В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Этот пункт особенно важно подчеркнуть! Стихийный тра­диционализм и сознательный консерватизм исходят из убеж­дения: «золотой век» человечества или лучшие дни человека позади. И потому людям присуще нежелание изменяться. В древности — Экклезиаст, в Новое время — де Местр утверждали одно и то же: человек в принципе не способен создать что-либо новое. Творчество не является ни универ­сальным, ни внутренним призванием человека. Репродуктивность во всех сферах жизни — главный принцип суще­ствования человеческого рода. Все, что должно было совер­шиться, уже совершилось. Поэтому противоречие между су­щим и должным нужно решать в пользу сущего. Революция есть дезорганизация и хаос. В итоге консерватор всегда идеализирует прошлое.

Такая идеализация обычно приводит к определенным политическим выводам — консервативным или архаическим. Консерватизм возникает тогда, когда существующий порядок начинает расшатываться. Но еще есть реальная надежда его сохранить. Архаизм — когда старый порядок почти пол­ностью разрушен. И чтобы к нему вернуться, требуется раз­рушить новый. Период подготовки и проведения революцион­ных преобразований, таким образом, способствует культиви­рованию и распространению консервативных и архаических политических установок.

Данные установки связывают консерватизм с любыми идеологиями, в том числе с марксизмом-ленинизмом. Прин­ципы и цели революционной теории деформируются под влиянием следующих традиционных убеждений.

Человек — религиозное существо, а религия — основная форма мировоззрения. Бог или общие закономерности санк­ционируют и оправдывают имеющийся социальный порядок и его структуры власти и управления. Общество — естествен­ный продукт поступательного исторического развития. Его институты воплощают мудрость прошлых поколений. Чело­век — продукт инстинктов и эмоций, поэтому предрассудки и традиции более надежные проводники человека, чем разум. Истина существует в виде конкретного опыта, а не общих утверждений. Любой коллектив важнее индивида. Зло — предикат человеческой природы, а не социальных отношений и институтов. Люди неравны. Дифференциация, иерархия и подчинение — объективные характеристики любого обще­ства. Существующий порядок, система власти и управления

67
заслуживают больше доверия, чем проекты социальной и политической перестройки. Попытки преодолеть социальное зло, даже революционные, обычно приводят к еще боль­шему злу.

Конечно, не стоит большого труда доказать, что некото­рые из перечисленных убеждений входят и в другие миро­воззренческие системы. Например, нет оснований приписы­вать только консерватизму взгляд на общество как разви­вающуюся целостность. Понятие развития в истории мысли появилось сравнительно поздно. Значительно больше в ней распространен взгляд на общество как стабильную и не под­лежащую изменениям целостность. Нельзя считать исклю­чительной принадлежностью консерватизма и апологетику социального неравенства. Среди идеологов, идеализирующих прошлое, немало было и есть таких, кто противопоставляет существующему социальному неравенству равенство тех времен, когда Адам пахал, Ева пряла, а эксплуатации вооб­ще не было. То же самое можно сказать о признании чело­века религиозным существом или орудием общих закономер­ностей.

Что же остается после такой редукции в составе консер­вативного мировоззрения? Видимо, те элементы, что соеди­няют стихийный традиционализм с сознательным консерва­тизмом: иррационализм и антииндивидуализм, культ чувства связи индивида с общностью и культ коллектива. Об этих чувствах и культах Маяковский заявил, что «единица — вздор, единица — ноль». И в то же время:

Я счастлив,

что я

этой силы частица,

даже слезы из глаз.

Сильнее

и чище

великому чувству

по имени —

класс!

