Удачи капитана Блада

оправдывает? Я учусь. Я никогда не устаю учиться. Вы можете еще кое-что мне

рассказать, коли так жаждете, чтоб вас услышали.

И в холодной скороговорке короля, и в его потухшем змеином взгляде

заключалась страшная опасность. Король был неистощим в своей злокозненности

и совершенно безжалостен. Он повернул голову и подозвал одного из

секретарей.

- Родригес, ну-ка запиши все, что он говорит. - Обернувшись к

Джервасу, он спросил: - В письме сообщается, что вас сопровождают какие-то

люди. Где они?

- Они в Сантандере, ждут меня на борту корабля, на котором я прибыл в

Испанию.

- А что, если вы не вернетесь?

- Если я не вернусь до тринадцатого ноября, они отправятся в Англию и

сообщат ее величеству, что для вас предпочтительней получить головы восьми

джентльменов, чем восстановить справедливость в своих владениях из уважения

к приличиям.

Король задохнулся от гнева. Отец Аллен, стоявший у него за спиной,

предостерег отважного молодого человека по-английски:

- Сэр, вспомните, с кем вы разговариваете! Предупреждаю вас в ваших

собственных интересах.

Король жестом остановил иезуита.

- Как называется корабль, ожидающий вас в Сантандере?

В готовности, с которой Джервас ответил на вопрос, был своего рода

презрительный вызов:

- "Роза мира" с реки Фал. Ее капитан - сэр Оливер Трессилиан,

бесстрашный моряк, весьма искусный в морских сражениях. На корабле двадцать

пушек, и он бдительно охраняется.

Король усмехнулся, уловив скрытую угрозу. Это было образцом наглости.

- Мы можем подвергнуть испытанию бесстрашие вашего друга.

- Его уже испытывали, ваше величество, причем ваши подданные. Вздумай

они испытать его еще раз, они, вероятно, убедятся в нем на собственном

горьком опыте, как и раньше. Но если, случаем, "Розе мира" помешают выйти в

море, и она не вернется домой до Рождества, вы получите головы в качестве

новогоднего подарка.

Так сэр Джервас на своем далеко не совершенном испанском

недвусмысленно уязвил властителя полумира. Его привела в ярость

бесчеловечность короля, явная озабоченность своим ущемленным самолюбием.

Тщеславный властелин и думать не хотел о преступлении дона Педро де Мендоса

и страданиях, причиненных им ни в чем не повинной девушке.

Король же, получив нужные ему сведения, сразу изменил тон.

- А что касается тебя, английская собака, ты не уступаешь в наглости

скверной женщине, пославшей тебя с дерзким поручением. Тебе тоже придется

кое-чему научиться прежде, чем выйдешь отсюда. - Филипп поднял дрожащую

руку. - Увести его! Держать взаперти впредь до моего особого распоряжения.

- Господи! - воскликнул Джервас, когда на плечо ему легла рука

офицера, и невольно отпрянул. Офицер сильнее стиснул плечо и вытащил

кинжал. Но Джервас, не замечая ничего вокруг, обратился по-английски к отцу

Аллену:

безразлична судьба английской женщины, благородной английской девушки,

похищенной столь оскорбительным образом испанским сатиром?

- Сэр, - холодно ответил иезуит, - своим поведением вы сослужили

плохую службу делу.

- Следуйте за мной! - приказал офицер, и силой потянул Джерваса к

выходу.

Но Джервас не двигался с места. На сей раз он обратился по-испански к

- Я - посланник, и моя личность неприкосновенна.

- Посланник? - Король презрительно хмыкнул. - Наглый шут! - И

равнодушно взмахом руки положил конец разговору.

Вне себя от бессильной ярости, Джервас подчинился приказу. У порога он

обернулся, и хоть офицер силой выталкивал его из комнаты, крикнул королю:

- Помните: восемь голов испанских аристократов! Вы собственноручно

отсекли восемь голов!

Когда Джервас наконец оказался за дверью, офицер вызвал на подмогу

стражников.

