «Союза благоденствия», Михаил Муравьев, отвергнув и прокляв собственное прошлое, любил говорить, что он не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают. На вопрос, каких врагов он считает наименее опасными, он отвечал без околичностей: «Тех, которые повешены»[5]. За образцовое подавление польского восстания 1863 г. он и получил прозвище «Вешатель», оказавшееся настолько ему к лицу — по убеждениям, делам и даже внешне, что Герцен сказал о нем: «Такого художественного соответствия между зверем и его наружностью мы не видали ни в статуях Бонарроти, ни в бронзах Бенвенуто Челлини, ни в клетках зоологического сада»[6]. Всей своей жизнью этот исторический оборотень свидетельствовал в пользу народной мудрости, гласящей, что «нет худших чертей, чем падшие ангелы». Инквизиция Муравьева прежде всего учинила расправу над «Организацией» ишутинцев, из которой вышел Каракозов. Муравьев клялся «скорее лечь костьми, чем оставить не открытым это зло»[7], не предполагая, конечно, что его клятва окажется пророческой. Арестованными из числа участников «Организации», прикосновенных к ней и заподозренных в прикосновенности заполнили тюрьмы обеих столиц, 36 человек предали суду. Каракозова повесили без церемоний. Кстати, его допрашивал перед казнью сам Муравьев, допрашивал и грозил: «Я тебя живого в землю закопаю!»[8] Но, не успев открыть все «зло», он скоропостижно умер, и его закопали раньше, чем Каракозова. «Задохнулся отвалившийся от груди России вампир»[9],— облегченно сообщил об этом Герцен. Над Ишутиным проделали церемонию повешения, но не повесили (продержали его на эшафоте в саване и с веревкой на шее 10 минут, а потом объявили о замене виселицы каторгой)[10]. На каторгу, в сибирскую ссылку, за решетку в Петропавловскую крепость были упрятаны и десятки других «соумышленников» Каракозова. Вершилось, по словам Герцена, «уничтожение, гонение, срытие с лица земли, приравнивание к нулю Каракозовых»[11]

Но реакция преследовала не только Каракозовых. Она обрушивалась на любое свободное слово, любую живую мысль. Были закрыты самые передовые органы легальной прессы «Современник» и «Русское слово», вину которых цензурное ведомство определило таким образом: «Да ведь это на бумаге напечатанные Каракозовы своего рода, и их любит публика»[12]. По признанию П.А. Валуева, всю вообще печать власти «кроили, как вицмундир»[13]

Изобретательность реакции в борьбе против крамольного «нигилизма» не знала границ. Высочайше запрещено было носить мужчинам длинные волосы, а женщинам - короткие; нарушение этого запрета влекло на первый случай подписку в том, что виновные впредь «сих отличительных признаков нигилизма носить не будут», а в повторном случае — арест и ссылку[14]. Будущий идеолог народничества Н.К. Михайловский был выдворен из Горного института «за либеральные,— как он сам об этом вспоминал,— и даже, можно сказать» за якобинские убеждения, которые выразилась преимущественно тем, что я носил длинные волосы и зачесывал их назад. Оказывается, что я Марат, Робеспьер.»[15].

Впрочем, писал о том времени Щедрин, «обвинялся всякий... Вся табель о рангах была заподозрена... Как бы ни тщился человек быть «благонамеренным», не было убежища, в котором бы не настигала его «благонамеренность», еще более благонамеренная»[16]. То была вакханалия, победное гульбище реакции.

Ее своеобразным profession de foi надолго стал рескрипт Александра II председателю Комитета министров П.П. Гагарину от 13 мая 1866 г., нацеливший правительство «охранять русский народ от зародышей вредных лжеучений»[17] т. е., иными словами, душить в зародыше демократические идеи. Рескрипт удостоверил ставку царизма на палаческий способ управления, сообразно с которым и был перетасован состав Правительства. Крайними реакционерами, крепостниками верховодил пой дворе шеф жандармов граф Петр Андреевич Шувалов. Друг царя и «верховный наушник» при нем[18], Шувалов подчинил его своей воле, эксплуатируя страх самодержца перед «крамолой» после выстрелов Каракозова и (6 июня 1867 г. в Париже) польского эмигранта Антона Березовского. Такие авторитеты, как Д.А. Милютин и А.В. Головнин, прямо свидетельствовали, что Шувалов «запугал государя ежедневными своими докладами о страшных опасностях, которым будто бы подвергаются и государство, и лично сам государь. Вся сила Шувалова опирается На это пугало»[19]. Пользуясь этим, Шувалов прибрал к рукам почти всю внутреннюю политику, а ее сердцевиной сделал гонения на «Крамолу» и вообще на всякое инакомыслие. Уже в 1867 Ф.И. Тютчев написал о нем:

Над Россией распростертой
Встал внезапною грозой
Петр по прозвищу четвертый,
Аракчеев же второй[20]

Под стать Шувалову (и, как правило, по его указаниям) подбирались с 1866 г. все министры, ответственные за борьбу с «крамолой»: и оборотливый, мудрено сочетавший в себе палача, холопа и сибарита, знаток разных искусств, от амурного до сыскного, министр внутренних дел Александр Егорович Тимашев, по-шуваловски «грозный», хотя настолько тупой, что глупость его, по уверению сенатора А.А. Половцова, «ежедневно принимала поразительные размеры»[21], бедный познаниями и в русских законах, и даже в русском языке министр юстиции граф Константин Иванович Пален, о котором «только и было известно, что он по министерству юстиции никогда не служил»[22]; и наделенный природным умом, образованием, силой характера, но патологически злобный, то и дело терявший в карательном усердии чувство реальности министр просвещения и обер-прокурор Синода граф Дмитрий Андреевич Толстой; и придворный флюгер Петр Александрович Валуев («Виляев», как прозвали его недруги[23]), который умел быть одинаково полезным для царизма на высоких постах (министр внутренних дел, министр государственных имуществ, председатель Особых совещаний при царе, председатель Комитета министров) до Шувалова, при Шувалове и после Шувалова. Все они (исключая Валуева) были «не в состоянии подняться выше точки зрения полицмейстера или даже городового»[24], но для палаческого способа управления иной точки зрения и не требовалось. Шувалов ею довольствовался, царь ему верил, а министры (включая даже Валуева) следовала за Шуваловым, «как оркестр по знаку капельмейстера»[25].

Разумеется, тем более не поднимались над «точкой зрения полицмейстера или даже городового» чиновники рангов ниже министра; все они, за редкими исключениями, старались угодить своим министрам, как министры угождали Шувалову, а Шувалов— царю. Это относится не только к провинциальным властям, для которых в 70—90-е годы типичным был такой «сыщик по страсти», хотя и «без всякого сыщицкого таланта», а «еще более палач по страсти», как начальник киевского ГЖУ В.Д. Новицкий[26]. Такова же была целая вереница петербургских градоначальников 60—80-х годов: ставленник Шувалова сановный башибузук Федор Трепов (побочный сын Николая I, друг Александра II, отец двух сатрапов Николая II[27]) — тот самый Трепов, который, по свидетельству А.Ф. Кони, с трудом мог написать несколько строк, делая в слове из трех букв четыре ошибки («исчо» вместо «еще»), а в литературе признавал только «Полицейские ведомости», но все-таки «в смысле ума, таланта и понимания своих задач» был на голову выше своих преемников — «злобно-бездарного Зурова, глупого Федорова, трагикомического шарлатана Баранова и развратного солдафона Козлова»[28].

Естественно, и о природе революционного движения царские каратели судили с узкополицейской точки зрения, полагая, как это формулировал в 1878 г. начальник сыскной части III отделения Г.Г. Кириллов, будто «не народ и не целые сословия являются представителями недовольства, а сообщество отдельных индивидуумов, отколовшихся от своих сословных организмов»[29]. Более того, каратели считали, что русский социализм заимствован с Запада («У нас ему неоткуда было взяться»[30]), в программе социалистов выпячивали разрушительную сторону, утрируя ее («Упразднить религию, государство, общество, семью, собственность, самого человека!— вот их цели. А потом что? Ничего! Nihile!—от того они и нигилисты»)[31]. Созидательная же сторона революционной программы вообще не принималась всерьез как «бред фанатического воображения»[32]. При таком взгляде на происхождение и смысл «крамолы» реакционные силы надеялись, что она не проникнет в толщу «религиозного и царелюбивого» русского народа, не найдет себе опоры на русской почве и не поколеблет самодержавных устоев.

Недреманное око III отделения рано выявило симптомы «хождения в народ», но вначале царизм не усмотрел в нем большой опасности и попытался было предотвратить его бесхитростной «профилактикой». 31 мая 1869 г. П.А. Шувалов и 4 июня А.Е. Тимашев циркулярно обязали все местные Власти брать под «усиленный надзор» студентов, отъезжающих в разные места на каникулы, поскольку, мол, там они «намереваются распространять ложные понятия между фабричными рабочими и бывшими помещичьими крестьянами»[33] .