Русские мыслители и революционеры находились в иной ситуации, нежели их европейские предшественники, вклю­чая Маркса. Даже выступая за революционные преобразо­вания, они вынуждены были учитывать, что такие преобра­зования обладают лишь относительной новизной. Поскольку они уже были осуществлены в Европе. Поэтому русские мыслители и революционеры вынуждены были делать выбор, неизвестный Западу: должны ли предполагаемые преобра-

Размежевание славянофильства и западничества, типич­ное для русской общественно-политической мысли XIX в., отражало тот исторический факт, что в России не было ни промышленной, ни антифеодальной политической револю­ции. Это обстоятельство существенно повлияло на идеологи­ческий контекст подготовки и проведения русских революций. Альтернативы прошлого и будущего, традиций и нового, реакционного и революционного пути социальных изменений здесь переплелись с главной альтернативой — мы и они, свои и чужие. В этих условиях даже тотальное отрицание политического прошлого и настоящего своей страны неиз­бежно совершается во имя того, что уже было в других стра­нах. К началу революционного движения в России в Европе уже существовала либеральная и революционная традиция политической мысли и борьбы. И одним авторитетам в сфере теории и политики можно было противопоставить другие авторитеты.

В то же время русские мыслители и революционеры имели дело не с идеальным образом будущего, а с реальным буржу­азным обществом. Становилось ясным, что во всех сферах общественных отношений царство разума превратилось в гос­подство буржуазного рассудка. Поэтому привлекательность западно-европейских образцов социального развития ослабе­вала. Все большее политическое значение приобретала про­блема: нельзя ли с помощью традиций своей страны избе­жать недостатков Запада, в то же время не отвергая прогресс по существу? По мере обострения противоречий буржуазного развития Европы в социально-политической мысли России выходил на передний план вопрос: как изменяться, одновре­менно оставаясь самим собою? Но ничего оригинального в постановке такого вопроса не было: он уже давным-давно был сформулирован европейскими апологетами пре­емственности социального развития. Иными словами, даже революционная мысль России вынуждена была обсуждать темы и сюжеты из состава сознательного консерватизма.

Наиболее интересны с этой точки зрения споры вокруг роли русской общины. Толчок им дал Герцен своей концеп­цией «русского социализма». Эти споры интересны и потому, что в 1850—1870 гг. Маркс занимал однозначно отрицатель­ную позицию относительно прогрессивного значения русской общины. Однако в 1881 г. он склонился к мысли о том, что община может стать историческим шансом России, Она уже знала отрицательные стороны капитализма, но могла исполь­зовать его достижения: «Обстоятельством весьма благо­приятным, с точки зрения исторической, для сохранения «земледельческой общины» путем ее дальнейшего развития служит то, что она не только является современницей западного капиталистического производства, что позволяет ей присвоить

69
себе его плоды без того, чтобы подчиниться его modus ope­randi, но что она пережила уже период, когда капиталисти­ческий строй оставался еще незатронутым; теперь, наоборот, как в Западной Европе, так и в Соединенных Штатах, он ... переживает кризис, который окончится уничтожением капи­тализма и возвращением современных обществ к высшей форме «архаического» типа коллективной собственности и коллективного производства» [1, 19, 406].

Правда, этот исторический шанс был вскоре потерян. И 11 лет спустя Энгельс высказался совершенно однознач­но: «...нам придется рассматривать вашу общину как мечту о невозвратном прошлом и считаться в будущем с капита­листической Россией» [1, 38, 265]. Ленин, не зная еще этих слов Энгельса, с самого начала своей деятельности доказы­вал: община все больше разлагается. И это неудивительно: уже в 1881 г. Маркс считал, что спасти ее может только со­циальная революция.

Для нашего анализа дальнейшие судьбы русской общины не имеют существенного значения. Хотя споры такого рода продолжаются по сей день. Но один момент необходимо под­черкнуть: даже революция может спасти от разложения остатки архаических форм социальной общности. Этим опре­деляется причудливое переплетение революционных и кон­сервативных установок в русской общественной мысли.

Если же речь идет о сохранности консерватизма как реальности повседневной жизни на различных этапах строи­тельства социализма, то воспользуемся лишь двумя приме­рами из современной жизни.

В одной из повестей Г. Горышина описана жизнь Н. П. Смирнова, который самостоятельно, по собственной инициативе, без всякой по­мощи со стороны, решил вырастить в суровых условиях Алтая фрук­товый сад и 40 лет занимался этим делом. И хотя он постоянно нахо­дился в среде людей, по сути дела, пребывал в духовном одино­честве и сиротстве. Вечно был ими в чем-то подозреваем: «Чего он из себя строит, чем он лучше нас?».

