В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Другими словами, революционно-демократическая дик­татура рабочего класса и крестьянства, концепцию которой Ленин разрабатывал на опыте Парижской коммуны, русской революции 1905—1907 гг. и Февральской революции, так и не была осуществлена на практике. Стала апокрифом лениниз­ма. Иллюзией или средством пропаганды.

Спустя некоторое время после революции партия сделала упор на то, что диктатура пролетариата есть диктатура над всем крестьянством. Крестьянство как класс может сказать о своих собственных классовых интересах только в той сте­пени, в которой они совпадают с интересами пролетариата. Хотя, конечно, крестьянство — это такая социальная общ­ность, с которой правящая партия вынуждена считаться. Эта тенденция была очевидной с самого начала революции. Если бы крестьянство в 1917 г. имело право участия во власти, то она оказалась бы в руках партии эсеров. Больше­вики превратились бы в оппозиционное меньшинство. Такая расстановка политических сил вытекала из результатов вы­боров в Учредительное собрание уже после революции.

Таким образом, диктатуру должен был осуществлять про­летариат и ни с кем ее не делить. Вопрос о большинстве при этот приобретал подчиненное значение: «...в революцион­ное время недостаточно выявить «волю большинства»,— нет, надо оказаться сильнее в решающий момент в решающем месте, надо победить. ... мы видим бесчисленные примеры тому, как более организованное, более сознательное, лучше вооруженное меньшинство навязывало свою волю большин­ству, побеждало его» [2, 34, 40]. И с самого начала Октябрь­ской революции стало ясно, что пролетарское меньшинство будет осуществлять власть не в соответствии с концепцией революционно-демократической диктатуры и предписаниями «Государства и революции». А по принципу: интересы про­летариата представляет его партия.

Ленина не пугала формула «диктатура партии». Причем, в тот период, когда большевики должны были еще отвечать на критику своих действий со стороны других партий. И по этой причине иногда оказывались в безвыходном положе­нии: «Когда нас упрекают в диктатуре одной партии и пред­лагают, как вы слышали, единый социалистический фронт, мы говорим: «Да, диктатура одной партии! Мы на ней стоим и с этой почвы сойти не можем, потому что это та партия, которая в течение десятилетий завоевала положение авангар­да всего фабрично-заводского и промышленного пролета­риата» [2, 39, 134]. В дискуссии о профсоюзах, фиксируя неизбежные противоречия в самой партии, вытекающие из

57
отсталости масс, Ленин отмечал, что они неизбежно будут порождать конфликты, различия мнений, трения и т. п. Для решения всех этих вопросов необходима высшая инстан­ция — Коммунистическая партия и Коминтерн. Следователь­но, степень свободы исторического процесса от бюрократи­ческих тенденций непосредственно зависит от того, насколько от них свободны данные инстанции.

Более подробно этот вопрос рассмотрен в «Детской бо­лезни «левизны» в коммунизме». По логике этой работы, проблема диктатуры масс, партии или вождей не является существенной: «Одна уже постановка вопроса: «диктатура партии или диктатура класса? диктатура (партия) вождей или диктатура (партия) масс?» — свидетельствует о самой невероятной и безысходной путанице мысли. <...> Всем известно, что массы делятся на классы; <...> что классами руководят обычно и в большинстве случаев, по крайней мере в современных цивилизованных странах, политические пар­тии; что политические партии в виде общего правила управ­ляются более или менее устойчивыми группами наиболее авторитетных, влиятельных, опытных, выбираемых на самые ответственные должности лиц, называемых вождями. Все это азбука. Все это просто и ясно. К чему понадобилась вместо этого какая-то тарабарщина, какой-то новый вола­пюк?» [2, 41, 24]. «...Все разговоры о том, «сверху» или «снизу», диктатура вождей или диктатура массы и т. п., не могут не казаться смешным ребяческим вздором, чем-то вроде спора о том, полезнее ли человеку левая нога или правая рука» [2, 41, 32].