Однако «профилактика» не удалась, и с весны 1874 г. «хождение в народ» неожиданно для правительства разлилось по всей стране. Жандармские власти, застигнутые врасплох, поначалу даже растерялись перед фактом революционной пропаганды, одновременно развернутой более чем двумя сотнями кружков в пяти десятках губерний. «Отсутствие внешней (т. е. централизованной. — Н.Т.) организации пропаганды, — сетовал помощник Шувалова гр. Н.В. Левашов в докладе Тимашеву от 7 мая 1874 г., — крайне затрудняет ее преследование и искоренение, и направленная к тому деятельность полицейской, следственной и судебной властей обрывается в каждом отдельном случае на относительно малой группе лиц...»[34]

Карателям помог случай. 31 мая 1874 г. в Саратове нечаянно (при обыске на авось) была раскрыта явка пропагандистов, кое-как законспирированная под башмачную мастерскую, причем жандармской добычей стали десятки адресов и шифров[35]. Так власти напали на след большого числа кружков, рассеянных по разным губерниям. По высочайшему повелению от 4 июля 1874 г. дознание по делу «О пропаганде в империи», уже начатое повсеместно, было централизовано в руках начальника московского ГЖУ генерала И.Л. Слезкина и прокурора саратовской судебной палаты С. С. Жихарева. Юридически ответственным распорядителем дознания стал именно Жихарев — этот, по мнению известного рупора реакции кн. В.П. Мещерского, «настоящий Баярд без страха и упрека» и «гениальный обличитель»[36], а в оценке А.Ф. Кони — палач, «для которого десять Сахалинов, вместе взятых, не были бы достаточным наказанием за совершенное им в середине 70-х годов злодейство по отношению к молодому поколению»[37].

Действительно, под управлением Жихарева и Слезкина Россию захлестнула такая волна арестов («следственный потоп», как выразился знаменитый криминалист Н.С. Таганцев[38]), какой страна еще не знала. «Слушая названия городов и местечек, в которых хватают, я повергаюсь просто в изумление,— писал в октябре 1874 г. А. А. Кропоткин П. А. Лаврову. — Буквально: надо знать географию России, чтобы понять, как велика масса арестов»[39].

Общее число арестованных было гораздо больше тех цифр, которые приводятся в современных исследованиях: около тысячи, свыше полутора тысяч, 1600 человек[40]. Заслуживают внимания сведения старшего помощника И.Л. Слезника В.Д. Новицкого, который осуществлял «проверку числа всех арестованных лиц по 26 губерниям» и насчитал под арестом за 1874 г. больше 4 тыс. человек (А.И. Кошелев — даже до 8 тыс.)[41].

Однако репрессии 1874 г. не задушили революционную пропаганду. «Движение не только не уменьшается, но идет crescendo,— писал Д.Д. Клеменц Лаврову после арестов 1874 г. — Вместо паники вы встречаете энтузиазм, люди вырастают словно из-под земли»[42]. В 1875 г. «хождение в народ» продолжалось, хотя и несравненно слабее, чем в 1874 г. (как бы по инерции), но сильнее, чем в любом из предыдущих лет[43]. Царизм вынужден был искать в дополнение к репрессиям какие-то новые средству борьбы с «крамолой».

Важным (хотя и побочным) результатом «хождения в народ» явилось падение Шувалова. В самый разгар «хождения», когда стала очевидной тщетность восьми лет диктатуры «Петра IV», царь разжаловал его из диктаторов в дипломаты, сказав ему однажды за карточным столом будто бы между прочим: «А знаешь, я тебя назначил послом в Лондон»[44]. О причине столь сенсационного «перемещения» Шувалова современники толковали по-разному. «Предусмотрительные люди» заподозрили здесь «хитрый расчет» временщика: «...попасть в министры иностранных дел, в государственные канцлеры и сделаться открыто, официально первым министром, к чему он давно стремится. «Il rectile pour mieux santer» (он откупает, чтобы лучше прыгнуть)[45]. Нет определенного мнения на этот счет и в литературе. Советский исследователь В.Г. Чернуха полагает, что Шувалова погубила его попытка созвать комиссию сословных и общественных представителей для обсуждения правил о найме рабочих и прислуги. Трудно согласиться с nаким объяснением. Ведь комиссия, о которой идет речь, вскоре после отставки Шувалова была созвана под председательством шуваловского единомышленника П.А. Валуева[46]. Думается, Шувалов пал именно вследствие банкротства его чересчур прямолинейного инквизиторства. Об этом свидетельствует не только хронологическое совпадение его отставки с разгаром «хождения в народ», но и тот элемент гибкости, который был привнесен в карательную политику сразу после Шувалова.

