Удачи капитана Блада

набережных Лиссабона, когда участники похода, исполненные крестоносческого

рвения, грузились на корабль; шеренги португальских рыцарей и оруженосцев;

отряды немецких и итальянских наемников; молодого короля в блистающих латах

и с непокрытой головой - живое воплощение святого Михаила. Все это воинство

торжественно всходило на борт корабля, отправлявшегося в Африку, а вокруг

них бушевало море цветов и приветственных возгласов.

Анна слушала монаха, широко раскрыв глаза, боясь пропустить хоть одно

слово этой поэмы. Уста ее раскрывались, стройное тело чуть наклонялось

вперед, и Анна жадно ловила слова монаха, а когда он начинал рассказывать о

том страшном дне при Алькасер-ель-Кебире, темные горящие глаза девушки

наполнялись слезами.

А монах был не дурак приврать. Послушать его, так выходило, что

португальскую кавалерию погубила не полководческая бездарность короля и не

его безудержное тщеславие, из-за которого он не пожелал внять подсказкам

советников. Нет, причиной поражения войска и падения самой Португалии, если

верить рассказчику, были несметные полчища неверных. В качестве эффектной

концовки монах приводил сцену отказа Себастьяна последовать рекомендации

советников и спастись бегством, когда все было потеряно. Он рассказывал,

как молодой король, только что бившийся с храбростью льва, а теперь

сраженный горем, не пожелал пережить черный день поражения и в одиночку

поскакал прямо в гущу сарацинских полчищ, чтобы принять свой последний бой

и встретить смерть, как подобает рыцарю. С тех пор Себастьяна никто больше

не видел.

Анна была готова вновь и вновь внимать этому повествованию, и с каждым

разом оно все сильнее задевало струны ее души. Она забрасывала монаха

вопросами о Себастьяне, бывшем ее двоюродным братом; о том, как он жил,

каким был в детстве, какие издавал указы, став королем Португалии. И все,

что рассказывал ей Мигель де Соуза, служило лишь одной цели: как можно

глубже запечатлеть в девичьем сознании восхитительный образ царственного

рыцаря. Если прежде эта пылкая девушка каждый день думала о нем, то теперь

и ночи ее были полны видений: облаченная в латы фигура являлась к ней во

сне - столь живая и реальная, что во время бодрствования девушка не могла

отличить воспоминаний о своих сновидениях от воспоминаний о встрече с

кем-то, виденным наяву. Она благоговейно повторяла слова, которые Себастьян

произносил в ее снах, слова, так разительно совпадающие с чаяниями ее

опустошенного изголодавшегося сердца, слова, которые никак не могли

умиротворять и успокоить душу монахини. Анна была влюблена - горячо,

страстно, по уши влюблена в миф, в мысленный образ мужчины, плоть которого

пятнадцать лет назад обратилась в прах. Она оплакивала его, как любящая

вдова, денно и нощно молилась за упокой его души, она в почти восторженном

нетерпении ждала смерти, которая соединит ее с возлюбленным. Черпая радость

в мысли о том, что она придет к нему девственницей, Анна наконец перестала

сожалеть о своей участи, обрекшей ее на вечное целомудрие.

И вот, в один прекрасный день ей в голову пришла дикая мысль,

наполнившая ее странным возбуждением.

- А верно ли, что он погиб? - спросила Анна монаха. - Что ни говори, а

ведь никто не видел его смерти. По вашим словам, отец, тело, выданное нам

Мулаи-Ахмедом-бен-Мохаммедом, было обезображено до полной неузнаваемости.

Не мог ли Себастьян все-таки остаться в живых?

На смуглом костистом лице отца Мигеля появилось задумчивое выражение.

Девушка в тревоге ждала, что он тотчас же отвергнет ее предположение. Но

монах этого не сделал.

- Народ Португалии, - медленно произнес он, - свято верит в то, что

Себастьян жив и когда-нибудь вернется домой как избавитель, которому

суждено освободить страну от испанского ига.

