Вагнер Георгий Карлович Из глубины взываю

ского человека? Или ему не нравилась моя немецкая фамилия? Но ведь даже к пленным фашистам было понимание. Скорее всего — это плебейская враждебность к интеллигенции, вписавшая столько позорных страниц в нашу историю. Эту враждебность я пережил не только со стороны хама-шофера, но и со стороны недавних «товарищей» по столыпинскому вагону, и соседей по барачному топчану. Двое из них, укладывавшие дикий камень в фундамент, грубо, с матерной руганью обрушились на меня за то, что я неправильно опрокидываю тачку с «дикарем» в деревянный желоб. Тут уж я не выдержал и обозвал их по-колымски как следует. Но с них как с гуся вода. Я понял, что с этим псевдопролетариатом никогда не сваришь каши. Слава Богу, они скоро исчезли с моих глаз. Теперь, когда я вспоминаю все это, то невольно задаюсь вопросом: а, может быть, я был не прав в своем ожесточении? Может быть, «на того, кто возмутился душой, не снизойдет благодать». Может быть. Но тогда я был еще далек от евангельских истин. Возможно, что я еще духовно не созрел.

Я немного приободрился, когда меня приставили к изготовлению проволочных укладчиков для кирпича. Чтобы продуктивнее подавать кирпичи на ленту транспортера, надо было укладывать их по пять штук в проволочные корзиночки-укладчики. Так было легче подавать. Корзиночки гнулись под разными углами из одного прута проволоки, для чего одним из рабочих был изобретен простейший станок. Для работы на нем нужен был хороший глазомер. Вот тут-то я и пригодился. Освоившись, я стал выполнять норму.

Дом Управления НКВ рос довольно быстро. Кирпича требовалась уйма, миллионы штук. Стройконтора получала кирпич с местного завода по разнарядке. Тут начальство стройотдела придумало «продать» меня кирпичному заводу в качестве художника и за это получить некоторые льготы. И вот я очутился на Красноярском кирпичном заводе.

Кирпичный завод находился за тюрьмой, на краю города, где сопки почти сплошь состояли из суглинков. Трубы завода были видны издалека, они дымили день и ночь. Работали здесь в основном ссыльные: русские, украинцы, казахи, немцы... Целый интернационал. Начальство (директор Гиверц и главный инженер Падуровский) встретило меня дружелюбно, а в непосредственное подчинение я попал к начальнику планово-экономического отдела Льву Захаровичу Каплинскому, ссыльному москвичу. В свое время он работал с Томским, оттуда и начались его злоключения.

- 191 -

Л. 3. Каплинский располагал к себе недюжинным умом и чувством юмора. Мы быстро сблизились. Лозунги, плакаты-молнии, конечно, могли просто осточертеть. Каплинский придумал создание галереи передовиков производства, и тут я уже мог «творить». Затем мне поручили написать картину с общим видом завода. Я трудился над ней несколько дней.

Работа на заводе обещала прожиточный минимум, но меня постоянно вызывали в стройотдел: то для оформления стенгазеты, то раскрасить герб на здании Управления, то обновить оформление стадиона «Динамо», то на малярные работы. Это нисколько не изменяло отношения ко мне как к рабской силе. Помню, как десятник со смехом рассказывал о моем страхе подняться в подвесной люльке на вершину нового здания Управления для раскраски герба. Им двигало такое же низменное («классовое») злорадство, как это было и с водителем грузовика. Я терпел... Спокойнее было работать с малярами по ремонту энкаведешных зданий. Здесь моей задачей было проведение бордюров. Я пользовался не рулеткой, а глазомером, чем расположил к себе маляров. Так текли дни.

Между тем Аля уже собиралась ехать ко мне. С большим трудом я подыскал ей угол у одних старожилов Красноярска, а также и временную работу в городском архитектурном отделе. Встреча на вокзале была «декабристской», но вскоре я был омрачен рассказом Али о ее дорожном происшествии. В одном купе с ней ехал какой-то прыткий молодой человек, которому Аля (был, вероятно, такой момент в разговоре) разрешила себя поцеловать и даже дала ему взаймы чуть ли не последние деньги. До чего доверчива была ее душа! Это меня ошеломило. Могла ли такое сделать Волконская!? К тому же я перебивался с хлеба на квас...

Но что поделаешь! Не ссориться же из-за этого, тем более, что Аля вскоре начала работать архитектором, и мы сводили концы с концами.

Тем временем пребывание Али в снятом «углу» стало невозможным, надо было искать комнату. С громадным трудом мне удалось снять нечто вроде полухозяйственной клетушки (но с печкой) в слободе «Весна», что на окраине Красноярска, на склоне горы с часовней. Пол в клетушке был из горбылей, дров было мало, к утру стены и потолок были усеяны мокрицами. Еду мы готовили в какой-то самодельной посуде. До места работы Али это было страшно далеко. Фонарей в слободе не было, к вечеру все погружалось во мрак, пройти по грязи даже днем было трудно. Но Аля не жаловалась.