ГЛАВА XX
КОРОЛЕВСКАЯ СОВЕСТЬ
Вам предоставилась возможность увидеть весьма необычное зрелище, и

необычно в нем то, что король Филипп II Испанский действовал импульсивно,

под влиянием нахлынувших на него чувств. Такое поведение было ему

несвойственно. Терпение было самой главной и, возможно, единственной

добродетелью монарха, и своим неизменным терпением он добился величия.

- Господь, Время и Я - одно целое, - спокойно похвалялся Филипп и

порой утверждал, что он, как Господь, идет на врагов своих на свинцовых

ногах, но зато бьет железной рукой.

Это отнюдь не единственное сходство, которое он усматривал между Богом

и собой, но именно эта черта характера Филиппа представляет для нас

интерес. В случае с Джервасом он, поддавшись гневу, утратил божественное

терпение; а гнев спровоцировал наглый тон послания ненавистной Елизаветы.

Это письмо с хладнокровной угрозой чудовищной расправы, противной

всякому представлению о справедливости и гуманности, Филипп II расценил как

возмутительную попытку оказать на него давление и запугать. Мало того, что

письмо было беззастенчиво-наглым, его податель превзошел в развязности

автора, и это еще больше распалило короля.

У него сложилось впечатление, как он признался отцу Аллену, что

Елизавета, отвесив ему оплеуху своим вопиющим сообщением, поручила подателю

письма и лягнуть его вдобавок. За все свое правление он не припомнил

случая, чтобы кто-нибудь так дерзко смотрел ему в глаза, не испытывая ни

малейшего почтения перед помазанником Божьим. Стоит ли удивляться, что этот

полубог, привыкший обонять лишь фимиам, вдруг вдохнул молотый перец и в

раздражении своем по-человечески чихнул?

Конечно, Филипп II был не тот человек, с кем можно позволить себе

подобные вольности, и сейчас в его жизни наступило такое время, когда он

менее всего был склонен их прощать. Раньше он сдержал бы свой гнев, памятуя

о том, что высокомерную выскочку, узурпировавшую английский трон, ждет

суровая расплата; он только усмехнулся бы, почувствовав укусы комара:

настанет час, и он еще сокрушит жалкую мошку могучей рукой. Но теперь, в

пору унижения, когда его великий флот разбросан и разбит наголову, когда не

сыщешь знатной семьи, где бы не оплакивали сына, силы покинули короля. Он

был лишен даже того утешения, что еще при его жизни Испания восстанет вновь

как владычица морей. К страшному удару, нанесенному его могуществу в мире,

добавились личные оскорбительные выпады, вроде нынешнего, и теперь,

вероятно, ему придется мелко мстить мелким людишкам.

Король вспомнил другие письма, присланные Елизаветой, - вызывающие,

насмешливые, то любезные и горькие, то язвительные.

Читая их, он усмехался терпеливо и злобно. Тогда он мог позволить себе

улыбаться, зная наверняка, что настанет день расплаты. Но теперь

непостижимое коварство фортуны украло у него такую уверенность, теперь день

расплаты был позади, и он принес Филиппу лишь поражение и стыд. Отныне он

не мог позволить себе улыбаться в ответ на оскорбления, не мог больше

сносить их с подобающим монарху достоинством.

Пусть он слаб, но не настолько, чтобы оставить безнаказанными

насмешки, грубый нажим и угрозы.

- Она еще узнает, - сказал он отцу Аллену, - что короля Испании

пустыми угрозами не запугаешь. И этот нахальный пес, побывавший здесь, и

те, что приплыли вместе в ним в Сантандер, - все они еретики, как их

назойливая еретичка-королева. Пусть ими займется святая инквизиция. - Он

обернулся к дородному человеку у окна. - Фрей Диего, займитесь этим делом.