- Но тогда... тогда...

Монах задумчиво улыбнулся.

- Народ всегда верит в то, во что хочет верить.

- А вы? - спросила его девушка. - Вы сами в это верите?

Он не сразу ответил ей. Выражение его сурового лица стало еще

сумрачнее, еще задумчивее. Монах отвернулся от девушки (во время этого

разговора они стояли под украшенными резьбой и орнаментом сводами обители),

и его сосредоточенный взор устремился на широкий квадрат монастырского

двора, служившего одновременно и садом, и кладбищем. Там, как ни странно,

кипела невидимая жизнь, жужжали букашки; три монахини, молодые и сильные,

засучив рукава, подвязав веревками полы своих черных одеяний и обнажив

обутые в войлочные туфли ноги, деловито орудовали в солнечных лучах

лопатами и заступами. Они копали свои будущие могилы. "Помни о смерти"...

Под сенью сводов на почтительном расстоянии от Анны и монаха стояли

смиренные высокородные монахини, донна Мария де Градо и донна Луиза Ньето,

приставленные королем Филиппом к племяннице для исполнения обязанностей,

которые с поправкой на монастырский быт можно было назвать обязанностями

фрейлин.

Наконец отец Мигель, кажется, принял решение.

- Что ж, дочь моя, почему бы мне не ответить, если ты спрашиваешь?

Когда я ехал в Лиссабон, чтобы произнести надгробную речь в соборе, как и

пристало духовнику дона Себастьяна, одно высокопоставленное лицо

предупредило меня, что я должен быть осторожен в высказываниях о доне

Себастьяне, ибо он не только жив, но и намерен тайно присутствовать на

отпевании.

Он заметил удивленный взгляд Анны, дрожание ее приоткрытых губ.

- Но это было пятнадцать лет назад, - добавил он. - И с тех пор - ни

слуху ни духу. Поначалу я думал, что такое возможно... Ходили вполне

правдоподобные слухи... Но пятнадцать лет! - Монах со вздохом покачал

головой.

- Какие... какие слухи? - спросила Анна. Ее трясло с головы до ног.

- Говорят, что на другой день после битвы, вечером, трое всадников

подъехали к воротам укрепленного прибрежного города Арцилла. Когда

перепуганная стража отказалась впустить их, один из всадников объявил, что

он - король Себастьян и таким образом добился, чтобы им открыли ворота.

Один из этих троих был закутан в плащ, скрывавший лицо, а двое других

обращались с ним почтительно, будто с августейшей особой.

- Тогда почему... - начала было Анна.

- Но позднее, - прервал ее отец Мигель, - когда этот слух уже

взбудоражил всю Португалию, последовало его опровержение: короля Себастьяна

не было среди тех трех всадников, а затем выяснилось, что они попросту

прибегли к уловке, чтобы получить приют в городе.

Анна вновь и вновь расспрашивала монаха в надежде добиться признания,

что опровержение слуха было притворным, что скрывающийся правитель просто

хотел сохранить свое присутствие в тайне.

- Да, это возможно, - признал, наконец, он, - и многие полагают, что

так оно и есть. Дон Себастьян был не только силен духом, но и очень

щепетилен. Вероятно, позор поражения так угнетал его, что он предпочел

скрыться, пожертвовав троном, которого, как он полагал, был более

недостоин. Половина португальцев считает, что это так, и продолжает ждать и

надеяться.

Уходя в тот день от Анны, отец Мигель уносил с собой убеждение, что

нет во всей Португалии ни одного человека, который надеялся бы на то, что

дон Себастьян жив, так, как надеялась она, и который так же охотно, как

Анна, признал бы короля, стоило тому вдруг объявиться в стране. Ему было о

чем подумать: ведь Португалия жаждала своего Себастьяна, как раб жаждет

свободы.

