В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Как видим, при оценке научных утверждений Ленин исходит из повседневного опыта человечества. На этой осно­ве, а также повторяя уже высказанное положение Маркса, он и объясняет цену: «Цена есть проявление закона стои­мости. Стоимость есть закон цен, т. е. обобщенное выраже­ние явления цены. О «независимости» здесь говорить можно лишь для издевательства над наукой...» [2, 25, 46]. Затем сопо­ставляются общественные и естественные науки: «В области естественных наук человека, который сказал бы, что зако­ны явлений естественного мира -— фантом, посадили бы в дом сумасшедших или просто осмеяли» [2, 25, 46]. По этой причине «изгнание законов из науки есть на деле лишь протаскивание законов религии-» [2, 25, 48]. И наконец — резюме: «Неужели г. Струве рассчитывает столь грубыми приемами обмануть своих слушателей и прикрыть свое мра­кобесие?» [2, 25, 50].

Перед нами типичный пример ленинской полемики по теоретическим вопросам. Струве утверждал, что стоимость нельзя высчитать независимо от цены (кстати сказать, эта мысль широко используется в современной политэкономической литературе). Ленин говорит, что такое мнение есть насмешка над наукой. Однако содержательных аргументов не приводит, заменяя их обвинениями противника в ненор­мальности, обмане читателей и религиозном мракобесии.

Но подчеркнем еще раз, что чисто техническое, инстру­ментальное отношение к другим людям Ленин распростра­нял и на себя. Никогда не заботился о личной пользе. Не создавал себе памятников, в отличие от Сталина. Не имел склонности к позерству и театральным жестам, в отличие от Троцкого. Не боялся остаться в полном одиночестве со своей политической линией. Относился к себе как политическому орудию и этого убеждения не менял всю жизнь. Подобно Лютеру, убежденному в том, что его устами говорит бог, Ленин считал, что глас истории и революции проявляется в его речах, поступках и сочинениях.

Это убеждение позволяло ему пренебрегать упреками (например — Ледебура) в том, что, сидя в безопасности за границей, он одновременно призывает русских рабочих про­ливать кровь. Такие обвинения были для Ленина просто смешны. Если пребывание в эмиграции идет на пользу ре­волюции, а чтобы заниматься революционной деятельностью в России, нельзя обойтись без эмиграции, то никто ке смеет упрекнуть большевиков-эмигрантов в личной трусости.

Ленин умел брать на себя тяжелейшую ответственность.

Выиграл не потому, что безошибочно предсказывал тече­ние событий. Как и всякий человек, Ленин ошибался в своих предсказаниях и оценках. Например, после поражения ре­волюции 1905—1907 гг. он предсказывал быстрое нараста­ние революционной волны. Но едва выяснилось, что это не так и нужно научиться работать в тяжелейших условиях реакции,— он сделал все политические выводы из сложив­шейся ситуации. После выборов Вильсона на пост президента Соединенных Штатов в 1912 г. Ленин говорил, что двух­партийная система Америки стала полным банкротом по сравнению с социалистическим движением. Однако она су­ществует до настоящего времени. В следующем году не ме­нее категорически утверждал, что пролетариат Ирландии со­вершенно освободился от национализма. Хотя последующее развитие событий не подтвердило этой оценки. Со дня на день ожидал европейской революции, но она не наступила. В первые годы Советской власти надеялся методами воен­ного коммунизма наладить функционирование социалисти­ческой экономики, хотя они обнаружили свою бесплодность спустя самое непродолжительное время.

Но все эти ошибки не идут ни в какое сравнение с цент­ральной политической надеждой Ленина на больший темп революционного движения, чем он реально существовал. Вера в мировую революцию помогла принять решение об Октябрьском вооруженном восстании. Благодаря ей даже ошибки шли на пользу, поскольку революционные возмож­ности использовались до конца. А они и были во многих слу­чаях условием политического успеха. Чтобы его достичь, необходимо сосредоточить в решающий момент в решаю­щем месте всю социальную энергию (независимо от полити­ческих установок ее участников), которая требуется для взятия власти. Этой задаче должны быть подчинены все усилия партии как политической организации и каждого ее члена.

