Удачи капитана Блада

пришло сообщение о готовящемся заговоре, в котором были замешаны самые

высокопоставленные лица страны. Из Эмброна, Бэйонна и Дуаи поступали

сходные известия, а однажды утром в начале мая на алтаре храма Монтаржи

была найдена записка, сообщавшая о скорой гибели Генриха.

Но все это могло подождать. Пока же Генрих вел свои приготовления, не

обращая внимания ни на предостережения, ни на пророчества. Против него уже

составлялось столько заговоров, что он стал совершенно беспечен в этом

отношении. Однако ни о каком из прежних злых умыслов его не предупреждали с

такой настойчивостью, и ни один заговор еще не проводился в жизнь в столь

благоприятных условиях, им самим же и созданных. На душе у короля было

неспокойно, и главным источником беспокойства служила коронация королевы,

подготовка к которой велась полным ходом.

Должно быть, Генрих знал, что если ему и угрожает насильственная

смерть, то, скорее всего, со стороны тех людей, чье влияние на королеву

было почти безграничным, - четы Кончини и их тайного, но очевидного

союзника, герцога Эпернонского. Стоило королю умереть, а королеве - стать

единоличной регентшей на время правления дофина, и эти люди превратятся в

подлинных властителей Франции, что позволит им обогатиться и в полной мере

утолить свое честолюбие. Генрих ясно видел, что единственный способ

обеспечить собственную безопасность - противостоять коронации, назначенной

на 13 мая. Мария Медичи настаивала, чтобы церемония состоялась до отъезда

Генриха на театр военных действий, и это так угнетало короля, что наконец

он приехал в Арсенал и излил душу Сали.

- О, друг мой! - вскричал Генрих. - Не нравится мне эта коронация.

Сердце подсказывает мне: она приведет к чему-то непоправимому и ужасному.

Он сел и принялся вертеть в стиснутых пальцах футляр со своей лупой

для чтения, а Сали лишь в немом удивлении взирал на короля, потрясенный

этой вспышкой. Затем Генрих надолго задумался и, наконец, поднял глаза.

- Черт! - встрепенувшись, воскликнул король. - Они убьют меня в этом

городе. Другой возможности у них нет. Все ясно. Эта проклятая коронация -

моя погибель.

- Право же, сир!

- Думаете, я начитался гороскопов и наслушался предсказателей? Вот что

я вам скажу, Великий Мастер: четыре с лишним месяца назад мы объявили о

своем намерении начать войну, и вся Франция взбудоражена нашими

приготовлениями. Мы не делали из них тайны. Тем не менее в Испании никто не

шевельнул и пальцем, чтобы дать нам отпор; там даже не точили шпаг. Из чего

же исходит Испания? Из уверенности в том, что войны не будет? Несмотря на

мои усиленные приготовления, на мою решимость, несмотря на объявление

начала похода семнадцатого мая, несмотря на то, что мое войско уже в

Шампани и укреплено такой мощной артиллерией, какой Франция еще не имела и,

вероятно, не будет иметь. Откуда же такая уверенность в том, что им нет

нужды готовиться к обороне? Из чего исходят они в своем предположении, что

войны не будет? Я вас спрашиваю. Ведь они, должно быть, именно так и

думают. Вот вам задачка, Великий Мастер, решите-ка ее!

Но прижатый к стенке Сали только ахнул и издал какое-то

нечленораздельное восклицание.

- Значит, вы об этом не задумывались, так? А между тем дело достаточно

ясное: Испания рассчитывает на мою смерть. А кто здесь, во Франции,

известен нам как друзья Испании? Кто интриговал с Испанией таким наглым

образом и до такой степени, как никогда прежде на моем веку? Ха! Вот

видите?

честный и верный государственный муж. - Но если вы убеждены в своей

правоте, надо расстроить эту коронацию, отменить поход и воздержаться от

войны. Это ведь совсем не трудно, надо лишь захотеть.