последнему заявить о своих правах на престолонаследие и добиться

португальского трона. Португалия изнемогала под пятой этого чужеземного

правителя, и отец Мигель де Соуза, патриот своей родины, был едва ли не

первым среди тех, кто мечтал освободить страну. Когда дон Антонио, сводный

двоюродный брат Себастьяна, бывший некогда настоятелем монастыря Крату,

поднял мятежный стяг, отец Мигель стал одним из самых ревностных

сторонников этого честолюбивого и предприимчивого храбреца. В те дни отец

Мигель был архиепископом, человеком, пользовавшимся репутацией

высокоученого дельца и дипломата. Он занимал пост проповедника дона

Себастьяна и духовника дона Антонио и обладал огромным влиянием в

Португалии. Влияние свое он неустанно употреблял на пользу претенденту,

которому был глубоко предан. После того, как сухопутное войско дона Антонио

потерпело поражение от герцога Альба, а его флот был разгромлен у Азорских

островов маркизом Санта-Круз в 1582 году, отец Мигель оказался в большой

опасности и опале как один из наиболее рьяных мятежников. Его схватили и

надолго бросили в испанское узилище. В конце концов, поскольку он, видимо,

раскаялся в своих грехах, Филипп II, прекрасно знавший цену одаренному

канонику и желавший приручить его, в расчете на благодарность велел

освободить отца Мигеля и сделал его викарием в Санта-Мария-ла-Реаль, где он

теперь и исполнял обязанности исповедника, советника и доверенного лица

принцессы Анны Австрийской.

Однако благодарности отца Мигеля не хватило, чтобы изменить его

сущность и натуру; он по-прежнему был предан претенденту, дону Антонио,

который в своем неуемном честолюбии продолжал плести интриги в чужеземном

изгнании. Не хватило ее и на то, чтобы притушить пламенный патриотизм

монаха. Мечтой его жизни было видеть Португалию независимой и управляемой

сыном ее народа. И вот, благодаря пылкой надежде Анны (надежде, которая с

каждым днем крепла, превращаясь в убежденность), что Себастьян жив и

когда-нибудь вернется, чтобы потребовать обратно венец, два этих человека

продолжали все ближе сходиться друг с другом в тихой обители Мадригала,

вокруг которой бурно кипела жизнь.

Но шли годы, молитвы Анны оставались без ответа, освободитель не

появлялся, и ее надежды начали угасать. Мало-помалу она вновь начала

подумывать о том, что сможет соединиться со своим неведомым возлюбленным

лишь в лучшем из миров.

Как-то раз весенним вечером 1594 года - спустя четыре года после того,

как Анна впервые услышала от священника имя Себастьяна - отец Мигель шагал

по главной улице Мадригала, городка, в котором он знал всех и каждого. И

вдруг, к своему удивлению, каноник встретил незнакомца. Любой незнакомец

наверняка привлек бы внимание отца Мигеля, а этот - и подавно: обликом

своим он смутно напомнил священнику о каких-то давних событиях, напрочь

стершихся из памяти. Потрепанное черное одеяние незнакомца выдавало в нем

обыкновенного горожанина, но его осанка, взгляд, военная выправка и гордо

вскинутая голова никак не вязались с простотой платья. От этого человека

веяло отвагой и уверенностью в себе.

Мужчины остановились, изумленно глядя друг на друга; на устах

незнакомца заиграла тусклая улыбка. Сейчас, в сумерках, возраст его

определить было невозможно: ему могло быть и тридцать, и пятьдесят. Отец

Мигель растерянно нахмурился, и тогда незнакомец смахнул с головы

широкополую шляпу.

- Храни тебя Бог, отче, - произнес он.

- И тебя, сын мой, - отвечал священник, все еще ломая голову над

вопросом, кто перед ним. - Кажется, я тебя знаю. Так ли это?

Незнакомец рассмеялся.

- Весь мир может забыть меня, только не ты, отче.

И тут отец Мигель охнул.