Я выходил встречать Алю каждый вечер под гору, и мы вместе возвращались. Это скрепило нас чрезвычайно. Я преклонялся перед ее терпением, забыв о том «купейном» проходимце и о невозвращенных им деньгах. Обыкновенный негодяй.

Но вот однажды я не встретил Алю в условленном месте. Наступила полная темь, время близилось к критическому часу, а Али все не было. Я не знал, что думать и что делать. Идти в город? Но тогда мы окончательно потеряем друг друга. В этот драматический момент я увидел фигурку Али, бредущую... из нашей слободы! Аля медленно шла и плакала. Оказалось, что мы где-то разминулись. Добредя домой она не нашла меня и, потеряв надежду, пошла обратно в поисках меня. Боже! Каково все это стоило пережить! И за что это нам такое! Воистину дикая страна, дикие власти...

Но были у меня мгновения, когда я чувствовал, что я хоть и раб, но все же не червь. К приближающемуся октябрьскому празднику мне, хотя и с явно выраженным недоверием, было поручено сделать очень большой портрет Ленина для украшения фасада Управления НКВД. Применив метод, усвоенный на Колыме, я выполнил довольно удачно (с оформительской точки зрения) более чем саженный портрет. Майор хозчасти Управления Толстиков даже произнес: «Да, Вагнер, я вижу, ты можешь».

И тут неожиданно я подхватил ангину. Лежу с завязанной шеей дома, вдруг входит тот же майор и говорит: «Вагнер, спаси положение. Какой-то художник нарисовал нам большие портреты членов Политбюро, и все головы выглядят огурцом». А праздник на носу. Пришлось ехать в Управление, где я действительно увидел эти огуречные головы. При разбивке полотен на клеточки художник, очевидно, ошибся на одну клетку. Мне стоило немалых трудов исправить искаженные пропорции. Акции мои повысились.

Но жили мы с Алей по-прежнему нищенски. Наступили морозы, дрова все вышли. Слава Богу, один из ссыльных старожилов, Конов, давно построивший себе дом, разрешил нам занять одну комнату. Мы оказались в тепле. Его дочь Прасковья позволила пользоваться ее плитой, и мы стали есть горячее. Наступила зима.

Между тем Але нужно было возвращаться в Москву. Денег на дорогу не было, пришлось обращаться к тете Кате. Какого угрызения совести все это стоило! Зимней одежды у Али не было, до вокзала мы шли километра два или три пешком. Аля плакала

- 193 -

от обморожения коленок. Драматическое прощание — и я снова один... Пришлось пережить и это.

Несмотря на все тяготы и унижения, все же об этой осени 1949 года у меня остались сильные воспоминания. Сильные по чувству преданности Али, по ее стоицизму, по вере в меня. Сильные и по пережитым проявлениям (ко мне) бездушия, и даже издевки, со стороны начальства.

Поддерживалась и продолжавшаяся переписка с Людмилой Константиновной, поистине великой души человеком. Несмотря на перемены в нашей судьбе, она относилась ко мне с прежней, не боюсь сказать этого слова, любовью! Я отвечал ей нежной дружбой — редкая вещь на нашем прозаическом небосклоне.

Как прошла зима — я в деталях не помню. По-прежнему работал на кирпичном заводе. Потом меня привлекли к работе в Художественной мастерской при клубе НКВД, где мне пришлось выполнять разные копии. Там я познакомился с несколькими художниками. На мою долю выпадали сложные копии, и я с ними не всегда справлялся. Чаще всего — с картиной Шишкина «Медведи в лесу», колорит которой получался у меня слишком сиреневым. Начальство благодушно называло эту картину «дровозаготовками», но из-за боязни провокаций я даже не позволял себе улыбнуться. Удачнее получались портреты (молодогвардейцев и пр.), а еще более — картинки на сказочные темы. Тут я вспомнил Билибина и снискал даже похвалу. Особенно же я преуспел в обновлении старого оформления стадиона «Динамо». Но никаких дополнительных гонораров я не получал.

Приближалось лето 1950 года. Аля снова собиралась приехать ко мне. А после нее хотела приехать и тетя Нина. Надо было подыскивать более приличное жилье. Я снял комнату опять у ссыльного старожила Ильчука в построенном им самим добротном доме. Его добрая жена и две милые дочери, Рая и Соня, создавали нечто вроде домашнего уюта. Еще до приезда Али ко мне пригрелся чей-то большой рыжий кот Тимошка, который так и остался у меня.

На этот раз приезд Али уже не был сопряжен с драматическими моментами. Мы устроили у себя праздничный «прием» Льва Захаровича Каплинского, который продолжал мне покровительствовать. Под его умелым руководством и при моем графическом участии в Красноярске была издана небольшая книжка, отмечавшая какой-то юбилей кирпичного завода.

