Соотношение административной и судебной расправы в карательной политике царизма

Административным (без привлечения к суду) наказаниям подвергались те из арестованных, против кого недоставало (а то и вовсе не было) улик. Такими наказаниями в 60—70-е годы служили, как правило, либо отдача под гласный полицейский надзор, либо ссылка «на родину» (т. е. по месту жительства), в северные губернии и в Сибирь, от мест «не столь отдаленных» до «отдаленнейших».

Отправить кого-либо в административную ссылку при царизме всегда было просто. Правда, судебные уставы 1864 г. создавали для карателей неудобство, поскольку специально об административной ссылке для государственных преступников в уставах не говорилось, а из контекста их следовало, что все политические дела должны разрешаться только по суду. Но уже в 1871 г. это неудобство было устранено. Закон 19 мая 1871 г. дал право министру юстиции по соглашению с шефом жандармов в тех случаях, когда арестованные оказывались неподсудными, испрашивать «высочайшее соизволение» или о прекращении дела, или же «о разрешении оного в административном порядке»[1].

Министр и шеф жандармов предпочитали административно «разрешать» дело, нежели прекращать его, а «высочайшее соизволение» об этом штамповалось практически безотказно. Поэтому число административно высланных, а соответственно и влияние их на разные слои местного общества стали расти так быстро, что уже в мае 1875 г. царь повелел специальной комиссии из министров внутренних дел, юстиции, финансов, государственных имуществ, а также главноуправляющего III отделением и шефа жандармов изыскать меры к «устранению тех вредных последствий, которые обнаруживаются в настоящее время вследствие высылки политически неблагонадежных лиц во внутренние губернии России, причем обсудить вопрос о том, не следует ли сосредоточить этих лиц в какой-либо одной местности»[2]. Последнее комиссия сочла нецелесообразным, по-скольку-де «такая система доставила бы ссыльным возможность сплотиться, организоваться и, быть может, составить со временем весьма опасную политическую силу». Министр юстиции предложил вообще «отрешиться от системы административной высылки, заменив ее установлением строгого надзора и запрещением жительства в известных пунктах». Царь воспротивился: «Я с этим никак не могу согласиться».

В результате комиссия 1875 г. признала необходимым «по возможности ограничить число городов, назначенных для ссылки, и притом выбирать города, которые имеют телеграфное сообщение, но не расположены на главных линиях железных дорог... не имеют учебных заведений выше уездных училищ, ибо учащиеся высших заведений были бы опасною почвою для восприятия вредных учений; вообще выбирать города, где население может считаться менее восприимчивым для какой бы то ни было революционной агитации; наконец, города, где постоянное местожительство не представляет больших жизненных удобств». Конкретно при этом были названы города (кроме губернских!) Архангельской, Олонецкой, Эстляндской, Курляндской, Витебской, Могилевской, Минской, Астраханской, Уфимской, Оренбургской и некоторых других губерний, а также крепости Свеаборг и Орск.

После этого поток административно высланных продолжал расти. В январе 1878 г. III отделение предложило царю отойти от закона 19 мая 1871 г. и уступить право ссылки (без «высочайшего соизволения») министрам, «дабы не поколебать вкоренившегося в народе убеждения, что царская власть есть постоянный источник для него одних только милостей»[3] Это предложение было узаконено в так называемых Временных правилах 1 сентября 1878 г.[4]. Теперь административная ссылка утверждалась или отменялась по соглашению шефа жандармов с министром внутренних дел. Проще стал и ее исходный порядок. Жандармские офицеры, а в их отсутствие полицмейстеры и уездные исправники получили право не только арестовывать всех «подозреваемых в совершении государственных преступлений или в прикосновенности к ним» (подозреваемых в прикосновенности!), но и определить любому из них в качестве исправительной меры административную ссылку — все это «без участия чинов прокурорского надзора» (этим последним надо было лишь сообщать о том или ином определении «для сведения»). Мало того, чтобы отягчить ссылку, примерно в то же время (8 августа 1878 г.) на заседании Совета министров под председательством царя всех, подлежащих административной высылке, было «высочайше повелено ссылать преимущественно в Восточную Сибирь»[5].

Таким образом, царизм за 70-е годы сделал многое для того, чтобы извлечь из административной ссылки наибольший карательный эффект. Иные его воротилы предлагали тогда же и еще более драконовские меры, против которых, однако, поднимались в правительстве трезвые голоса. Так, в марте 1879 г. на Особом совещании при царе экс-диктатор П.П. Шувалов предложил «высылку разом из столицы всех подозрительных людей». Его поддержали министр внутренних дел Л.С. Маков и гр. Д.А. Толстой. Председатель совещания П.А. Валуев выступил уклончиво. Только противодействие военного министра Д.А. Милютина и шефа жандармов А.Р. Дрентельна, утверждавших в два голоса, что шуваловская мера «нисколько не достигнет цели и даже не уменьшит зла, а только восстановит окончательно общественное мнение против правительства», побудило участников совещания отклонить идею Шувалова[6].