Без решительности Ленина партия большевиков не смогла бы взять власть. Без его вмешательства большевики по-прежнему поддерживали бы бойкот Думы. Не решились бы на вооруженное восстание для того, чтобы взять власть в руки одной партии. Не заключили бы Брестский мир. Промед­лили бы с введением нэпа и т. д. В критических обстоя­тельствах Ленин обладал политическим мужеством навя­зывать партии свою точку зрения и даже «насиловать» ее — и выигрывал. В этом отношении его личная воля ока­зывалась выше коллективной воли партии. Поэтому мировое

Но ни Ленин, ни большевистская партия не «сделали» революцию, как утверждается в популярной пропагандист­ской литературе. Уже в конце XIX в. для многих было ясно, что русское самодержавие колеблется и вот-вот рух­нет. Хотя никакие «исторические законы» не могли пред·' сказать форму его краха. Февральская революция была ре­зультатом совпадения многих исторических тенденций и фак­торов: войны, крестьянских движений, памяти о революции 1905 г., заговора либералов, поддержки Антанты и радика­лизации пролетариата. Дальнейшее развитие революции шло под лозунгом «Вся власть Советам», а не большевистской партии.

Однако основные требования революционно-демократи­ческой диктатуры не были реализованы. По сути дела, они предполагали создание общества, в котором народные мас­сы (в большинстве — темные и неграмотные) путем бесконеч­ных митингов решают все экономические, социальные, воен­ные и административные вопросы. Оказалось, что демокра­тические требования легче сформулировать, чем воплотить в действительность. В этом смысле они в большей степени были политической тактикой большевистской партии в пе­риод с марта по октябрь 1917 г., с помощью которой можно было разрушить царскую государственную машину, нежели политической программой.

Отсюда не вытекает, что революционно-демократическая диктатура было сознательно ликвидирована большевистской партией после революции. Наоборот, лозунг «Вся власть Советам» обеспечил поддержку партии со стороны широких народных масс. Но их революционная энергия была дефор­мирована всей системой политических традиций и иллю­зий, обусловленных бюрократическим управлением царской России. От противоречия между бюрократическими и демо­кратическими тенденциями, как ранее было показано, не была свободна и большевистская партия. В то же время она была единственной партией, готовой взять власть в свои руки и ни с кем ее не делить. Поэтому система полити­ческих иллюзий и традиций народа постепенно становилась внутренним противоречием политики и идеологии правящей партии. Которое, в свою очередь, повлияло на политиче­ские споры 20-х гг.

Действительный революционный процесс был шире боль­шевистских концепций. Его следы сохранялись в настрое­ниях, обычаях, нравах и культуре нового общества, которое оказалось следствием социального взрыва. Но партия боль­шевиков стала единственной силой, сумевшей овладеть ре­волюционным процессом для достижения своих целей. Не­трудно понять, что данные цели были следствием и причи­ной противоречия между бюрократическими и демократиче-

159
сними тенденциями исторического процесса. Оно повлияло и на отношение между теорией и практикой.

Распространение и усвоение всякой новой теории обычно происходит путем ее приспособления к стереотипам консер­вативного мировоззрения. В России это привело к тому, что марксизм как новая теория в большей степени воспри­нимался как специфическое мировоззрение, нежели метод исследования действительности. Поверхностное усвоение марксизма массами обычно приводит к тому, что критерий истины оказывается подчинен критерию веры. Если послед­ний критерий становится ведущим, то действительность так или иначе схематизируется. Общие свойства развития мас­совых движений укрепляют эту схематизацию. В результа­те действительность рассматривается не с точки зрения объ­ективной логики и противоборствующих тенденций, а «под­гонки» к принятым идеологическим схемам. Тем самым раз­вивается безразличие к тому, что не помещается в данные схемы.