- Да, все это так, - король поднялся и сжал плечо герцога своей

сильной нервной ладонью. - Отменить коронацию раз и навсегда. Это

удовлетворило бы меня. Я смог бы освободиться от дурных предчувствий и

безбоязненно покинуть Париж.

- Очень хорошо. Я немедленно отправлю гонцов в Нотр-Дам и Сен-Дени с

приказом прекратить приготовления и отослать мастеровых.

- Э, нет, погодите. - Глаза короля, на миг озарившиеся надеждой, снова

потухли, чело озабоченно нахмурилось. - Ну как же быть? Как быть? Я хочу

этого, друг мой. Но как отнесется к такому шагу моя жена?

- Пусть относится так, как ей заблагорассудится. Не верю, что она

будет продолжать упорствовать, когда узнает, что вас терзает предчувствие

беды.

Попытайтесь убедить ее, Сали. Я не смогу сделать такое без ее согласия. Но

вы сумеете уговорить ее. Отправляйтесь же к ней.

Сали прервал приготовления к коронации и принялся добиваться приема у

королевы. После этого он, по его словам, три дня всеми правдами и

неправдами тщился тронуть ее душу. Но все его труды канули впустую: Мария

Медичи осталась непреклонна. Все доводы Сали она парировала одним своим

доводом, но таким, на который ему нечего было ответить.

Если ее не коронуют как французскую королеву, на что она имеет полное

право, она превратятся в дутую фигуру, подчиненную регентскому совету в

отсутствие короля. А такое положение недостойно ее и невыносимо для нее как

для матери дофина.

И Генриху пришлось уступить. Совершенные им несправедливости сковали

его по рукам, будто цепи, а главная из этих несправедливостей - война -

была самым тяжким бременем, особенно теперь, когда он открыто признал, что

вынашивает такие намерения.

Как-то раз ему выдалась возможность спросить папского нунция, что

думает Рим об этой войне.

- Люди, располагающие наидостовернейшими сведениями, - смело ответил

ему нунций, - придерживаются мнения, что главным призом, ради которого

будет вестись война, станет принцесса Конде, которую Ваше Величество желает

вернуть во Францию.

Рассерженный дерзостью святого отца, Генрих в сердцах сделал

заявление, которым крайне неразумно и опрометчиво подтвердил верность

такого рода предположений.

- Господи, да! - вскричал он. - Да, я определенно хочу вернуть ее и

верну, и никто не остановит меня, даже наместник Божий на Земле!

Произнеся эти слова, которые, как он знал, будут переданы королеве и

ранят ее куда сильнее, чем все предыдущие события, Генрих доказывал, что

совсем потерял совесть. Он презрел все свои страхи, но теперь был бессилен

повлиять на жену и удалить ее приближенных - заговорщиков, чьи интриги

подтверждались многочисленными доказательствами.

И вот, 13 мая в четверг, наконец-то состоялась коронация. Она была

проведена в Сен-Дени с надлежащим блеском и помпезностью. По сценарию,

празднества должны были длиться четыре дня и завершиться в воскресенье

торжественным въездом королевы в Париж. В понедельник король намеревался

отбыть, чтобы возглавить свои войска, уже выходившие к границам.

Во всяком случае, так он предполагал. Но королева уже все поняла:

призвание Генрихом подлинных целей войны убедило ее и наполнило ее сердце

лютой ненавистью к человеку, устроившему этот оскорбительный фарс с

коронацией. Королева решила любой ценой помешать Генриху и послушалась

Кончини, который нашептывал ей, что надо, наконец, отомстить, ответив

вероломством на вероломство.

Кончини и его сообщники взялись за это с таким знанием дела, что еще

за неделю до коронации в Льеже появился гонец, объявлявший налево и

направо, что он везет германским князьям известие об убийстве Генриха.

Одновременно сообщения о смерти короля вывешивались по всей Франции и

Италии.