22 июля 1874 г. пост шефа жандармов занял Александр Львович Потапов, не столь грозный, как Шувалов, совсем не умный (современники находили в нем лишь «канареечный ум»[47]), но во всем, даже в собственном неразумии, последовательный и злопамятный. Царь заменил Шувалова именно Потаповым скорее всего потому, что Потапов, во-первых, по своему ничтожеству лучше других позволял царю отдохнуть от тяжелой опеки со стороны Шувалова, а во-вторых, на жандармском поприще все-таки проявил отменную сноровку, подтасовав в свое время так называемое «дело Чернышевского»[48]. Можно было надеяться, что теперь, когда требовалось не только «давить» à la Шувалов, но и лавировать, ловчить, сноровистый Потапов окажется удобным шефом жандармов.

С конца 1874 г. царизм начал собирать одно за другим представительные совещания, чтобы исследовать причины «быстрого распространения разрушительных учений» и «обсудить, не представляется ли необходимым принять какие-либо другие (помимо репрессий. — Н. Т.) меры с целью уменьшения влияния обнаружившейся деятельной пропаганды». Поисками таких мер занимались в декабре 1874 г. совещание шефа жандармов и семи министров, включая военного, в марте 1875 г. — полный состав Комитета министров, а в марте 1877 г. — специальная Комиссия от министерств и III отделения. При этом Комитет министров подчеркнул, что с 1866 г., «несмотря на все принимавшиеся в течение девяти лет меры, разветвления революционной партии захватили более чем 30 губерний»; такой результат «неоспоримо доказывает недостаточность означенных мер»[49] и «необходимость более систематического противодействия анархическим стремлениям»[50] .

Документы совещаний 1874—1877 гг., а также майский 1875 г. циркуляр гр. Д.А. Толстого и записка гр. К. И. Палена под выразительным названием «Успехи революционной пропаганды в России» (1875 г.) одной из причин успехов пропаганды объявляли равнодушие, а то и сочувствие к ней со стороны общественного мнения и требовали мобилизовать «все благомыслящие элементы общества» на борьбу с пропагандой[51]. III отделение в обзорном докладе царю от 21 января 1878 г. предлагало развернуть по всей стране правительственную контрпропаганду: в простонародье — книжным путем, а в обществе — даже через «кружки, имеющие целью препятствовать дальнейшему развитию революционных замыслов»[52].

Но практически извлечь что-нибудь из такого рода обсуждений и предложений царизм не мог: общество большей частью сторонилось не только «крамолы», но и реакции, а затея III отделения вышибать клин клином (против книг и кружков — книги же и кружки) показалась опасной и не была даже принята всерьез. Не находя иных средств борьбы с «крамолой», царизм вновь и вновь делал ставку на палаческий способ, которым так долго пользовался и так мало добился Шувалов.

Повсеместно насаждался жандармский произвол. В течение 1877 г. неоднократно (14 мая, 7 июня, дважды в июле) III отделение и министерство внутренних дел секретными циркулярами обязывали все местные власти «усугубить бдительность по наблюдению за действием пропаганды»[53] и приумножить усилия «к ограждению общества от вредных элементов»[54]. Разрастался полицейский надзор. По данным нелегальной печати, весной 1874 г. число поднадзорных в России простиралось до 35 тыс.[55]. Обыски и аресты по малейшему поводу, доносу или подозрению терроризировали все слои общества. Ночные вторжения жандармов в частные квартиры были как бы узаконены с николаевского времени[56] Много усилий прилагал царизм в 70-е годы к тому, чтобы ослабить и обезвредить русскую политэмиграцию, но безуспешно. Заграничная агентура самодержавия тогда, как это признал в докладе царю от 20 августа 1878 г. и. д. шефа жандармов Н.Д. Селиверстов, была «во всех отношениях слабой»[57], а попытки административного воздействия на эмигрантов не удались. Так, 21 мая 1873 г. через «Правительственный вестник» царизм обязал всех русских женщин, учившихся тогда в Цюрихе, вернуться до 1 января следующего года в Россию, дабы «коноводы нашей эмиграции» не вовлекли их «в вихрь политической агитации», а 5 мая 1874 г. вызвал на родину и самих «коноводов» (М.А. Бакунина, П.Л. Лаврова, П.Н. Ткачева, Н.П. Огарева, Г.А. Лопатина, Н.И. Утина и др., всего 19 человек) с угрозой наказать их за неявку «по всей строгости законов»[58]. Но женщины, хоть и вернулись, успели пройти сквозь «вихрь политической агитации» и на родине почти все подключились к «хождению в народ»[59] . «Коноводы» же на царский зов не откликнулись.