Хорошо известно, что период с 1870 по 1914 г. Ленин называл периодом распространения марксизма вширь. И глав­ной его исторической особенностью считал упрощение рево­люционной теории. Нет оснований отрицать, что такое упро­щение не увеличивается по мере того, как марксизм ста­новится государственной идеологией. В этом случае теория все в большей степени переплетается с обычным здравым рассудком. Начинает господствовать только буква и ритуал, если марксизм становится предметом веры широких масс. Они узнаваемы без большого труда, поскольку преобразу­ются в новый политический язык пропаганды, выступлений политических вождей, поэтики партийных документов и раз­нообразных учебников. С учетом специфики политического языка на марксизм распространяются все свойства полити­ческой софистики. Если действительность не помещается в ее рамках, она перестает существовать. Верующему не­когда обращать внимание на такие пустяки.

Если теоретик или политик добровольно или принуди­тельно подчиняется данным установкам — падает потреб­ность анализа реальных противоречий и тенденций действи­тельности. Они отражаются только в той мере, в которой не противоречат знанию, признаваемому в данный момент за марксизм. Теория вроде бы и существует, но марксизма нет, поскольку под его именем скрываются обычные и привыч­ные радикальные и либеральные бюрократические стерео­типы отражения действительности. Марксизм становится матрицей, которую время от времени прикладывают к действительности для получения хвалебных результатов. Если иметь в виду политические споры 20-х гг., нельзя не отметить начало процесса парцелляции текстов Марк­са, Энгельса, Ленина. Политические вожди брали из их со­чинений политические высказывания, философы — фило-

В сочинениях классиков отсутствует и четкая граница между частными и общими положениями. Например, о диа­лектике Ленин писал, обсуждая задачи профсоюзов. О фрак­циях в партии — при анализе вопросов теории познания. О коммунистической морали — дискутируя роль комсомола. О закономерностях социальной структуры — при обсужде­нии вопроса о свободной продаже хлеба. О принципах дея­тельности большевистской партии — по случаю разъяснения спора материалистов с идеалистами. Таким образом, освое­ние теоретического и политического наследства классиков марксизма требует не только значительных интеллектуаль­ных усилий, но и преодоления традиционных границ между теорией и практикой, наукой и политикой.

Между тем профессиональное разделение труда после ре­волюции осталось без изменений. Поскольку марксизм стал государственной идеологией, постольку он переплелся с обыч­ными корпоративными интересами и сознанием. Укрепилась опасность такого его толкования, которое базировалось на непосредственном опыте людей, совершивших революцию и прошедших фронты гражданской войны. Данный опыт, конечно, способствовал тому, чтобы диалектику учить не только не по Гегелю (если вспомнить Маяковского), но и не по Марксу и Ленину. А по правилам штыковой или кавале­рийской атаки, главной ставкой которой является не позна­ние целостности противоречий действительности, а победа любой ценой.

Данные противоречия никогда не могут быть изучены до конца. Знание о них всегда полно белых пятен и пробелов. И прежде чем наступает их теоретический анализ, всегда появляются констатации и истины, основанные на обычном или политическом рассудке. Люди, принимающие марксизм как предмет веры, не выходят за рамки такого рассудка, который формируется стихийно, на основе элементарных потребностей и непосредственного опыта. Люди, восприни­мающие марксизм как теорию, тоже не могут избежать со­блазна приписать его принципам и категориям самоочевид­ность. В результате возникает обыденный и теоретический автоматизм.

Споры 20-х гг. показывают, что данный автоматизм не является чисто познавательной установкой. Она всегда пере­плетена с достижением определенных социальных и поли­тических целей. В то же время разделение труда в общество­ведении способствовало тому, что в ранг науки попадало

161
только то, что можно было снабдить цитатой, ссылкой или комментарием Маркса, Энгельса и Ленина. Однако эти об­щие правила научного труда ничуть не препятствовали тому, чтобы в состав марксистской теории включать повседнев­ные наблюдения и эмоции людей, считающих себя марк­систами. На этой основе крепла тенденция искать в марк­сизме подтверждение своего обычного житейского или поли­тического опыта. Вслед за нею в марксизм проникали все составные части консервативного мировоззрения.