Однако последующее развитие событий показало, что все эти вопросы далеко не вздор и не тарабарщина. Если не анализируется вся структура отношений между обществом, классами, партиями и вождями с точки зрения всех характе­ристик бюрократии, то власть горстки олигархов всегда мо­жет быть названа диктатурой класса, от имени которого правит эта горстка. Тем более, когда нет демократических институтов, позволяющих в каждый момент времени прове­рить: действительно ли данный класс хочет иметь над собой именно этих вождей в качестве представителей? Если эти проблемы объявляются несущественными, то трудно обнару­жить политические и теоретические элементы, оправдываю­щие бюрократизацию партийного аппарата и руководящего слоя. Тогда можно сказать, что управленческий аппарат всегда представляет класс. И в этом состоит азбука, а все остальное — ребяческий вздор. Нетрудно понять, что именно такую точку зрения будет защищать всякий аппаратчик, поскольку она является идеологической ширмой его инте­ресов.

Иными словами, существует различие между пози­цией Ленина до революции и после революции по ряду ключевых вопросов строительства социализма и нового госу-

58
дарства. В книге «Государство и революция» он писал, что только безнадежные недоумки и буржуазные шарлатаны могут полагать, что рабочий класс в целом не может управ­лять непосредственно промышленностью, государством и администрацией. Спустя два года стало ясно, что промыш­ленность может функционировать только при единоличном самовластии. И потому всякие разговоры о коллегиальности — абсурд: «Сплошь и рядом рассуждение о коллегиальности проникнуто самым невежественным духом, духом антиспецства. С таким духом победить нельзя. <...> На профсоюзы ложатся гигантские трудности. Надо добиться, чтобы они эту задачу усвоили в духе борьбы против остатков пресловутого демократизма. Все эти крики о назначенцах, весь этот ста­рый, вредный хлам, который находит место в разных резо­люциях, разговорах, должен быть выметен» [2, 40, 253, 254]. «Разве знает каждый рабочий, как управлять государством? Практические люди знают, что это сказки... <...> Мы знаем, как рабочие, связанные с крестьянами, поддаются на непролетарские лозунги. Кто управлял из рабочих? Несколь­ко тысяч на всю Россию, и только. Если мы скажем, что не партия проводит кандидатуры и управляет, а профессиональ­ные союзы сами, то это будет звучать очень демократич­но, на этом, может быть, можно поймать голоса, но не долго. Это губит диктатуру пролетариата» [2, 42, 253]. «Но дикта­туру пролетариата через его поголовную организацию осу­ществить нельзя. <...> Диктатуру может осуществлять толь­ко тот авангард, который вобрал в себя революционную энер­гию класса» [2, 42, 204].

Таким образом, позиция Ленина после революции может быть сформулирована следующим образом: непосредствен­ная революционно-демократическая диктатура трудящихся, включающая ряд мер по борьбе с бюрократическими тенден­циями революции, может погубить диктатуру пролетариата. И потому реальная демократия может состоять только в лик­видации всех тех институтов, которые до революции счита­лись демократическими (свобода слова, печати, союзов, от­мена назначения сверху и всех остальных мер борьбы с бюро­кратическими тенденциями революции). Советская власть, которая осуществляется партией от имени пролетариата, и является высшей формой демократии.

Все остальные демократические свободы — буржуазная выдумка: «Демократия есть одна из форм буржуазного го­сударства, за которую стоят все изменники истинного социа­лизма, оказавшиеся ныне во главе официального социализ­ма и утверждающие, что демократия противоречит диктатуре пролетариата. Пока революция не выходила из рамок бур­жуазного строя,— мы стояли за демократию, но, как только первые проблески социализма мы увидели во всем ходе рево­люции,— мы стали на позиции, твердо и решительно отстаи­вающие диктатуру пролетариата» [2, 35, 280].