Учитывая, что с середины 60-х годов русские революционеры стали заводить более обширные интернациональные связи, царизм пытался привлечь к борьбе против них иностранные правительства. С этой целью он за 10 лет (1867—1877 гг.) заключил 9 карательных конвенций с 8 державами, надеясь максимально стеснить право политического убежища для русских революционеров[60]. К досаде царских властей, до 1881 г. в числе общепризнанных норм международного права значился и принцип невыдачи политических преступников[61]. Впервые царизм был вынужден оговорить его в русско-голландской конвенции о взаимной выдаче преступников от 7 апреля 1867 г. и затем подтверждал эту оговорку в аналогичных конвенциях, которые он согласовывал с Баварией (14 февраля 1869 г.), Гес-сеном (3 ноября 1869 г.), Италией (14 мая 1871 г.), Швейцарией (5 ноября 1873 г.) [62]. Но царские дипломаты упорно старались включить в текст каждой из них так называемую бельгийскую поправку, т. е. закон, принятый 22 марта 1856 г. в Бельгии, о праве выдачи любого преступника за «посягательство на жизнь главы государства и членов его семейства» как преступление уголовное, а не политическое[63]. До конца 70-х годов в трех случаях, а именно в соглашениях с Бельгией (25 августа 1872 г.), Австро-Венгрией (3 октября 1874 г.) и Испанией (9 марта 1877 г.), царизм сумел это сделать.

Царское правительство пыталось вытребовать из-за границы особо опасных для неге русских эмигрантов и по тем соглашениям, в которые не включалась «бельгийская поправка», либо вообще без соглашения, в частном порядке — как якобы уголовных преступников. Однажды это ему удалось. 2(14) августа 1872 г. в Цюрихе при дипломатическом содействии агентам III отделения со стороны русского посланника в Швейцарии кн. М.А. Горчакова (сына государственного канцлера) был арестован Сергей Нечаев[64]. Правительство Швейцарии согласилось выдать Нечаева при условии, что в России его будут судить не за государственное, а за уголовное преступление (т. е. за убийство студента И. И. Иванова), и царские власти, для которых важен был не мотив, а сам факт расправы с Нечаевым, охотно приняли это условие[65]. Но в 60—70-е годы эта удача оказалась для царизма первой и последней. В частности, как явствует из переписки П.А. Черевина с А.Р. Дрентельном, царизм в 1878—1879 гг. тщетно пытался склонить ту же Швейцарию к выдаче С.М. Кравчинского (за убийство шефа жандармов) и В.И. Засулич (за покушение на петербургского градоначальника)[66].

Итак, устранив П.А. Шувалова, царизм после некоторых колебаний вновь свел борьбу с деятелями освободительного движения к шуваловскому способу всеобъемлющих репрессий. А.А. Потапов для такого способа не подходил. К тому же у него открылось «разжижение мозга», которое вскоре переело в «буйнее помешательство»[67]. 30 декабря 1876 г. новым шефом жандармов был назначен Николай Владимирович Мезенцов — каратель шуваловского склада, который даже на близких к нему людей производил впечатление «сонного тигра»[68]. Он не только усугубил репрессии» но и по-cвоему упорядочил их: например, вычеркнул из списка поднадзорных А.С. Пушкина и возобновил снятый было официально 9 июля 1875 г. надзор за Ф.М. Достоевским[69]. По-шуваловски утилизируя страх царя перед «крамолой», Мезенцов в июле 1878 г. получил высочайший кредит в 400 тыс. руб. на усиление жандармского корпуса и сыскной части[70]. Однако он даже не успел раскрыть в полной мере свой палаческий дар: 4 августа 1878 г. кинжал Сергея Кравчинского умертвил «сонного тигра»

В целом все Попытки царизма с 1866 до 1878 г. задушить революционную пропаганду в России потерпели фиаско. Пропаганда росла и вглубь и вширь. Преемник Мезенцова Н.Д. Селиверстов во всеподданнейшем докладе от 30 сентября 1878 г. мог предложить Царю только такое утешение! «Общее положение дел, относящихся до распространения пропаганды в России, отменно серьезно, но не безвыходно»; Царь в тон своему и. д, шефа жандармов заметил на полях доклада; «Грустно было бы думать противное»[71].

I.
Царизм и революционное движение 1866—1878 гг.