внешне выглядел спокойно и пребывал в прекрасном расположении духа в

продолжение всей церемонии коронации жены, а под конец поздравил ее,

пожаловав шутливым титулом "госпожи регентши".

Этот мелкий приятный эпизод, возможно, тронул ее и заставил вспомнить

о совести: той же ночью в покоях короля Мария внезапно пронзительно

закричала, и когда ее супруг в тревоге вскочил на ноги, она рассказала ему

свой сон, в котором, якобы, видела Генриха зарезанным. Срывающимся голосом

королева принялась сбивчиво молить короля поберечь себя в ближайшие дни,

причем она давно уже не бывала так нежна с ним, как в ту ночь. Наутро

королева возобновила увещевания, умоляя короля не покидать сегодня Лувр и

твердя о своих роковых предчувствиях.

Генрих рассмеялся в ответ.

- Вы наслушались пророчеств Ля Бросса, - заявил он. - Ба! Да стоит ли

верить такой чепухе?

Вскоре явился герцог Вандомский, побочный сын Генриха от маркизы де

Верниль. Он пришел с такими же предостережениями и пустился в аналогичные

увещевания. И ответ получил такой же.

Накануне ночью Генриху не дали поспать, поэтому он, сумрачный и

невеселый, прилег отдохнуть после обеда. Но сон не шел к нему, и король

поднялся. Мрачный и угрюмый, бесцельно бродил он по дворцу и наконец вышел

во двор. Здесь разводящий дворцового караула, у которого король спросил,

сколько теперь времени, заметил вялость и бледность короля. Служака

позволил себе вольность предположить, что Его Величеству, возможно, станет

лучше, если он подышит свежим воздухом.

Это случайное замечание решило судьбу Генриха. Его глаза благодарно

блеснули.

- Добрый совет, - сказал он. - Вызовите мой экипаж. Я съезжу в Арсенал

навестить герцога де Сали, которому неможется.

На мощеной площадке за воротами, где обычно лакеи дожидались своих

господ, сидел тощий человек лет тридцати, облаченный в темное одеяние, с

отталкивающим злобным лицом. Эта физиономия однажды даже стала причиной его

ареста, ибо стража предположила, что человек с такой миной обязательно

должен быть злодеем.

Пока готовили экипаж, Генрих вновь вошел в Лувр и объявил королеве о

своем намерении ехать, чем немало поразил ее. Она в испуге принялась

уговаривать его отменить приказ и не покидать дворец.

- Я только туда и обратно, - пообещал король, смеясь над ее

страхами. - Вы и не заметите, что я уехал, а я уже вернусь.

И он ушел. Чтобы больше не возвратиться домой живым.

Генрих сидел в карете. Стояла прекрасная погода, все занавески были

подняты, и король любовался городом, который принарядился, готовясь к

воскресенью, когда королева должна была торжественно вступить в Париж.

Справа от короля сидел герцог Эпернон, слева - герцог Монбазон и маркиз де

ла Форс. Даворден и Роквелар ехали в правом багажном отсеке, а неподалеку

от левого, напротив Генриха, сидел Миребо и дю Плесси Лиан-кур. Карету

сопровождала лишь горстка всадников да пять-шесть пехотинцев.

Экипаж свернул с улицы Сент-Оноре на узкую улочку Ферронери, где был

вынужден остановиться: дорогу преградили две встречные повозки. Одна была

нагружена сеном, вторая - бочонками с вином. Все пехотинцы, за исключением

двух, шагали впереди. Один из оставшихся двоих отправился расчищать путь

для королевской кареты, а другой воспользовался остановкой, чтобы поправить

свою подвязку.