Но герой повести руководствовался в своей жизни простым гума­нистическим убеждением: коммунист — это подвижник и должен всего себя без остатка отдавать людям. Отказываясь от стремления к ма­териальным благам и отвергая обычные человеческие слабости. Куль­тивируя аскетизм и стоицизм для достижения поставленной цели.

Сад был им выращен. И тут же нагрянули финорганы с актами, налогами, единоличным обложением. Все упрекали Смирнова в ко­рыстолюбии, как будто у него не было иных, более «оперативных» средств улучшить свое материальное положение. А на самом деле сад «...кому-то мешал, как бельмо в глазу. Он нарушал установленный кем-то миропорядок, служил укором» [14, 186]. Ведь испокон веков считалось, что фрукты на Алтае расти не могут. Что лучше их туда завозить, растрачивая для этого средства, которые не идут ни в какое сравнение с трудом одного человека.

И когда герой повести решил передать сад колхозу, то услышал

70
от председателя: «Мы — горный народ... Скот однако умеем выращи­вать. Мясо сдаем государству. Шерсть. Пух. Зерновые сеем. Электро­станцию умеем строить. План выполняем. Миллионный доход даем. Яблоки не умеем выращивать. У нас однако колхоз, а ты, Николай Павлович, как бы сказать, единоличник. Против линии идешь. Ты славу себе заработать хочешь» [14, 188].

В другом конце страны, на Черниговщине, после войны тяжело раненый солдат А. Д. Щербак решил самостоятельно, задолго до ажиотажа вокруг военной темы и ветеранов, не претендуя ни на какие льготы, разбить на месте пустыря парк и насыпать курган славы в честь павших воинов своего села. И едва он начал работу,— реакция односельчан была однозначной: клад ищет.

30 лет Щербак устраивал парк. Ежемесячную пенсию — 30 руб­лей — делил пополам. На одну половину жил, на другую покупал ред­кие деревья. Сам ездил за ними в питомники и дендрарии. За это время он истер 40 лопат, перебросав в одиночку десятки тысят тонн земли. Посадил голубые ели и грецкие орехи. Но ели сельчане вырубили на Новый год, а орехи разворовали. В парке пасли коров. А если Щербак выгонял скот, взывая к совести,— в ответ слышал проклятья. По ночам под деревья лили кипяток, чтоб они усохли.

Жил Щербак бобылем, не имея своей крыши над головой. Снимая углы. До недавних пор — при керосиновой лампе. Наконец односель­чане убедились в бескорыстии бывшего солдата. И пошли к председа­телю колхоза: «Видели,— спросили они его,— что Щербак для нас сделал?».— «Видел,— отвечает тот.— Ну и что?» — «А видели, как он живет? Одежду и обувь на этой работе рвет, на ногах кирзовые сапо­ги круглый год. Зимой на нем шинепишка худая. Бедно живет чело­век».— «Оно понятно,— согласился председатель.— Дома своего нет. Огорода нет. А на его пенсию и бутылку в праздник не купишь».— «Вот, вот,— сказали механизаторы,— мы и подумали, а почему б за безвозмездный труд многих лет не премировать нашего Щербака вы­ходным костюмом. В гражданскую вон шароварами за доблесть на­граждали».

— Ну и знаете, что он ответил? — усмехаются механиэаторы, пере­сказывая мне давний разговор.— Говорит, если у вас есть деньги — дайте ему. А я, говорит, не просил его строить парк» [48, 6].

Эти два примера (при необходимости их можно привести миллионы) показывают, что в основании всякого консерва­тизма, несмотря на его социальные формы и идеологическое обрамление, лежит глубокое недоверие и неуважение к чело­веку. Оно обычно переплетено с представлением: любой человек в своей жизни руководствуется исключительно и без остатка своекорыстием. Складывающиеся на этой основе тра­диции накладывают сильнейший отпечаток на власть и управление, которые неотторжимы от кровнородственных отношений и корпоративных интересов.