Фрей Диего де Чавес встрепенулся и медленно вышел вперед. Его темные

глаза под кустистыми бровями были мрачны. Низким мягким голосом он воззвал

к здравому смыслу короля:

- Угроза нависла не над вашим величеством, а над теми несчастными

сеньорами, что так преданно служили вам, а теперь томятся в английских

тюрьмах, дожидаясь выкупа из Испании.

Король уставился на него своими белесыми глазами.

- Они рискуют потерять только жизнь, - угрюмо и раздраженно уточнил

он. - Я же рискую честью и достоинством, что равнозначно чести и

достоинству Испании.

Фрей Диего подошел ближе и наклонился, пыхтя, над тяжелым дубовым

столом.

- А разве угроза, приведенная в исполнение, - казнь ее сыновей не

Король метнул на него взгляд исподлобья, а настоятель тем временем

продолжал:

- Испанская знать обескровлена гибельным походом в Англию. Неужто вы,

ваше величество, допустите новое кровопролитие, пожертвуете Валдесом,

достойнейшим слугой отечества, величайшим из ныне живущих адмиралов;

Ортисом, маркизом Фуэнсалида, доном Рамоном Чавесом...

- Вашим братом, не так ли? - резко оборвал его король. - Сдерживайте

свои чувства. Вы озабочены судьбой родственника.

- Верно, - мрачно подтвердил доминиканец. - А разве вы, ваше

величество, не озабочены? Разве вся Испания - не ваша семья, а ее знать -

не ваш перворожденный? Нахальный англичанин, только что здесь побывавший, и

его спутники с корабля в Сантандере не чета благородным сеньорам, томящимся

в Лондоне. Разумеется, вы можете бросить их в застенки инквизиции как

еретиков - это ваше право, более того - ваш долг перед Верой, но разве они,

вместе взятые, стоят восьми благородных голов, восьми отрубленных

окровавленных голов, которые королева Англии бросит вам на колени?

Король вздрогнул, потрясенный, будто воочию увидел страшную картину,

нарисованную настоятелем, будто окровавленные головы уже лежали у него на

коленях. Но он тут же взял себя в руки.

- Достаточно! - выкрикнул он. - Я не боюсь угроз, - и добавил, раскрыв

источник твердости своего духа. - Эта женщина не рискнет претворить в жизнь

свои угрозы. Это навлекло бы на нее проклятие всего мира. - Филипп

обернулся к иезуиту. - Я прав, Аллен?

Англичанин уклонился от прямого ответа.

- Ваше величество, вы имеете дело с безбожной своевольной женщиной,

антихристом в женском образе. Она не считается ни с человеческими, ни с

Божьими законами.

- Но этот случай - особый! - воскликнул король, все еще цеплявшийся за

свою надежду.

- Пусть особый, но она не навлечет на себя большего проклятия, чем за

убийство королевы Шотландии. Тогда весь мир тоже обольщался надеждой, что

Елизавета не решится на этот шаг.

Итак, иезуит рассеял заблуждения короля относительно страха Елизаветы

перед мировым общественным мнением. Филиппа II одолели сомнения - уж не на

песке ли он строит свой замок? Это его рассердило. Необходимость отступить

перед угрозой ненавистной ему женщины была горька, как полынь. Нет, он не

станет пить горькую чашу, как бы ему ее ни навязывали. Он выразил эту мысль

в резкой форме и выпроводил и доминиканца, и иезуита.

Но когда они ушли, король не смог, как намеревался ранее, продолжить

свою работу над документами. Он сидел, дрожа от гнева, перечитывая

оскорбительное письмо или вспоминая оскорбительное поведение посланника.

В конце концов король вдруг задумался над тем, что спровоцировало

угрозу. Его гнев вызвали последствия этого дела, но до сих пор ему и в

голову не приходило хотя бы уяснить для себя причину. Теперь он припомнил,

из-за чего все началось. Что ему рассказывали? Правда ли это? Ему

докладывали, что "Идея", которой командовал дон Педро де Мендоса, пропала

без вести, ни один матрос не спасся. Так почему же сам дон Педро цел и

невредим? Впрочем, об этом говорится в письме. Он нашел приют б английском

доме. Стало быть, он бежал из Англии и, согласно сообщению, прихватил с

собой дочь хозяина дома. Но если это так, почему ему не доложили о

возвращении дона Педро, почему сам дон Педро не явился с докладом, не отдал

долг вежливости своему королю?