В этот миг, тенью скользнув между каретой и стенами лавок, на улице

появился убогий отвратительный оборванец, сидевший час назад на мостовой

возле Лувра. Став на спицу неподвижного колеса, он приподнялся, перегнулся

через герцога Эпернонского и, выхватив из рукава прямой тонкий клинок,

вонзил его в грудь Генриха. Король, занятый чтением письма, вскрикнул и

инстинктивно поднял руки, защищаясь от нападения. Этим движением он открыл

для удара свое сердце. Убийца вновь пронзил его ножом, и на этот раз лезвие

вошло по самую рукоятку.

Генрих издал сдавленный кашляющий звук, обмяк, и изо рта у него

потекла струйка крови.

Пророчества сбылись, сказочка, рассказанная неделю назад проезжавшим

через Льеж гонцом, стала явью, также как и слухи о смерти короля, уже давно

ходившие по Антверпену, Брюсселю и другим городам и весям.

Убийца нанес еще и третий удар, но его отразил наконец-то очнувшийся

Эпернон. После этого злодей отступил на шаг от кареты и остановился, не

предпринимая никаких попыток бежать и даже избавиться от изобличавшего его

кинжала. Сен-Мишель, один из сопровождавших короля знатных господ, ехавший

за каретой, выхватил шпагу и наверняка заколол бы убийцу на месте, не

удержи его от этого Эпернон. Пехотинцы схватили лиходея и передали его

капитану стражи. Убийца оказался школьным учителем из Ангулема, города,

расположенного на землях Эпернона. Звали его Равальяк.

Занавески кареты тотчас же задернули, экипаж развернули и погнали

обратно в Лувр. Во избежание беспорядков толпе сообщили, что король лишь

ранен.

Но Сен-Мишель отправился в Арсенал, увозя с собой нож, убивший его

знал достаточно, чтобы сразу понять, откуда обрушился удар. С сердцем,

переполненным горем и яростью, он вскочил на коня, хоть и был болен, и,

скликая своих людей, отправился в Лувр в сопровождении отряда из ста

человек, к которому по пути присоединились еще столько же верных слуг

короля. На улице Рю де ля Пурпуантье какой-то прохожий сунул в руку герцога

записку. Она была нацарапана небрежно и наспех: "Мсье, куда вы стремитесь?

Дело сделано. Я видел его мертвое тело. Прорвавшись в Лувр, вы уже не

выберетесь оттуда."

На подъездах к улице Святого Иннокентия Сали предостерегли еще раз:

некий господин по имени дю Жон остановился и тихо пробормотал: "Господин

герцог, от нашего недуга нет средства. Берегите себя, ибо этот странный

удар судьбы возымеет ужасные последствия."

На улице Сент-Оноре Сали бросили еще одну записку, сходную содержанием

с первой. И хотя сомнения герцога быстро сменялись уверенностью, он

продолжал скакать в Лувр в сопровождении отряда всадников, выросшего до

трехсот человек. Но в конце улицы его остановил господин де Витри, который

натянул поводья, завидев герцога.

- О, мсье, куда вы направляетесь с таким эскортом? - спросил Витри

вместо приветствия. - Вам позволят войти в Лувр с двумя-тремя

сопровождающими, не больше, а этого вам делать не следует, ибо заговор

простирается гораздо дальше. Я видел нескольких человек, столь мало

опечаленных понесенной потерей, что они не могут выказать даже притворной

скорби. Возвращайтесь назад, мсье, у вас и без поездки в Лувр достанет

забот.

Горестно-возвышенный облик Витри подействовал на Сали, ибо вполне

восвояси, однако вскоре его настиг гонец от королевы, которая слезно молила

Сали немедля приехать к ней в Лувр в сопровождении сколь только можно

малочисленной свиты. "Это предложение явиться туда одному и предать себя в

руки врагов моих, которыми кишел Лувр, явно не имело целью рассеять мои

подозрения", - пишет Сали.

В довершение всего ему сообщили, что у ворот Арсенала уже ждет капитан

стражи с отрядом солдат, в то время как другие отряды отправлены в Тампль,

где были пороховые погреба, и в казначейство.