Каждый, кто жил в деревне или небольшом городке, види­мо, наблюдал такое явление: все в той или иной мере друг друга знают. В каждой подобной «общине» существует и официальная власть: типа старосты и станового пристава при

71
царизме, председателя колхоза и секретаря райкома при Со­ветской власти. Эта власть обычно переплетена с традицион­ным господством и подчинением и, в той или иной степени, культивирует его на вершине. Связь кровнородственных, кор­поративных и политических интересов приводит к тому, что в каждой местности существует группа людей, которая благодаря своему материальному или официальному поло­жению стоит выше, нежели другие жители. В то же время эта группа включена в сеть кровнородственных и корпора­тивных отношений.

По отношению к общинно-политическим структурам власти все люди являются челобитчиками, заявителями, до­носителями или просителями. Подобное положение стимули­рует верноподданность, а не гражданское достоинство. И сдер­живает формирование общественного мнения на демократи­ческих началах, поскольку властвующие обладают моно­полией на взаимную информацию и услуги, навязывание своего мнения всем другим и поддержку или борьбу с кон­кретным лицом или мнением в зависимости от своего произ­вола. Возникающая при этом система закулисных отношений официальных структур власти направлена на удовлетворение материальных, корпоративных и властных амбиций людей, обладающих властью. Как правило, они удовлетворяются за счет официальных структур власти. Они поощряют и транс­лируют стихийный традиционализм. Независимо от его сель­ской или городской прописки. В чем его политическая спе­цифика?

Обычно центром оказывается лицо или орган, занимаю­щие высокое служебное положение. С ним связаны те, кто ему подчинен по службе и по душе. Взаимные услуги не обязательно сводятся к обмену материальными благами. Властная душевность или душевная властность заключается в том, что отец семейства или начальник учреждения обычно более снисходителен к слабостям и проступкам одних детей или подчиненных — и более суров к другим. В зависимости от того, насколько эти служебные или домашние чада и домо­чадцы наследуют его образ жизни и мировоззрение.

В каждой традиционной общности существуют любимцы властителя. Они информируют его о настроениях в коллек­тиве. Сигнализируют о возможных опасностях. Занимаются добровольным и служебным шпионажем. Создают группы сторонников при конфликтах с другими властителями и т. д. Иными словами, культивирование системы доносов и заку­лисного формирования общественного мнения — неотъем­лемое свойство традиционных структур власти. Опирающих­ся на кровнородственные, земляческие или корпоративные отношения.

Нетрудно понять, что эти структуры в любом случае препятствуют демократии. Всегда найдутся люди, которые человеческую зоологию, т. е. материальные интересы, отцов-

Здесь вырабатывается специфическое властолюбие. Глава рода, семейства или официального учреждения претендует на то, чтобы только его взгляды были господствующими. Монополия на истину, присущая любой бюрократии, укоре­нена в традиционных человеческих связях и отношениях. В этом смысле не является исключением и военная демо­кратия. У Гоголя, например, можно прочесть: дело приня­лись доказывать кулаками, чтобы осуществить мнение Тара­са Бульбы о выборе кошевого атамана.

Всякая узкая специализация способствует развитию кастовости и кумовства. Они обслуживают интересы группы людей, занимающих господствующее положение в любой сфере общественного производства. Кровнородственные свя­зи в результате переплетаются с корпоративными интереса­ми. Они отражают социальное и техническое разделение труда и сужают социальную базу демократии.

Личная преданность — существенная характеристика традиционных структур власти. Она порождает фавори­тизм — следствие патриархально-бюрократической любви к ближнему. Но эта любовь далеко не бескорыстна. Если вла­ститель или начальник делает подчиненного фаворитом,— тем самым он покупает его преданность. И при помощи фаворита подчиняет себе остальных. Вокруг приближенной особы создается ореол особых возможностей и влияния. Что, в свою очередь, укрепляет личную власть. Борьба с фаво­ритом невозможна, пока его покровитель занимает высокое положение. В деятельности обоих соединяется личная предан­ность с принципом «разделяй и властвуй».