- Господи! - вскричал он и возложил длань свою на плечо молодого

человека, вглядываясь в его смелые серые глаза. - Какими судьбами ты здесь?

- Я здешний кондитер.

- Кондитер? Ты?

- Надо же как-то жить, а поприще кондитера - честное поприще. Я был в

Вальядолиде, когда услышал, что ты служишь викарием в здешнем монастыре. И

вот, в память о старых добрых счастливых временах решил навестить тебя,

отче, и попросить о поддержке, - ответил незнакомец с непринужденной

самоуверенностью и легкой насмешкой в голосе.

- Разумеется... - начал было священник, но осекся. - Где твоя лавка? -

спросил он.

- Дальше по улице. Ты удостоишь меня своим посещением, отче?

Отец Мигель поклонился, и оба пошли своей дорогой.

В последующие три дня священник приходил в монастырь, только чтобы

отслужить мессу. Но утром четвертого дня он отправился из ризницы прямо в

людскую и, несмотря на ранний час, потребовал аудиенции у ее высочества.

- Госпожа, - сказал он ей, - у меня для тебя важная весть, которая

преисполнит радостью сердце твое.

Анна взглянула на него и увидела лихорадочный блеск в его глубоко

посаженных глазах, увидела румянец на острых скулах священника.

- Дон Себастьян жив, - продолжал тот. - Я видел его.

Несколько мгновений девушка смотрела на него, ничего не понимая, потом

побледнела. Чело ее стало белым, как плат монахини. Анна со стоном перевела

дух, застыла и покачнулась. Чтобы не упасть, она ухватилась за спинку

кресла. Отец Мигель понял, что действовал слишком резко и огорошил ее. Он

не понимал, насколько глубоко ее чувство к таинственному принцу, и теперь

испугался, как бы она не упала в обморок, потрясенная известием, которое он

так безрассудно выложил ей.

- Что ты сказал? О, повтори, что ты сказал! - простонала Анна,

полуприкрыв веки.

Он повторил сказанное в более взвешенных и осторожных выражениях,

пустив в ход весь магнетизм своей личности, чтобы успокоить смятенный разум

Анны. Мало-помалу буря чувств в ее душе улеглась.

- Ты говоришь, что видел его? - спросила девушка. - О!

Румянец вновь залил ее щеки, глаза вспыхнули, лицо засияло.

- Где же он? - нетерпеливо спросила принцесса.

- Здесь. Здесь, в Мадригале.

- В Мадригале? - принцесса была само изумление. - Но почему в

Мадригале?

- Он жил в Вальядолиде и там услышал, что я, его бывший духовник и

советник, служу викарием в Санта-Мария-ла-Реаль. Себастьян приехал искать

меня, приехал под чужим именем. Он называет себя Габриелем де Эспиноза и

ведет кондитерское дело. Так будет, пока не кончится срок его епитимьи,

тогда он сможет объявиться открыто и предстать перед своим народом, который

с нетерпением ждет его.

Эта весть повергла Анну в растерянность, наполнила ее разум смятением,

а душу превратила в поле битвы, на котором вели борьбу безумная надежда и

благоговейный страх. Принц, о котором она мечтала, который четыре года жил

в ее мыслях, которого она обожала всей своей возвышенной, пылкой,

поэтической изголодавшейся душой, вдруг обрел плоть и кровь. Он рядом, и

она наконец-то сможет воочию увидеть его, живого, настоящего. Эта мысль

приводила ее в панический ужас, и Анна не осмеливалась просить отца Мигеля

привести к ней дона Себастьяна. Но зато она засыпала священника вопросами и

вытянула из него довольно складную историю.