- Передайте королеве, что я - ее верный слуга, - попросил герцог

гонца, - и скажите, что впредь до получения дальнейших указаний я намерен

прилежно исполнять свои прямые обязанности.

С этими словами Сали направился в Бастилию и закрепился там. Вскоре к

нему ручьем потекли посланцы Ее Величества, умолявшие герцога прибыть в

Лувр. Однако Сали, больной и измотанный всем пережитым, улегся в постель

под благовидным предлогом: недомогание.

Тем не менее, наутро он позволил уговорить себя откликнуться на

призывы королевы: его заверили, что оснований для опасений нет. Более того,

он мог чувствовать себя довольно спокойно под защитой парижан. Если в Лувре

на него совершат покушение, это будет означать, что удар, убивший его

повелителя, был нанесен вовсе не фанатиком-одиночкой, как ныне пытались

представить дело. Стало быть, скорое и неотвратимое возмездие падет на

головы злодеев, которые выдадут себя, доказав, что фанатизм бедняги был

коварно использован ими в собственных недобрых целях.

Вооружившись этой уверенностью, Сали отправился во дворец, и мы знаем

из его записок, сколь жгучее негодование охватило герцога, когда он

заметил, какое самодовольство, злорадство и даже ликование царят в этой

обители смерти. Однако сама королева, потрясенная случившимся и, возможно,

терзаемая муками совести из-за того, что стала причиной трагедии, которую в

самый последний миг пыталась предотвратить, ударилась в слезы при виде Сали

и велела привести дофина, который бросился на шею герцогу.

- Сын мой, - сказала ему королева, - это господин Сали. Ты должен

любить его, ибо он был одним из лучших и самых верных слуг короля, твоего

отца. И я прошу его служить тебе так же, как он служил Генриху.

Столь справедливые слова могли бы убедить менее проницательного

человека в беспочвенности его подозрений, однако последующие события очень

быстро раскрыли бы ему глаза на истину. Кончини и их ставленникам не

терпелось низвергнуть Сали, чтобы устранить последнюю помеху на пути к

удовлетворению своего зловещего честолюбия. И они преуспели в этом.

Политике, которую проводил при жизни король, очень скоро был положен

конец. Сали стал свидетелем возрождения старых союзов и объединения

французской и испанской короны. С курсом на умиротворение тоже было

покончено. Протестантов уничтожили, собранные Генрихом богатства

разбазарили, людей, не пожелавших жить под ярмом новоявленных фаворитов,

предали опале. Вот что наблюдал Сали на склоне лет. А кроме того, он

наблюдал и быстрое вознесение к вершинам власти во Франции Кончино Кончини,

этого флорентийского авантюриста, сумевшего коварно использовать в своей

выгоде ревность королевы и неосмотрительность короля; получившего

впоследствии титул маршала Д'Анкр.

Что касается несчастного Равальяка, то его, якобы, подвергли пыткам и

замучили насмерть, так и не вытянув имен сообщников. Деяние свое он

объяснял стремлением предотвратить неправедную войну против католицизма и

Папы. Разумеется, все это была липа; просто люди, орудием которых стал

убийца, вероломно использовали его фанатизм, сыграли на нем и поставили

себе на службу. Я использовал здесь слово "якобы" потому, что полные тексты

протоколов допросов Равальяка обнаружить уже не удастся. Кроме того,

поговаривали, что на пороге смерти он, поняв, что предан теми, кому,

по-видимому, доверял, изъявил желание исповедаться, однако нотариус Вуазен,

исполнявший эту предсмертную волю, записал признание Равальяка таким

неразборчивым почерком, что впоследствии его так и не смогли расшифровать.

Может быть, это правда, а может, и нет. Однако нам точно известно, что

когда председатель судебной палаты решил расследовать заявление некой

госпожи д'Эскаман, обвинявшей в заговоре Эпернона, его высочайшим

повелением вынудили отказаться от этого.