Одному человеку об этом известно наверняка - кардинал-архиепископ

Толедо приходится дону Педро дядей.

Его величество вызвал секретаря Родригеса и продиктовал ему короткое

предписание примасу немедленно явиться в Эскориал. Кардинал, возможно,

внесет ясность в это дело и одновременно как Генеральный инквизитор

займется английскими еретиками.

В Толедо тут же отправили курьера, наказав ему гнать во всю мочь и

днем, и ночью, не жалея себя и лошадей.

Король решил вычеркнуть из памяти дело о похищении, чтоб вернуться к

нему, когда прибудет Генеральный инквизитор. Но оно не шло с ума, как и

образная фраза, брошенная Фреем Диего де Чавесом. Опустив взгляд на колени,

король снова, будто воочию, видел там груду окровавленных голов. Среди

них - строгое лицо бесстрашного Валдеса, так славно служившего ему ранее и

сослужившего бы еще хорошую службу; остекленевшие глаза маркиза Фуэнсалида

смотрели на короля с упреком, впрочем, как и все остальные. Он, Филипп II,

позволил снести им головы с плеч, чтобы сохранить свое достоинство. Но как

он его сохранил? Люди проклянут Елизавету, казнившую испанцев, но что они

скажут про того, кто мог предотвратить казнь, но не сделал этого? Он

приоткрыл холодные, как у рептилии, глаза безжизненными восковыми руками,

напрасно пытаясь избавиться от неотступного видения. Но Филипп II упрямо

цеплялся за свое решение наперекор возникавшим в его душе сомнениям: он

считал их проявлением слабости. Нет, он не дрогнет перед угрозой.

На следующий день поздно вечером, когда король ужинал, как всегда, в

одиночестве, объявили о прибытии кардинала Кироги. Король тотчас принял его

и, на мгновение оторвавшись от пирожных, приветствовал примаса.

Беседа с кардиналом принесла покой его душе и вселила в него

уверенность. Дон Педро находился в тюрьме инквизиции, как и женщина,

которую он увез из Англии. Ее обвинили в ереси и колдовстве. Именно ее

колдовские чары толкнули дона Педро на преступление против Веры. На него

наложена епитимья, и он должен искупить свою вину на большом аутодафе,

которое состоится в Толедо в следующий четверг. На том же аутодафе

обвиняемая будет передана гражданским властям для исполнения приговора и

сожжена как ведьма вместе с несколькими обвиняемыми, перечисленными

кардиналом. Кардинал выразил надежду, что его величество почтит своим

королевским присутствием аутодафе.

Король взял новое пирожное с золотого блюда, запихнул его в рот,

облизал пальцы и задал кардиналу еще один вопрос. Какими доказательствами

колдовства англичанки располагает обвинение?

Генеральный инквизитор, детально знавший дело, так сильно

затрагивавшее интересы его племянника, подробно ознакомил с ним короля.

Филипп II откинулся на спинку стула с полузакрытыми глазами. Губы его

тронула улыбка. Он был чрезвычайно доволен. Теперь с него полностью сняли

ответственность. Филипп II не мог выполнить требования Елизаветы: у него

был долг перед Верой. Тому был успешный прецедент. Когда из Англии

посыпались протесты по поводу английских моряков, попавших в руки

инквизиции, он, Филипп Испанский, ответил, что бессилен помочь, ибо это вне

компетенции гражданских властей: Испании. Вопросы Веры - промысл Божий,

король не властен вмешиваться в дела инквизиции, она вправе покарать и его

самого, согреши он против Веры. И в этом заявлении не было лицемерия, оно

было абсолютно искренне. Такой же искренней была и его нынешняя

благодарность: теперь никто не обвинит короля, если восемь знатных испанцев

сложат головы на плахе. Весь мир услышит его ответ английской королеве:

приговор вынесен не Филиппом II, а инквизицией за преступления против Веры.