Превращение марксизма в предмет преподавания было не менее мощным средством укрепления догматизма. Дидак­тическая практика так или иначе способствовала упроще­нию теории. Научные категории использовались как ана­логи реально существующих явлений. Капиталиста отождест­влять с эксплуататором, мелкого буржуа — с крестьянином или торговцем, прибавочную стоимость — с прибылью и т. д. Вместо восхождения от абстрактного к конкретному деформировать теорию.

В результате действия всех этих факторов создавалось впечатление, что марксизм — чисто рассудочная теория. Что он сводится к идеалам, намерениям, обещаниям или пла­нам и решениям, которые принимали политические вожди. Сообразно такой установке, политический язык и пропаган­дистский жаргон отождествлялся с теоретическим аппаратом марксизма-ленинизма. Поскольку понятия и категории вы­рывались из естественного теоретического контекста, они зачастую выступали средством сокрытия правды о действи­тельном положении дел в обществе. Тем самым укреплялся политический рассудок, а марксизм — ослаблялся. Создава­лись предпосылки для бюрократического понимания един­ства теории и практики.

Напомним, что понимание теории и практики в марк­сизме не имеет ничего общего с обыденным смыслом этих слов. Теория есть описание механизмов, которые управляют действительностью в целом и ее отдельными фрагментами, методы поиска истины, понятия и категории, необходимые для создания теоретических концепций. Практика — это про­цесс производства социальных отношений, т. е. действия, которые ведут к их изменению. Поэтому теория только тогда не соответствует действительности, когда она не гово­рит всей правды о процессе ее практического преобра­зования. Теория не содержит никаких идеалов и обещаний. Но с опорой на нее можно показать, насколько эти идеалы и обещания могут быть практически воплощены. Политиче­ские решения тогда не соответствуют действительности, когда они не учитывают положений, открытых теорией.

Известно также, что деятельность любой политической организации не может осуществляться без формулировки определенных социальных обещаний и постановки целей. Если теория неадекватно отражает практику, то нельзя ска-

162
зать, насколько реальны поставленные цели и возможно ли их практическое воплощение. Познание, как отмечал еще Энгельс, идет не от истины к истине, а от ошибки к ошибке. Никогда нельзя избежать ошибочных теоретических реше­ний. То же самое относится к политике в целом и к поли­тическим спорам 20-х гг. в том числе. Нет оснований отри­цать, что все общие и особенные характеристики бюрокра­тического управления, свойства консервативного мировоззре­ния, бюрократические тенденции революции и факторы со­хранения бюрократии при социализме не проявились в дан­ных спорах.

Ленин раньше других увидел эту тенденцию. На XI съезде РКП(б) он говорил о незначительных силах коммунистов по сравнению с силами культуры, унаследованной от цариз­ма: «Экономической силы в руках пролетарского государ­ства России совершенно достаточно для того, чтобы обеспе­чить переход к коммунизму. Чего же не хватает? Ясное дело, чего не хватает: не хватает культурности тому слою коммунистов, который управляет. Но если взять Москву — 4700 ответственных коммунистов — и взять эту бюрократи­ческую махину, груду,— кто кого ведет? Я очень сомневаюсь, чтобы можно было сказать, что коммунисты ведут эту гру­ду. Если правду говорить, то не они ведут, а их ведут. Тут произошло нечто подобное тому, что нам в детстве расска­зывали по истории. Нас учили: бывает, что один народ за­воюет другой народ, и тогда тот народ, который завоевал, бывает завоевателем, а тот, который завоеван, бывает по­бежденным. Это очень просто и всем понятно. Но что бывает с культурой этих народов? Тут не так просто. Если народ, который завоевал, культурнее народа побежденного, то он навязывает ему свою культуру, а если наоборот, то бывает так, что побежденный свою культуру навязывает завоева­телю. Не вышло ли нечто подобное в столице РСФСР и не получилось ли тут так, что 4700 коммунистов (почти целая дивизия, и все самые лучшие) оказались подчиненными чужой культуре? Правда, тут может как будто получиться впечатление, что у побежденных есть высокая культура. Ничего подобного. Культура у них мизерная, ничтожная, но все же она больше, чем у нас. Как она ни жалка, как ни мизерна, но она больше, чем у наших ответственных работников-коммунистов, потому что у них нет достаточного уменья управлять» [2, 45, 95—96].