Поскольку предлагали административно высылать то или иное лицо местные жандармские власти и на таком зыбком основании, как оговор либо подозрение[7], а министры обычно не вникали в подробности дела, то и выходило, что административная ссылка зависела от жандармского своеволия. Уникальный даже в анналах царской юстиции факт, когда 80 человек из 90 оправданных судом по делу «193-х» в январе 1878 г. III отделение с санкций царя отправило в административную ссылку, был продиктован желанием царя и шефа жандармов отомстить подсудимым за их неслыханно дерзкое поведение на процессе. В 70-е годы обычными стали редкие в прошлом случаи ссылки по недоразумению (например, по сходству фамилий — одного вместо другого[8]) и просто без объяснения причин. «Вы хотите знать, почему я из Одессы очутился в Вологде и почему отправляюсь в Архангельск под строжайший надзор полиции»? — писал в декабре 1878 г. Д.В. Стасову М.Ф. Грачевскин. — Я могу казать только то, что мне самому сообщено на такой же вопрос одесской администрацией, а именно: “Вас арестуем и отправляем в Архангельск по распоряжению III отделения, но за что и почему, нам самим неизвестно...”»[9] Так же были сосланы мало кому известный в то время студент В. Г. Короленко с двумя братьями и популярнейший адвокат А.А. Ольхин, редактор столичного журнала «Слово» И.А. Гольдсмит с женой и др.[10] «В Холмогорах, — писала в начал 1881 г. газета «Страна», — двадцать процентов ссыльных не знают, за что их сюда упекли»[11].

Не мудрено, что в условиях такого вопиющего произвола административная ссылка «стала чумой, опустошавшей русскую землю»[12]. По официальным данным нельзя судить о ее масштабах. Так, сенатор М.Е. Ковалевский 22 июля 1880 г. доложил Верховной распорядительной комиссии, что числе административных ссыльных по политическим делам составляет в России 1200 человек (из них в Сибири — лишь 230, включая сосланный по суду)[13]. эти цифры очень занижены и намеренно, как подметил С.М. Кравчинский, «из нежелания правительства признать всю меру своего позора», и невольно, из-за того, что переизбыток властей, правомочных распоряжаться ссылкой, мешал правительству учесть все его жертвы. По подсчетам самого Кравчинского (со ссылкой на документы, имевшиеся в его распоряжений), в 1880 г., число лиц, административно высланных за «политику», достигало в России 3 тыc.[14] Газета «Порядок» 2 (14) февраля 1881 г. сообщала, что только в Сибирь ежегодно ссылается около 10 тыс человек (и политических, и главным образом уголовных). «Это настоящее великое переселение народов», — резонно заключала газета. Не зря М.Е. Салтыков-Щедрин в августе 1881 г. роптал на административную ссылку? «Сия яма так переполнена, что сто лет ее чисти — опять на сто лет станется»[15].

Вакханалия административной ссылки беспокоила даже царских министров. «Эта система административной высылки, доведенная в последние годы до крайности,— записывал 27 апреля 1880 г. в дневнике Д.А. Милютин, — всегда казалась мне какою-то несообразностью». В самом деле, «как будто с переменою места жительства, — рассуждал он об административных ссыльных,— они перестанут быть неблагонадежными!»[16]. Ту же мысль развивал губернатор Архангельского края (одного из центров административной ссылки) Н.М. Баранов в докладе министру об управлении краем за 1881 г.: «И из опыта прошлых лет, и из моих личных наблюдений я пришел к убеждению, что административная ссылка по политическим причинам гораздо скорее может еще более испортить и характер, и направление человека, чем поставить его на истинный путь... Не было еще случая, чтобы человек, заподозренный в политической неблагонадежности на основании действительно веских данных и сосланный административным порядком, вышел из нее примиренным с правительством, отказавшимся от своих заблуждений. Зато нередко случается, что человек, попавший в ссылку вследствие недоразумения или административной ошибки, уже здесь, на месте, частью под влиянием личного озлобления, частью вследствие столкновения с действительно противоправительственными деятелями и сам сделался неблагонадежным в политическом отношении. В человеке, зараженном антигосударственными идеями, ссылка всей своей обстановкой способна только усилить это заражение, обострить его, из идейного сделать практическим, т. е. крайне опасным; человеку же, неповинному в революционном движении, она в силу тех же обстоятельств прививает идеи революции, т. е. достигает цели, как раз противоположной тому, для чего она установлена»[17].