Что касается традиционных демократических свобод, которых требовала большевистская партия, пока не была у власти,— то все они на следующий день после ее взятия оказались орудием буржуазии. Примером здесь может быть ленинское отношение к свободе печати до революции: «Ка­питалисты (а за ними, по неразумению или по косности, многие эсеры и меньшевики) называют «свободой печати» такое положение дела, когда цензура отменена и все партии свободно издают любые газеты» [2, 34, 209]. Такая версия свободы печати не учитывает политических иллюзий и не способствует выявлению диспропорций политического зна­ния масс в области внутренней и внешней политики. Это понимание свободы базируется на низкой политической куль­туре и бюрократических преувеличениях действительной силы и размаха революции: «Называя нашу революцию хвастливо великою, крича направо, налево громкие, напы­щенные фразы о «революционной демократии», меньшевики и эсеры на деле оставляют Россию на положении самой дюжинной, самой мелкобуржуазной революции...» [2, 34, 209].

До революции Ленин считал, что всякое навязывание массе населения партийной точки зрения скрывает типично бюрократические преувеличения социальной и политической значимости осуществленных преобразований. Печать в этом случае просто отражает глубокую взаимосвязь бюрократиче­ского и идеологического мышления. В нее не пропускаются материалы, содержащие критику революционной фразеоло­гии, демагогии и всех остальных элементов бюрократических тенденций революции. Отмена правительственной цензуры еще не означает отмены цензуры партийной. Она обычно связана с публикацией только таких материалов, которые подтверждают избранную политическую программу и так­тику партии. Поэтому составной частью любой партийной цензуры являются бюрократизм, прагматизм и оппортунизм.

Отделяя свою позицию от меньшевистско-эсеровской, Ле­нин формулирует большевистский критерий свободы печати: «...все мнения всех граждан свободно можно оглашать» [2, 34, 212]. Свобода печати нужна для того, чтобы адекват­но отражать комплекс объективных противоречий и проти­воречий сознания, учитывать политические иллюзии и меру

Спустя десять дней после нее Ленин резко меняет свою точку зрения. Выступает не за отмену партийной цензуры вообще, а за закрытие буржуазных газет: «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в руки. Терпеть существование этих газет, значит пе­рестать быть социалистом» [2, 35, 54]. Но тем самым возни­кает опасность монополии одной точки зрения на происхо­дящие события и социальные процессы. А такая монополия, как было показано, общая характеристика бюрократического управления. Или, если речь идет о революции,— отражение ее бюрократических тенденций.

Ленин обещал и свое обещание сдержал: «...мы себя в обман такими прекрасно звучащими лозунгами, как сво­бода, равенство и воля большинства, не дадим (...) кто в мо­мент, когда дошло дело до свержения власти капитала ео всем мире ... все, кто в такой политический момент обращается со словом «свобода» вообще, кто во имя этой свободы идет против диктатуры пролетариата,— тот помогает эксплуатато­рам и ничего больше, он их сторонник, потому что свобода, если она не подчиняется интересам освобождения труда от гнета капитала, есть обман...» [2, 38, 346—347]. На III съезде Коминтерна эта позиция сформулирована наиболее четко: «Пока нет общего окончательного результата (речь идет о мировой революции. — В. М.), будет продолжаться состояние ужасной войны. И мы говорим: «На войне мы поступаем по-военному: мы не обещаем никакой свободы и никакой демо­кратии"» [2, 44, 53—54].

Таким образом, позиция Ленина в отношении граждан­ских свобод после революции совершенно однозначна: изби­рательная система и представительные учреждения, граж­данские права (свобода слова, союзов, собраний, передвиже­ния и т. д.), права большинства и меньшинства, система контроля власти и все другие вопросы политического устрой­ства должны быть подчинены правилу «на войне как на войне». С дополнением, что такая война будет продолжаться до полной победы коммунизма во всем мире. Тем самым отождествление принципов гражданской, военной и полити­ческой организации — существенный признак бюрократиче­ского управления — становится одним из главных правил функционирования политической системы в целом.