Это, пожалуй, наиболее проницательное суждение Лени­на о бюрократических тенденциях партии после гражданской войны и нового государства. Лозунг «Учиться у буржуа­зии», выдвинутый Лениным в начале нэпа, был реализован в форме трагедии и гротеска одновременно. Партия и госу­дарство с громадным трудом усваивали технические дости­жения капитализма. Зато без особого труда усвоили методы власти и управления, взятые у царских чиновников. Усовер-

163
шенствовали эти методы в политических спорах 20-х гг. Революционные идеалы превратились в политическую фра­зеологию, которая стала просто декорацией нового бюрокра­тического господства.

Глава 10

Можно ли построить социализм в одной стране?

Дискуссия по этому вопросу началась сразу после смерти Ленина. В борьбе против кон­цепции перманентной революции Троцкого Сталин осенью 1924 г. выдвинул идею о возможности построе­ния социализма в одной стране. При Сталине она рассмат­ривалась как важнейший вклад вождя в марксизм-ленинизм. Затем имя Сталина исчезло, но его точка зрения по данной проблеме до сих пор существует в монбланах обществовед­ческой литературы и пропаганде.

Данная точка зрения послужила основанием для противо­поставления сталинизма и троцкизма. Последний стал опре­деляться как самостоятельный теоретический и политиче­ский блок, в существование которого поверил и Троцкий. Был ли он прав?

Октябрьская революция началась в предположении, что она даст толчок мировой или, на худой конец, европейской революции. Это положение было общепринятым и не диску­тировалось. Ни о каком строительстве социализма в одной стране тогда речи не было.

Перед возвращением в Россию в письме к швейцарским рабочим Ленин писал, что в связи с крестьянским харак­тером России и массой накопившихся противоречий, рус­ская революция, благодаря своему размаху, «может» стать прологом мировой социалистической революции: «Мы, ста­рики, может быть, не доживем до решающих битв этой гря­дущей революции» [2, 30, 328].

Но после возвращения в Россию слово «может» исчезает из работ Ленина. Он был глубоко убежден, что мировая ре­волюция вот-вот наступит. «...Наличность революционных и социалистических пролетарских масс,— писал Ленин в сен­тябре 1917 г.,— внутри всех европейский государств есть факт, назревание и неизбежность всемирной социалистиче­ской революции не подлежат сомнению... (...) Завоевав власть, пролетариат России имеет все _;шансы удержать ее и довести Россию до победоносной революции на Западе»

164
[2, 34, 226—2271. Накануне Октября Ленин отмечал: «Сомне­ния невозможны. Мы стоим в преддверии всемирной проле­тарской революции» [2, 34, 275].

Аналогичные убеждения Владимир Ильич высказывал и после революции: «...во всех странах мира социалистическая революция зреет не по дням, а по часам» [2, 35, 278],— говорил он в январе 1918 г. То же самое — в августе: «Видно уже, как участились искры и взрывы революционного по­жара в Западной Европе, дающие нам уверенность в неда­лекой победе международной рабочей революции» [2, 37, 38]. В октябре: «Кризис в Германии только начался. Он кончится неизбежно переходом политической власти в руки германского пролетариата» [2, 37, 97]. В ноябре: «Уже близко то время, когда повсеместно будет праздноваться первый день всемирной революции» [2, 37, 131]. В марте 1919 г., на I конгрессе Коминтерна Ленин развивает эту же мысль: «Победа пролетарской революции во всем мире обеспечена. Грядет основание международной Советской республики» [2, 37, 511]. В июле 1919 г. на Московской конференции РКП(б) он утверждал: «...следующий июль мы встретим по­бедой международной Советской республики,— и эта победа будет полная и неотъемлемая» [2, 39, 89].