В сферу влияния таких тандемов вовлекаются опять-таки те, для кого кровнородственные и корпоративные соображе­ния оказываются на первом месте. С их помощью удовлетво­ряются материальные интересы и властные притязания. Предполагается, что они выше любой идеологии. В том числе и марксистской. Преобладание традиционных форм общности в стране способствует тому, что революционная тео­рия превращается в служанку. Маскирует и освящает отрыв политического руководства от народа.

Таким образом, культы прошлого, чувства, коллекти­ва и отрицание творческих сил человека укрепляют тради­ционные структуры власти и влияют на мировоззрение. Вопрос о фактической зависимости каждой фазы исторического процесса от предшествующих постоянно сме­шивается с вопросом: насколько данная фаза соответствуе т предшествующим. Тем самым различие между прошлым и настоящим отождествляется с различиями добра и зла, муд­рости и глупости, истины и лжи. По этой логике в прошлом

Данный подход к пониманию связей между прошлым и настоящим противопоставляется действительной истории. И смыкается с традиционными формами социального насле­дования. Например, у одного из современных беллетристов можно прочесть: «Конечно, история важна, но она более подвержена суете и тщеславию, ее можно упорядочить, за­таить, обновить, перекроить как угодно собственным жела­ниям иль уловить лишь родственное твоей натуре; родовую же память как национальный дух нельзя перелицевать, ее можно иль принять как неизбежное, иль вовсе отказаться от нее. Родовая память — это в конечном временном итоге духовная память, это привычки, обычаи, обряды, поклонение земле и труду и размеренная совестная жизнь» [25, 6]. Согласно этой логике, носителем памяти и нравственности могут быть только традиционные формы общности. Значит, и соответствующие им структуры власти. И потому их распад отождествляется с катастрофой общества в целом.

Все социальные явления и отношения оцениваются только по признаку происхождения: чем древнее, тем выше их ценность. А по сути дела на уровень исторического созна­ния переносятся стереотипы родоплеменных идеологий. Ведь они самые древние по происхождению. И поэтому освящаются. Необязательно официально. Святость может передаваться через духовное родство, в основании, которого лежит признание кровнородственных связей незыблемым фундаментом духовной культуры.

Едва такая аргументация подводится под идеологию, дан­ный этап исторического развития, сложившийся социальный порядок и структуры власти преобразуются в духовные цен­ности и возводятся в абсолют. Защищаются от любых изме­нений. Тем самым прошлое становится контрреволюционным потенциалом истории. Правда, не всякий консерватор — контрреволюционер. Но всякий контрреволюционер — кон­серватор. Такая установка связывает различные классовые типы консерватизма.

Накануне Октябрьской революции Ленин показал, что тезис «Россия не готова к революции» есть разновидность консервативных политических иллюзий. Включающая сле­дующие представления: революция толкуется как дело не­виданной сложности и трудности, как событие, которое только ломает привычную жизнь десятков миллионов людей, но ни­чего не создает; привычная жизнь со сложившимся со­циально-политическим укладом, традициями и представле­ниями используется как главный аргумент против револю-

74
ционных преобразований; они отождествляются с бюрокра­тическим решением сверху всех социальных и политических проблем; социальное творчество отвергается, а революция рассматривается лишь как продукт деятельности политиче­ских вождей. Нетрудно увидеть связь всех этих представле­ний со стереотипами мышления политической бюрократии и мелкобуржуазным социализмом.

Этим объясняются противоречия консервативного созна­ния. Если под защиту берется сложившийся социальный по­рядок, то как в нем обнаружить действительные, а не выду­манные связи элементов прошлого и настоящего? Ведь любое общество обладает механизмами трансляции материального и духовного производства. Включает множество социальных связей, норм и представлений. Различные классы и нации эмоционально неодинаково связаны с прошлым. И по-разному его оценивают. Можно ли в этом случае говорить о неком едином прошлом и истории, на которое любит ссылать­ся консерватор?