Нетрудно понять, что при таком подходе вся сфера права как средства регулирования человеческих отношений пере­стает существовать. Если право толкуется лишь как средство подавления одного класса другим, то политические соображе­ния довлеют над правом. И тогда на сцену выходят все со­ставные элементы бюрократического судопроизводства, о которых шла речь в предыдущей главе. В результате исче­зают различия между правовым правлением и прав-

61
лением на основе прямого и непосредственного насилия.

В письме к Д. И. Курскому в 1922 г. Ленин пишет: «Суд должен не устранить террор ...а обосновать и узако­нить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас» (2, 45, 190]. Предлагает ввести в уголовный кодекс следую­щий параграф: «Пропаганда, или агитация ... действующие ... в направлении помощи той части международной буржуа­зии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализма коммунистической системы собственности и стремится к насильственному ее свержению, путем ли интер­венции, или блокады, или шпионажа, или финансирования прессы и т. под. средствами, карается высшей мерой наказа­ния, с заменой, в случае смягчающих вину обстоятельств, лишением свободы или высылкой за границу» [2, 45, 190]. А на XI съезде РКП(б) подчеркивает, что те, кто утверждает, что нэп есть возврат к капитализму и что он указывает на буржуазный характер революции,— будут за такие слова расстреляны [2, 45, 89]. Тем самым слово по своему юриди­ческому значению оказалось приравнено к действию.

Это приравнивание дает возможность понять специфику права, возникшего в результате революции. Оно отражало ее бюрократические тенденции. Отличительная черта такого права — не строгость, а фиктивность. Юридические фик­ции — составной элемент бюрократического управления. Если, например, право устанавливает драконовские меры за малейшие нарушения закона действием, оно еще не является бюрократическим. А становится им тогда, когда применяют­ся уголовные санкции за высказывание определенных взгля­дов. Вершина власти в этом случае отождествляется с абсо­лютной истиной. И любое политическое решение не подлежит критике.

Если за высказывание взглядов, которые объективно мо­гут помогать буржуазии, предлагается высшая мера нака­зания, то вступают в силу законы бюрократической объек­тивности. Власть может расстреливать всех, кого она захочет расстрелять, опираясь на собственное понимание объектив­ности. В результате право исчезает. Уголовный кодекс не то что строг — его просто не существует. За исключением на­звания.

Подчеркнем, что все эти положения были выдвинуты Ле­ниным тогда, когда партия еще не владела целиком ситуа­цией. И вынуждена была отвечать на критику ее деятельности со стороны. Парадоксальные, резкие и однозначные формулировки Ленина, требующие террора, не обещающие ни свободы, ни демократии, в то же время отражают ситуа­цию, когда свобода еще не была погребена с надлежащими почестями. В сталинскую же эпоху отпала потребность отве­чать на критику со стороны общества. Партийно-государ­ственный аппарат, выступающий от имени класса и партии, полностью овладел ситуацией. Поэтому отпала и потребность

62
в таких формулировках. Они были заменены демократиче­ской фразеологией. Режим, сложившийся при Сталине, ква­лифицировался как высшее достижение свободы и подлин­ное народовластие.

Глава 4

Консерватизм и революция

Противоречие интересов—константа челове­ческой истории. Оно переплетено с естествен­ными формами социальной жизни: семьей, обществом и государством, которые Маркс называл челове­ческой зоологией. В состав каждой из них входят кровнород­ственные связи, разделение труда, господство и подчинение, идеологические представления. Ни одна из естественных форм не свободна от патернализма. В таких формах полити­ка и идеология становятся главным средством материального благополучия для определенных групп людей.

Строительство социализма началось в стране, где сущест­вовало пять социально-экономических укладов: патриар­хальное хозяйство, мелкое товарное производство, частнохо­зяйственный капитализм, государственный капитализм и со­циализм [2, 36, 296]. Эти уклады были национальными мо­дификациями естественных, животных форм социальной жизни, в которых экономика переплетена с политикой и идеологией. Какое мировоззрение в них господствовало? И как оно повлияло на революционный процесс?