Если же королева в отместку лишит жизни невинных сеньоров, не предъявив им

обвинения, ответственность за это злодеяние проклятием ляжет на ее черную

душу, она заслужит презрение и осуждение всего мира.

И поскольку его долг по отношению к Вере, - а он считал себя ее

горячим поборником - связывал ему руки, король больше не боялся видения -

кровавых голов у себя на коленях.

Разумеется, король ничего не сказал об этом Кироге. Он поблагодарил

его высокопреосвященство за информацию, столь необходимую сейчас, когда он

узнал, что дон Педро жив, и отпустил его.

В ту ночь Филипп II Испанский спал мирным сном, как спят люди с чистой

совестью.

ГЛАВА XXI

отправлял самолично. Для этого ему пришлось покинуть Эскориал на рассвете,

гнать лошадей и часто менять их, что было привилегией короля и

инквизиторов. Его высокопреосвященство просмотрел бумаги по делу своего

заблудшего племянника. Тут он припомнил: когда за ним явился королевский

гонец из Эскориала, он собирался вызвать к себе инквизитора Арренсуэло,

чтобы обсудить кое-какие неясности.

Он освежил в памяти сведения, изложенные в служебной записке

Арренсуэло, и на этот раз отнесся к ним внимательнее, чем раньше, что

объяснялось недавней беседой с королем. Генерального инквизитора вдруг

одолели сомнения: ему передалась тревога, сквозившая в донесении Фрея

Хуана. Кардинал понял, что они могут увязнуть в сложностях, недооцененных

Арренсуэло. Он тотчас послал за ним, и Фрей Хуан с готовностью явился на

вызов.

искренне и обстоятельно изложил свои сомнения.

Начал он с признания: возможно, дело обстоит именно так, как логично

изложил в своем обвинении Фрей Луис Сальседо. Но все же совесть его

неспокойна, ибо он не считает, что обвинение в колдовстве доказано. Исходя

из интересов дона Педро, он хотел бы, чтобы обвинение было подтверждено

доказательствами, и потому должен проявить большую осторожность в

суждениях. Ведь все мы с такой опасной легкостью принимаем желаемое за

действительное. Слова и поступки, исходя из которых Фрей Луис сделал свои

выводы, в совокупности дают серьезные основания для подобных заключений, и

тем не менее, их можно истолковать иначе.

К примеру, отнюдь не исключается то, на чем настаивал сам дон Педро:

единственные чары, которыми воздействовала на него обвиняемая, были те, что

Природа дарует каждой женщине. Бог создал женщину, чтобы испытать твердость

духа мужчины. Возможно, дон Педро, поддавшись искушению, забыл про нормы

поведения, приличествующие каждому богобоязненному человеку. Желая взять в

жены обвиняемую, он упустил из виду, что она была лютеранкой. Это само по

себе серьезное прегрешение. Но в конце концов дон Педро тут же осознал свою

ошибку, и с превеликой охотой согласился, чтобы англичанку обратили в

истинную веру. То, что он говорил ей о силах извне, побудивших его полюбить

ее, те самые слова, коим Фрей Луис придал огромную важность, возможно,

всего лишь ипохондрические фантазии влюбленного. Фрей Хуан ничего не

утверждал. Он просто высказывал сомнения, возникшие у него в связи с

обвинением в колдовстве.

В заключение Фрей Хуан заметил, что редкая, удивительная красота,

какой одарена эта женщина, и раньше, случалось, доводила мужчин до

сумасбродства.

Кардинал Кирога, высокий, красивый, сильный человек пятидесяти лет,

очень импозантный в своей пурпурной мантии, задумчиво сжимал и разжимал

резные подлокотники кресла. У кардинала были очень красивые руки,

поговаривали, что он, желая подольше сохранить кожу свежей и молодой, спал

в перчатках, смазанных изнутри овечьим жиром. Он смотрел на высокого

доминиканца, стоявшего перед ним в черно-белом одеянии; черты его лица

свидетельствовали о самоотречении. Он тоже был задумчив.