М.Т. Лорис-Меликов на первом же заседании Верховной распорядительной комиссии 4 марта 1880 г. признал: «Нельзя не отметить, что случаи административной высылки столь часты, что вскоре устройство быта и положение выселенных может сделаться вопросом государственным»[18]. Военно-морской министр адмирал И.А. Шестаков считал тогда своевременным «объявить, что впредь административных ссылок не будет, что все политические преступления будут разбираться судами»[19]. По-видимому, такого мнения держался в правительстве не один Шестаков. Во всяком случае Лорис-Меликов попытался хотя бы ограничить и упорядочить административную ссылку. По его заданию сенатор М.E. Ковалевский выработал проект, согласно которому были бы стеснены карательные полномочия местных властей и создано для решения вопроса об административной ссылке Особое присутствие в составе начальника Верховной распорядительной комиссии, министров внутренних дел и юстиции, двух членов Государственного совета и двух сенаторов. Однако Верховная распорядительная комиссии была упразднена, прежде чем успела обсудить проект Ковалевского. Тем дело и кончилось[20].

Если даже попытки лишь ограничить и упорядочить административную ссылку, предпринятые на столь высоком уровне, как Верховная распорядительная комиссия, не удались, то тем более нельзя было добиться ее отмены, несмотря на мотивированные возражения против нее отдельных министров вроде Милютина и Шестакова, губернаторов вроде Баранова и таких авторитетных трубадуров реакции, как В.П. Мещерский, который считал, что результатом административной ссылки является «зажигание революционной пропаганды в тех местах России, куда ссылались поднадзорные социалисты для жительства»[21]. Разумеется, в исправительный эффект административной ссылки царизм не верил. В этом смысле откровения архангельского губернатора звучали для правительства наивно. Но эффект карательный представлялся царизму бесспорным. Вот как определил позицию царского правительства по отношению к тому и другому эффекту С.М. Кравчинский: «Административная ссылка как исправительная мера — нелепость... Те, кто спаслись из ссылки, действительно превращаются в непримиримых врагов царизма. Но ведь еще вопрос, не стали ли бы они его врагами, если бы не были сосланы. Есть много революционеров и террористов, никогда не подвергавшихся этому испытанию. На каждого бежавшего из ссылки приходится сотня, которая остается и погибает безвозвратно. Из этой сотни большинство совершенно невинны, но десять или пятнадцать, а может быть, и двадцать пять — несомненные враги правительства или в очень короткий срок становятся ими; и если они погибают вместе с другими, тем лучше, тем меньше врагов»[22].

Именно поэтому и в 80-е годы царизм продолжал расширять административную ссылку, упрощая ее процедуру и отягчая условия. Положение об охране 14 августа 1881 г. узаконило еще более удобный для карателей, чем прежде (кстати, сохранившийся до 1917 г.), порядок ссылки: решает вопрос особое совещание четырех чиновников (по два от министерств внутренних дел и юстиции) под председательством товарища министра, а утверждает решение министр внутренних дел[23]. Очаги ссылки отодвигались все далее на север и особенно на восток. По высочайшему повелению от 12 июня 1887 г. фактически была отменена ссылка «на родину», чтобы не допускать «весьма вредного с точки зрения борьбы с противоправительственным движением рассеяния поднадзорных в губерниях Европейской России»[24] .

Судя по данным, которые ежегодно суммировал департамент полиции, поток людей, административно высланных за «политику», в 80—90-е годы последовательно возрастал: за 1885—1890 гг.— 1399, за 1895—1900 гг. — 3023 человека[25]. Главным средоточием политических ссыльных все в большей степени становилась Сибирь — эта, как назвал ее начальник Главного тюремного управления империи А.П. Соломон, «обширная тюрьма без крыши»[26]. Если в 1880 г., по официальным данным, здесь было 230 ссыльных, то уже в 1883 г. их число более чем удвоилось (537 человек), а к 1898 г. выросло еще вдвое (1050—1060 человек)[27]. Все эти цифры ниже действительных, верного представления о числе ссыльных они не дают, но динамику расширения ссылки характеризуют.

Таким образом, и после судебной реформы 1864 г. вплоть до конца XIX в. административный порядок оставался самым распространенным способом расправы царизма с политическими противниками. Самым распространенным. Но не главным.