Основную массу населения России к моменту революции составляло крестьянство — класс, сложившийся на докапи­талистической фазе развития. И хотя дискуссия о специфике докапиталистических обществ продолжается до сих пор, все согласны с тем, что традиция в них образует важнейшую социальную связь: «...при том примитивном и неразвитом со­стоянии, на котором покоятся это общественное производ­ственное отношение и соответствующий ему способ производ­ства, традиция должна играть решающую роль» [1, 25, ч. 2, 356]. В результате возникает специфический образ жиз­ни — стихийный традиционализм. Он господствовал в гро­мадной массе населения России до и после революции.

При таком образе жизни религия является господствую­щей формой мировоззрения и выполняет нормативно-регу­лирующую функцию. Народные верования причудливо пе-

63
реплетены с обрывками религиозных доктрин. Мир в целом воспринимается однородным и нерасчлененным, а суще­ствующий социальный порядок — как часть космического, естественного и божественного миропорядка. Главной чер­той которых считается неизменность. Отсутствует критика социального порядка и нет проблемы выбора принципов деятельности и поведения. Жизнь каждого индивида и поко­ления сводится к повторению стереотипов, существующих с незапамятных времен.

Прошлое, воплощенное в множестве традиций, освящает­ся. Они имеют то же значение, что последовательность вре­мен года или дня и ночи. Все традиции признаются одинаково важными. Изменение какой-либо одной из них рассматри­вается как угроза социальному порядку в целом. Власть, поскольку она его поддерживает, освящается. Социальный контроль охватывает все сферы жизнедеятельности. Обще­ственные противоречия и антагонизмы оцениваются как нарушения естественного порядка. Подобно реке, которая летом пересыхает, а весной опять становится полноводной, все социальные конфликты разрешаются путем возврата к исходному состоянию. Нет различия между сущим и долж­ным. Знание о других обществах и культурах используется для обоснования этноцентризма.

Этот образ жизни описан во многих сочинениях русских писателей, историков и этнографов второй половины XIX — начала XX в. Он пропитывал мировоззрение не только сель­ского, но и городского населения. И не осознавался до тех пор, пока не возникла угроза его существованию, которую несло с собой развитие капитализма. Принцип поведения «Я дол­жен жить так, как жили мои отцы и деды» возникает как идеологический ответ на вопрос об отношении человека к социальным изменениям. И соединяет стихийный тради­ционализм с сознательным консерватизмом.

Последний появился под влиянием Французской револю­ции и распространился по континенту на протяжении XIX в. Как политическое мировоззрение консерватизм был реакцией на рационализм Просвещения. Наиболее радикальные пред­ставители рационализма в философии и политике (от Ф. Бэ­кона и Декарта до Сийеса и Пейиа) считали, что укоренен­ность любого социального явления в прошлом не служит основанием его положительной оценки, как это обычно бывает при традиционализме. Человек должен полагаться только на свой собственный разум. И доверять опыту прошлых по­колений лишь в той степени, в которой он может устоять перед судом разума.

Разум связывает людей в пространстве и времени. Поэто­му каждый родившийся человек и новое поколение несет с собою спектр неограниченных возможностей. В рационализме первоначально была сформулирована идея о фундаменталь­ном противоречии между традицией и прогрессом, историей

64
и разумом. Революционная солидарность свободных и разум­ных людей — средство его разрешения во всех сферах со­циальной жизни. Рационализм философски санкционировал революцию. Как политическую, так и социальную.

Этим установкам консерватизм противопоставил идею эволюционной солидарности поколений. Связь человека и об­щества с прошлым есть главная гарантия его верной ориен­тации в настоящем! Таким был исходный мировоззренческий и политический постулат консерватизма. И наблюдение за повседневной жизнью и привычками людей его подтвеждает. Значительно реже встречаются исторические эпохи и лю­ди, признающие разрыв с прошлым и новизну универсаль­ной ценностью. Поэтому неудивительно, что со времени своего идеологического оформления (в сочинениях Бёрка, де Местра, Шатобриана) и на всем протяжении XIX в. консерватизм не был единой доктриной, в отличие от рационализма. Глав­ной его задачей была защита конкретных классов и госу­дарств от социального и политического радикализма, выте­кающего из культа разума и свободы. Что не помешало сформироваться общей идеологической платформе любого консерватизма, независимо от его классовой и национальной специфики.