- Я понимаю, в чем тут загвоздка, - медленно произнес кардинал. - Я

догадывался о ней и раньше, собственно, из-за нее-то я вас и вызвал. То,

что вы рассказали, лишь все усложняет. Вы можете что-нибудь посоветовать?

Они взглянули друг другу в глаза. Фрей Хуан слегка пожал плечами в

знак беспомощности.

- Я ищу путь, чтоб исполнить свой долг. Мне представляется, надо

отказаться от обвинения в колдовстве, поскольку мы не располагаем

неопровержимыми доказательствами. И обвиняемая, и ваш племянник заявляют,

что все дело о колдовстве сфабриковано: мы, якобы, хотим тем самым спасти

дона Педро от расплаты за убийство служителя инквизиции.

- Если это неправда, почему вы так взволнованы?

- У обвиняемой есть основания так думать, если она действительно

невиновна в колдовстве, - вот что меня беспокоит. Остается обвинение в

ереси, и потому она понесет наказание. Мне бы хотелось обратить ее в

Истинную веру и спасти ее душу, только о каком спасении может идти речь? Мы

дискредитированы в глазах этой женщины. Она полагает, что нами движут

недостойные мирские побуждения.

Кардинал кивнул.

- Вы глубоко вникаете в дело, Фрей Хуан.

- Это мой долг, ваше высокопреосвященство.

- Но если мы откажемся от обвинения в колдовстве, что станется с моим

племянником? Он совершил святотатство, не считая других прегрешений.

Потребуется суровое искупление. Жизнь дона Педро под угрозой, если мы не

докажем: ответственность за его действия несет кто-то другой.

Фрей Хуан посуровел.

- Значит, мы совершим правонарушение, в котором эта женщина уже

обвинила нас? - воскликнул он.

Кардинал поднялся. Теперь он стоял вровень с Фреем Хуаном, глядя ему

прямо в лицо. Скулы доминиканца вспыхнули, в глазах появился злой огонек.

- Как вы смеете делать подобное заключение? - возмущенно заявил он. -

Разве я произнес бы эти слова, будь я уверен, что мой племянник виновен?

Разве каждый его поступок в прошлом не дает мне права полагать: не мог он

совершить злодеяние намеренно, а возможно, и впрямь был околдован? Я в это,

говоря по совести, верю, - подчеркнул кардинал. - Но если мы не в состоянии

убедительно доказать: да, она колдунья, означает ли это, что наш долг -

обречь дона Педро на бесславие, смерть и конфискацию имущества?

Даже если Фрей Хуан по-прежнему сомневался в искренности кардинала, в

его беспристрастии, он из сострадания был готов поверить, что любовь к

племяннику побуждает кардинала счесть свои предположения убеждением.

Дилемма была ему ясна, но тем не менее, Фрей Хуан лишь вкратце

напомнил кардиналу суть дела.

- Обвиняемая признает факты, на которых Фрей Луис построил свое

обвинение. Но она не соглашается с выводами, сделанными Фреем Луисом из

этих фактов, и небезуспешно их оспаривает. Выводы, несомненно, убедительны,

правдоподобны, хорошо обоснованы. Но поскольку они никем, кроме доносчика,

не подтверждаются, мы не вправе обвинить ее в колдовстве. И я не

представляю, где можно получить нужное нам подтверждение, - мрачно добавил

доминиканец.

- Где? Да у самой обвиняемой! - воскликнул кардинал тоном человека,

утверждающего очевидное.

Фрей Хуан покачал головой.

- Она не сдастся, в этом я уверен.

Кирога снова посмотрел ему прямо в лицо, и глаза его сузились.

- Но вы еще не приступали к дознанию, - мягко напомнил он.

Фрей Хуан воздел руки к небу.