Надежда на мировую революцию базировалась не только на событиях, связанных с наплывом революционной волны и революциями в Германии, Венгрии и Эстонии. Но и на убеждении в том, что европейская война не может закон­читься иначе, нежели крахом капитализма: «Из общего по­ложения вещей вывод один — война становится безысход­ной. В этой безысходности лежит залог того, что наша со­циалистическая революция имеет серьезное основание про­держаться до того момента, когда вспыхнет мировая рево­люция, а в этом порукой — война, которую смогут закон­чить только рабочие массы» [2, 36, 487].

Нет сомнений и в том, что Ленин не верил в победу социализма в одной стране: «Конечно, окончательная побе­да социализма в одной стране невозможна. (...) И мы за­крываем исторический съезд Советов под знаком все расту­щей мировой революции, и недалеко то время, когда трудя­щиеся всех стран сольются в одно всечеловеческое государ­ство, чтобы взаимными усилиями строить новое социалисти­ческое здание» [2, 35, 227, 289—290]. Россия может стать могучей и обильной, «...если поймет, что спасение возможно только на том пути международной социалистической рево­люции, на который мы вступили» [2, 36, 80]. В мае 1918 г., выступая на I Всероссийском съезде советов народного хо­зяйства, Ленин подчеркивает: «Мы не закрываем глаза на то, что нам одним — социалистической революции в одной стране, если бы она была даже гораздо менее отсталой, чем Россия, если бы мы жили в условиях более легких, чем после четырех лет неслыханной, мучительной, тяже-

Однако надежды на мировую революцию не оправда­лись. Революции в европейских странах закончились пора­жением. Стало ясно, что мировая империалистическая война может завершиться и без революции. Перед партией встал вопрос: что делать с властью, завоеванной в результате Октябрьского переворота? Отречься от нее? Или допустить к участию в ней другие партии и социальные силы? Но горький опыт участия в правительстве левых эсеров окон­чился контрреволюционным мятежом... Таковы были теоре­тические и политические предпосылки спора о социализме в одной стране.

Этот спор начался после смерти Ленина. И хотя Сталин фальсифицировал исходный пункт дискуссии, в то же вре­мя был более последовательным защитником ленинского наследства, чем Троцкий. Суть спора состояла не в том, мож­но или нельзя строить социализм в одной стране, которая по ряду исторических обстоятельств оказалась в изоляции. А в том, должно ли социалистическое строительство подчи­няться перспективам мировой революции — или наоборот?

Проблема имела решающее значение для внутренней и внешней политики молодого Советского государства. А также для взаимосвязи теории марксизма с государственной поли­тикой.

В полемике с Зиновьевым, Каменевым, Бухариным и Сталиным Троцкий постоянно ссылался на многочисленные высказывания Ленина о том, что русская революция есть пролог мировой, а Советская Россия — штурмовой отряд меж­дународного пролетариата. От таких положений Ленин ни­когда не отказывался.

Сталин тоже постоянно ссылался на Ленина. Однако эти ссылки были скорее вербальными, а не содержательными: один вопрос подменялся другим. Вместо вопроса — что чему должно быть подчинено: строительство социализма мировой революции или наоборот? — Сталин сформулировал другой вопрос: можно ли построить социализм в одной стране? Уже такая формулировка создавала впечатление, что Троц­кий отрицает возможность построения социализма в России.

Нельзя не отметить и то обстоятельство, что после граж­данской войны вопросы мирного строительства почти цели­ком занимали внимание Ленина. В последние годы жизни он выступал преимущественно как глава государства, а не как вождь мировой революции. Правда, еще в 1920 г. Ленин