Она сводится к следующим основным положениям. Если какое-либо социальное явление сохраняется в течение столе­тий, несмотря на социальные преобразования, даже револю­ционные, то оно обладает ценностью для всего человечества. Давность — показатель этой ценности. И она должна быть аналитически открыта и рационально обоснована. Нет смысла полагать, что индивид, группа, класс, нация, поколение или общество на определенном этапе развития мудрее всего чело­веческого рода. Такая мудрость содержится в наследстве прошлого. Общество есть связь людей не только в простран­стве, но и во времени. Ни одно поколение от нее несвобод­но. Поэтому всякая социальная инновация мнима. Заново перестроить общество нельзя. И потому проекты такой перестройки не имеют смысла. Революция может все изме­нить, но ничего не может исправить.

На основе данных мировоззренческих посылок и сформи­ровался консервативный политический идеал, допускающий следующие способы практического воплощения: 1. Цель поли­тики — защита статус-кво от любых поползновений револю­ционеров. Этих, если воспользоваться терминологией Н. Лес­кова, «потрясователей и ниспровергателей». Накопленные знания, существующие законы и традиции есть коллектив­ная мудрость человечества. И она должна быть сохранена любой ценой. 2. Цель политики — выработка реформистского, а не революционного типа социальных изменений. Полностью сохранить прошлое невозможно. Но люди должны идти в бу­дущее, внимая урокам прошлого. Главный из них — социаль­ный порядок. Охраняя его, политик обеспечивает преемствен-

Нетрудно заметить, что консервативный политический идеал, независимо от его модификаций, базируется на опре­деленном понимании истории. Она — наиболее компетентный учитель политики. Подобно медицине, история есть средство постановки социального диагноза. А политика — техноло­гия лечения социального организма.

Такое понимание истории было подготовлено романтиз­мом. Здесь с различных сторон обосновывалась одна и та же мысль: общество не может быть построено заново. Оно может развиваться только путем обновления или возвращения уже сложившихся в истории ценностей. Но революция является историческим фактом. Поэтому она образует одну из глав­ных общечеловеческих ценностей. История есть главный ар­гумент политической правоты. В ней нужно обнаружить ценности, значимые во все времена. И образующие священное наследство класса, нации, государства или партии.

Если свобода толкуется как универсальная ценность, то ее предпосылки стремятся обнаружить в неких первич­ных устоях или первоначалах любой нации и государства. Эти устои, в свою очередь, конструируются путем противо­поставления устоям других наций и государств. Вычленен­ные таким образом исторические ценности отождествляются с политическими формами нации и государства. И опреде­ляются как основной гарант социального порядка и преем­ственности. В данном случае разум объясняется уже не в духе ниспровержения, а в русле апологетики накопленных национальных и политических традиций. На этой основе ро­мантизм смыкается с либерализмом и консерватизмом. Не­значительно модифицированные консервативные идеи могут обслуживать социальный и политический радикализм.

Но в его основании лежит глубокая неприязнь к любым социальным изменениям. Тем более — революционным. Про­шлому и пережитому, сложившимся устоям и представле­ниям приписывается особая ценность. Поэтому революция оценивается как катастрофа. Уничтожающая прошлое, потря­сающая настоящее и скрывающая перспективы будущего. Предполагается в связи с этим, что разум должен освящать только такие социальные формы и преобразования, которые противоположны революции. Тем самым компромисс интере­сов классов, наций и государств толкуется как главная ха­рактеристика исторического развития.

В то же время актуальные и потенциальные социальные изменения не оцениваются однозначно отрицательно. При­знается, что человек постоянно находится в ситуации выбора из множества соперничающих мировоззренческих и полити­ческих ценностей. И статус-кво защищается уже не столько