После своего поражения и побега Себастьян дал обет над гробом

Гоподним, поклявшись отказаться от королевских почестей, ибо считал себя

недостойным их. В знак покаяния (полагая, что именно грех гордыни, в

который он впал, стал причиной его неудач) он обязался скитаться по миру в

облике смиренного простолюдина, зарабатывая хлеб насущный собственными

руками, трудясь до седьмого пота, как и положено обыкновенному человеку, до

тех пор, пока не искупит свою вину и не станет вновь достоин того

положения, которое составляло его истинное предназначение по праву

рождения. Этот рассказ наполнил Анну таким состраданием и сочувствием, что

она расплакалась. Ее кумир вознесся еще выше, чем в прежних полных любви

мечтах, особенно после того, как спустя несколько дней история его скитаний

обросла подробностями. Она узнала о том, какие лишения терпел таинственный

принц, какие тяготы и страдания выпали на долю странника. Наконец, через

несколько недель после того, как Анне впервые сообщили потрясающую весть о

его возвращении, в начале августа 1594 года, отец Мигель предложил ей то,

чего она более всего жаждала, но о чем не смела просить.

- Я рассказал Его Величеству, как ты привержена его памяти, как

предана была ему все эти годы, когда мы считали его умершим. Он глубоко

тронут. Он умоляет тебя позволить ему прийти и пасть к твоим ногам.

Лицо Анны зарделось, потом его вновь покрыла бледность; грудь девушки

тяжело вздымалась и опадала. Раздираемая страхом и желанием, принцесса едва

слышно выговорила:

- Я согласна...

На другой день отец Мигель привел гостя в скромную монастырскую

гостиную, где их ждала принцесса вместе со своими фрейлинами, оставшимися в

укрытии. Ее жадному испуганному взору предстал человек среднего роста, с

лицом, исполненным достоинства, облаченный в гораздо менее потрепанное

платье, чем то, в котором его впервые увидел сам отец Мигель.

У него были светло-каштановые волосы. Такой цвет вполне могли

приобрести золотые локоны юноши, уплывшего в Африку пятнадцать лет назад.

Борода имела чуть более темный оттенок, а глаза были серые. Миловидное

лицо. Но ничто, кроме цвета глаз и носа с горбинкой, не говорило о том, что

его обладатель происходит из австрийского царствующего дома,

представительницей которого была его мать.

Держа шляпу в руке, гость приблизился к Анне и преклонил колено.

- Я здесь, и жду приказаний вашего высочества, - молвил он.

У девушки тряслись колени и дрожали губы, но она овладела собой.

- Вы - Габриель де Эспиноза, приехавший в Мадригал, чтобы открыть

кондитерское дело? - спросила она.

- И чтобы служить вашему высочеству.

- Тогда добро пожаловать, хотя я уверена, что в ремесле кондитера вы

смыслите меньше, чем в любом другом.

Коленопреклоненный гость склонил свою красивую голову и глубоко

вздохнул.

- Что ж, если в прошлом я лучше знал иные ремесла, стало быть, мне нет

нужды теперь ограничивать себя моим нынешним поприщем.

Она знаком попросила его подняться. Эта встреча и разговор были не

долгими: посетитель откланялся, дав обещание вскоре прийти опять и

заручившись ее согласием принять кондитерскую лавку под покровительство

монастыря.

Впоследствии у этого человека вошло в привычку являться к утренней

мессе, которую отец Мигель служил в монастырской часовне, открытой для

мирян. После службы кондитер навещал священника в ризнице, а затем шел

вместе с ним в гостевую комнату, где его ждала принцесса, обычно

сопровождаемая одной или двумя своими фрейлинами. Поначалу эти ежедневные

свидания были не долгими, но постепенно становились все длиннее, и вскоре

Анна уже просиживала с кондитером до самого обеда. Но очень скоро ей стало

мало и этого, и она взяла со своего гостя обещание приходить по два раза на

дню.