После любой революции или социальной реформы пре­жний порядок вещей («доброе старое время») становится тем более привлекательным, чем более данные преобразо­вания задели индивида или группу, нацию или класс. Возни­кает почва для ностальгии, повседневной или оформленной идеологически. Если учесть, что революции обычно не ставят задачу целиком преодолеть традиционные формы общности и структуры власти, а предполагают просто перераспределить власть по другим принципам, то всякое социальное преобра­зование создает почву для идеализации прошлого. Особенно, если революция не несет с собой моментальное улучшение материального положения и властных амбиций масс населе­ния. Едва такая идеализация оформляется идеологически,— действительные противоречия и антагонизмы прошлого ис­ключаются из поля зрения. Наступает эпоха повседневных и идеологических теодицей, опрокинутых в прошлое. В боль­шинстве случаев люди склонны помнить хорошее и забы­вать плохое. Идеализировать себя, свой жизненный путь, дей­ствительные и мнимые заслуги. Далеко не каждый в со­стоянии принять кредо:

Всякая жизнь, какая ни есть,—

Это мир упущенных возможностей.

Тем самым идеальный образ прошлого переплетается с абстрактными принципами (типа порядка или гармонии), во имя которых оно защищается. Иными словами, консер­ватор всегда осуществляет такой выбор прошлого, при ко­тором отдельные его элементы толкуются как образцы для подражания. Но этот выбор сознательно или бессознательно скрывается. Ни человек, ни общество не в состоянии жить в постоянной самокритике. И во всем винить только самого себя. Для этого требуется человеческое мужество. Теорети­ческая, политическая и повседневная беспощадность в отно-

75
шении к себе и другим. Необходимо видеть, что за плечами человека и общества всегда остается спектр нереализован­ных возможностей. Распрощаться с иллюзией об индиви­дуальной или социальной гармонии. Отвергнуть любые фор­мы теодицеи. Превратить противоречие в мировоззренческий принцип самооценки.

Такая процедура сложна теоретически и обременительна политически. Значительно проще пользоваться другими. Если, например, консерватор интересуется историей своей страны, то революции и любые крутые социальные преобра­зования либо исключаются из ее истории, либо толкуются как результат чуждого влияния. Свежей иллюстрацией подобного подхода к Октябрьской революции является объ­яснение ее в некоторых исторических сочинениях и белле­тристике как продукта мирового заговора масонов. Эти опусы выходят из-под пера авторов, называющих себя марксиста­ми. Но достаточно ознакомиться с мемуарами, скажем, Шульгина, Палеолога или Бьюкенена, чтобы понять: ника­кой новизны в этой оценке революции нет. А эти истори­ческие фигуры, конечно, обиделись бы, если их причислить к марксистам.

За плечами такого «марксизма» стоит типично консерва­тивное представление: прошлое любого народа или другой общности более или менее однородно. Сконструированные на основе названной посылки первоначала или устои любой общности затем преобразуются в политические рекоменда­ции или программы социальных преобразований. Которые базируются на принципе (прямо и открыто он может и не формулироваться): все социальные и политические процессы и преобразования должны регламентироваться сверху.

Идея всеобщей регламентации социально-исторических процессов возникает на почве стихийного традиционализ­ма и отрыва политической сферы от гражданской- В обще­стве фиксируются не действительные его различия, а только те, что привнесены в него властно-управленческими струк­турами. Так, социальная структура членится по основанию преданности данной форме политического строя. Тем самым в отношение между обществом и властью, массой и идеоло­гами привносится религиозно-политическое чувство. Оно оказывает сильнейшее влияние на социальное, политиче­ское и философское мышление. Под видом социальной, по­литической и философской теории выступают практические иллюзии и политическая софистика. Главная задача кото­рых во все времена была одна и та же: освятить господ­ство одних классов или групп над другими. Интересы дан­ных классов и групп маскируются соображениями об общем благе. В этом суть любой консервативной политики и иде­ологии.

При критике народничества Ленин, между прочим, пока-