Дело в том, что административная расправа чинилась над людьми, которые потому и были мало или совсем не уличены в революционных делах, что они чаще всего имели лишь косвенное, иногда случайное отношение к революционному движению, а то и вообще не имели к нему никакого отношения. Разумеется, были исключения, когда жандармские власти не находили улик, достаточных для предания суду, и против активных революционеров, ссылали их в административном порядке. Так, в числе административно сосланных с конца 60-х до начала 90-х годов оказались выдающиеся деятели «Земли и воли» М.А. Натансон и Д.А. Клеменц, один из лидеров «Черного передела», О.В. Аптекман, несколько видных народовольцев (В.А. Жебунев, В.Г. Богораз-Тан, И.И. Попов, Л.Я. Штернберг), руководители первых в России социал-демократических групп (Д.Н. Благоев, П.В. Точисский, Н.Е. Федосеев). Но, как правило, активные революционеры шли под суд. За время, о котором идет речь, перед царским судом прошли ведущие деятели «хождения в народ» и всех революционных организаций, действовавших до и после «хождения»: ишутинцев, «нечаевцев», долгушинцев, «москвичей» (фактически в полном составе), Большого общества пропаганды, «Южнороссийского» в Одессе, «Южнорусского» в Киеве и «Северного» рабочих союзов, «Земли и воли», «Черного передела», «Народной воли», множества отдельных кружков. Не только по составу подсудимых и общественной значимости судебных дел, но и в том отношении, как царизм готовил каждое судебное разбирательство, какое место в ряду возможных репрессий ему отводил и какие надежды с ним связывал, главную роль в карательной политике царизма играли тогда судебные процессы.

Итак, освободительное движение в России от первой революционной ситуации до второй развивалось — через приливы и отливы — по восходящей линии. Первая революционная ситуация открыла собой разночинский этап движения. В ее горниле сложилась доктрина русского крестьянского социализма, народничества, основы которого начал закладывать еще с 40-х годов Герцен. Главным образом усилиями Герцена и Чернышевского эта доктрина уже в эпоху реформы 1861 г. обрела достаточную стройность и господствовала на всем протяжении разночинского этапа, став знаменем борьбы революционеров 60— 70-х, а отчасти даже 80-х годов, пока в России не созрели условия для распространения марксизма и не началось «непрерывное рабочее движение в связи с социал-демократией...»[28] .

На рубеже 50—60-х годов революционное движение в России было еще крайне («до ничтожества», по ленинскому выражению) слабым. Поэтому, несмотря на чрезвычайный, беспримерный за весь XIX в. размах антифеодальной борьбы крестьянских масс, первая революционная ситуация не переросла в революцию: не оказалось силы, способной политически просветить и организовать раздробленные, «темные» массы, возглавить их стихийный подъем. Тем не менее именно в условиях первой революционной ситуации были заложены наряду с теоретической базой и тактические, а также организационные основы для нового, еще более сильного натиска на самодержавие, в первую очередь призыв к «хождению в народ», т. е. к соединению революционного меньшинства с трудящимся большинством нации, к реализации идеи «не только для народа, но и посредством народа». Царизм отразил революционный натиск 1859— 1863 гг., но попытки реакции (особенно упорные с 1866 г., после выстрела Д.В. Каракозова) извести «крамолу», задушить ее в зародыше не удались и не могли удаться, ибо сохранялись и по мере развития капитализма усугублялись социально-экономические противоречия, обусловившие первую революционную ситуацию. Восемь лет жандармской диктатуры гр. П.А. Шувалова показали, что перед революционным процессом, который диктуется объективными потребностями развития страны, бессильны любые репрессии. С 1874 г. началось массовое «хождение в народ», которое охватило практически все 50 губерний Европейской России. Царизм подавил и это движение, но был так напуган им, что стал изыскивать другие, помимо репрессий, более гибкие средства обезвреживания «разрушительных идей», устранил Шувалова, попытался мобилизовать на борьбу с «крамолой» «благомыслящие элементы общества». Поскольку же общество такой мобилизации не поддалось, а «разрушительные идеи» между тем множились, царизм начал метаться от комбинированных способов подавления к прямолинейному палаческому способу. В таких условиях революционное движение претерпевало важные перемены. За время засилья реакции (1864—1868 гг.) в нем возникли субъективно-идеалистические иллюзии, сомнения в революционных возможностях масс. Теоретический уровень движения сравнительно с Герценом и Чернышевским временно снизился. Однако коренная идея основоположников народничества — идея народной (крестьянской) революции оставалась ведущей, определяющей. Руководствуясь ею, революционеры 70-х годов, хотя они и отступили по некоторым вопросам теории (философского материализма, «социологического реализма», политической борьбы) от позиции Герцена и Чернышевского назад, в других вопросах (о капитализме, рабочем классе, нравственном сознании) шли вперед, а главное, прилагали неизмеримо большие сравнительно с предшественниками усилия для того, чтобы практически реализовать, воплотить доктрину Герцена — Чернышевского в жизнь, и, таким образом, обеспечивали поступательный характер русского революционного процесса.

II.
Революционная Россия перед судом царизма