но и интимнее. Постепенно Анна начала заводить разговоры о будущем

Себастьяна, убеждая его открыться. Епитимья и так уже затянулась сверх

всякой меры, да и каяться, по сути дела, не в чем, ибо судят Небеса не

деяния, а побуждения души; душа же его, когда он начинал войну с неверными,

была чиста, а намерения - благочестивы и возвышенны. Себастьян с кротким

видом признавал, что это, возможно, воистину так. Однако и он, и отец

Мигель держались мнения, что сейчас благоразумнее всего дождаться кончины

Филиппа II, которая, вероятно, близка, если учесть преклонные лета монарха,

его дряхлость и немощность. В ином же случае ревнивый король может

воспротивиться справедливым притязаниям Себастьяна.

Тем временем ежедневные визиты Эспинозы и его многочасовые свидания с

Анной привели к неизбежному: и в стенах монастыря, и за его пределами

запахло скандалом. Анна была монахиней, ей запрещалось встречаться с какими

бы то ни было мужчинами, за исключением исповедника, и беседовать с ними

иначе как через решетку в гостевой комнате обители. Но даже при наличии

такой решетки столь длительные и регулярные встречи считались

недопустимыми. А между тем при поддержке и попустительстве отца Мигеля Анна

и Эспиноза за несколько недель сблизились настолько, что девушка уже

считала себя вправе думать о нем как о своем избавителе, который спасет ее

от этого погребения заживо. Она полагала, что он вернет ей вожделенную

свободу и вольную жизнь, возложит на ее чело венец, как только настанет

время заявить о его собственных правах на корону. Да, она монахиня, но что

с того? Ее постригли против воли, послушничество длилось всего год, а

пятилетний срок, отведенный для испытания, еще не истек. Поэтому Анна

полагала, что ее вполне можно освободить от всех данных обетов.

Но никто не знал мыслей Анны, да и не интересовался ими, а посему

скандал разрастался. В монастыре не нашлось смельчаков, чтобы упрекнуть

царственную особу или навязать ей свои советы и мнения: ведь ей, помимо

всего прочего, покровительствовал отец Мигель, духовный наставник обители.

Однако в конце концов из внешнего мира пришло письмо, составленное

епископом ордена святого Августина. Тон послания был почтительно-суров, и в

нем сообщалось, что многочисленные посещения кондитера дают пищу для

пересудов, и поэтому Анна проявила бы благоразумие, согласись она более не

подавать для этого поводов. Этот совет наполнил ее гордую чувствительную

душу жгучим стыдом. Принцесса тотчас же послала своего слугу Родероса за

отцом Мигелем и передала священнику полученное письмо.

Черные глаза монаха пробежали текст, и в них появилось тревожное

выражение.

- Этого следовало опасаться, - со вздохом проговорил он.

- Тут есть только одно средство, да и то лишь, если дело не дойдет ни

до чего более серьезного: дон Себастьян должен уехать.

- Уехать?! - У Анны перехватило дух от страха. - Куда?

- Куда угодно, лишь бы подальше от Мадригала. И немедленно, самое

позднее - завтра поутру, - ответил монах и добавил, заметив выражение ужаса

на ее лице: - Ну, а что еще можно придумать? Как знать, может, этот

докучливый епископ уже поднял шум?

Анна подавила охватившие ее чувства.

- А я... я увижу его перед отъездом? - с мольбой в голосе спросила

она.

поразмыслить.

В глубоком смятении он бросился прочь, оставив Анну, и девушке

показалось, что жизнь покидает ее.

В тот сентябрьский вечер она сидела, потрясенная, в своих покоях,

надеясь и не смея надеяться, что ей удастся еще раз хоть одним глазком

взглянуть на Себастьяна. Было уже довольно поздно, когда к Анне пришла

донна Мария де Градо с известием, что Эспиноза сейчас сидит в келье отца

Мигеля. Испугавшись, что он уйдет тайком, так и не повидавшись с ней, и не

обращая внимания на позднее время (шел девятый час, и начинало смеркаться),

девушка немедленно послала Родероса к священнику с просьбой привести

Эспинозу в гостевую комнату. Отец Мигель согласился, и влюбленные, а они

уже были на этой стадии отношений, встретились вновь. Обоим было тяжело и