Такова история убийства Генриха IV, изложенная на основе источников,

которые представляются мне ранее малоизученными. Эти источники наводят на

целый ряд умозаключений, которые, при всем их правдоподобии, я бы не

решился без колебаний назвать абсолютной истиной.

Если задаться вопросом, кто были те друзья, которые подсказали

Равальяку столь гибельную линию поведения, то ответ мы получим в самой

истории. Она учит нас, что, когда речь идет о действиях, приводящих к таким

последствиям, непозволительно выдавать подозрения и домыслы за

действительность. Даже пытавшие Равальяка судьи не посмели ничего сказать

об этом деле и выказывали свое отношение к нему в основном при помощи

жестов, выражавших ужас и недоумение.

6
НЕУДАЧЛИВЫЙ ПОКЛОННИК

танцевала с лордом Дадли, слывшим самым миловидным мужчиной в Европе, хотя

на деле он был самым тщеславным, ограниченным и беспринципным человеком,

какого только можно сыскать. Не ощущалось недостатка в выражениях почтения

и льстивых ухаживаниях, а скрытая враждебность кое-кого из гостей придавала

приключению особую пикантность, возбуждая молодой бесстрашный дух королевы.

За все месяцы своего правления, с самой коронации, состоявшейся в январе

прошлого года, не чувствовала она себя так по-королевски, не осознавала

столь явственно той власти и влияния, которые несло ей это высокое

положение; никогда еще не была она настолько женственной и ни разу не

ощущала с такой ясностью всей слабости, присущей ее полу. Все эти

противоречивые чувства, смешавшись, действовали на разум королевы подобно

терпкому вину, поэтому она все крепче держала под руку своего облаченного в

шелка кавалера и, одурманенная, меньше всего заботилась о том, что могут

сказать или подумать о ней другие. А между тем скандальный шепоток уже

распространялся по Европе, уже жил в чертогах правителей. В конце концов

лорд Дадли забыл обо всем, кроме этой властной белой ручки, лежащей на его

рукаве; он горделиво щеголял перед придворными своим влиянием на королеву.

Пусть скулят Норфолк и Сассекс, пусть Эрандел до крова кусает губы, а

благоразумный Сесил взирает на них с холодным осуждением. Недолго им

осталось корчить гримасы. Пусть отныне либо взвешивают свои слова, либо

вовсе закроют рты: ведь он станет хозяином Англии. Каждый взгляд ее синих

глаз сегодня убеждал его в этом, каждое пожатие прекрасной ладони. Да и как

иначе? Ведь королева томно и самозабвенно льнет к нему, ее теплое молодое

тело согревает его. Ведь они покидают ярко освещенный зал, наполненный

звуками музыки, и вдвоем вступают в тихий полумрак галереи, ведущей на

террасу.

- На воздух... Давайте выйдем на воздух, Робин. Я хочу подышать, -

жарко шепчет королева, увлекая его вперед.

Да, наверняка скоро он будет властвовать здесь. По сути дела, уже мог

бы властвовать, если б не его женушка, этот камень преткновения на пути к

утолению честолюбия, эта женщина, в полной мере проявляющая свои

добродетели в Камнор-Плейс и продолжающая упорно и безрассудно цепляться за

жизнь, несмотря на все его старания освободить ее от этого бремени.

В течение года с лишним имя лорда прочно связывалось в сознании света

с королевой, причем сплетни задевали и ее женскую честь, и достоинство

правительницы. Уже в октябре 1559 года Альварес де Квадра, испанский

посланник, писал на родину.

"Я узнал кое-что об отношениях королевы и лорда Роберта, и это

совершенно невероятно!".

В те времена де Квадра был одним из десятка послов, добивавшихся руки

королевы, и лорд Роберт, казалось, поддерживал его, отстаивая

матримониальные интересы эрцгерцога Карла. Но это была лишь видимость,