Но самое интересное было впереди. В 60 километрах от города, в молодой тайге, рядом с энкаведешным совхозом открылся

новый пионерский лагерь для детей сотрудников краевого НКВД. Местность называлась Миндерла. Этот пионерский лагерь нужно было оформить, то есть украсить картинами, панно и пр. Над пионерлагерем шефствовала санчасть УНКВД, возглавляемая добродушным, веселым майором Селезневым (за точность фамилии не ручаюсь). От него я получил согласие взять с собой Алю, тем более, что она ведь тоже художник. Майор даже взял Алю в свою легковую машину. Перед отъездом я встретил в Красноярске Алексея Орлова, переселявшегося куда-то в другое место. Он был без денег, пришлось отдать ему почти все содержимое моего кошелька. Ведь я уже, как говорится, «оперился», а он был на краю попрошайничества.

В Миндерле нас уже ждал и встречал директор совхоза, крупный, толстый человек, который тут же спросил меня: «Кушаете ли Вы салат оливье?» Бедолага, он думал, что я — вольный! Я не знал, что ответить, но увидел, что Селезнев что-то шепнул ему, и отведать салата оливье мне не удалось. И Але — тоже...

Первое время мы с Алей обосновались в местной гостинице, но на другой день перебрались в пионерлагерь, где и остались на все время работы. Казалось, нам дано было продолжить лето 1948 года...

Пионерский лагерь расположился среди молодых сосен. Новые деревянные строения — домики, столовая, клуб, зеленый театр и пр. еще издавали запах оструганных лиственниц. Домики еще были пусты, детей ожидали через месяц, и за это время нужно было сделать довольно много. Мы работали с Алей с увлечением, обстановка к этому располагала. Увидев, как я написал «задник» для сцены открытого пионерского «зеленого» театра, Аля воскликнула: «Я впервые уверовала в тебя!»

Молодой начальник лагеря и его сотрудники относились к нам, как к равным, мы вместе обедали, ночевать нам с Алей разрешили в отдельном доме. В перерывах от работы мы рисовали «для себя». Этот июнь 1950 года был самым светлым временем моей красноярской ссылки.

Конечно, не обошлось без некоторых огорчений. Местный совхозный художник, оказавшийся не у дел, повел против меня интригу, настроил соответственно бухгалтерию, которая хотела меня прижать с зарплатой, якобы, за недоброкачественность оформления. Здесь я уже не сдержал себя и потребовал, чтобы они не судили выше сапога. Домой мы с Алей вернулись в бодром настроении. Очень скрашивал наш быт рыжий Тимошка, необычайно добродушный и верный. Днем в мое отсутствие он где-то

- 195 -

бродил, но стоило мне подойти к крыльцу, как он тут же прыгал с чердака дома мне на плечи. Милый кот.

Аля вносила солнце в мою жизнь. Мы проводили дни на Енисее, на его островах. На этот раз очередной отъезд Али не был столь драматичен. Осложнения начались в 1951 году.

В начале лета приехала тетя Нина. И в это же время ко мне стала придираться комендатура, требуя моего выезда из Красноярска в любой район. А я как раз готовился к новой поездке в Миндерлу для обновления старого оформления. Майор хозчасти УНКВД отхлопотал мое выселение из города, но по его отношению ко мне я почувствовал, что что-то произошло. Может быть, на меня кто-то «наклепал»? Причины высылки мне не сообщали. Тетя Нина приехала, я продолжал работать, побывал в Мин-дерле, где мне уже не пришлось обедать со всем персоналом. В Красноярске была та же картина. И вот «в один прекрасный день» к дому, где я жил, подкатила телега с каким-то младшим чином НКВД, который потребовал, чтобы я собирался «с вещами». Все это происходило на глазах бедной тети Нины. Она что-то лепетала в мою защиту, но разве с бандитами можно говорить по-человечески! Я расплатился и попрощался с хозяевами, попрощался с тетей Ниной, взяв с нее слово, что она проживет в моей комнате, пока я не дам телеграммы о прибытии «на место». Слава Богу, у тети Нины хватило выдержки, чтобы не разреветься. С ней остался мой Тимошка.

Через некоторое время я был уже на речном вокзале, где шла погрузка большого этапа арестантов на пароход. Значит, меня приплюсовали к очередному этапу. На берегу стояла толпа провожающих, среди нее я увидел и тетю Нину с моей доброй хозяйкой. Они утирали слезы. Погрузка шла долго, с парохода, с его нижней палубы я уже не видел тети Нины и тут предался горестным размышлениям...

«За что? Что я сделал? Куда меня везут? Что со мной будет? Не есть ли это конец моей жизни?» Такие, примерно, вопросы сверлили и мучили мой мозг. Я сидел в стороне от всех, но обратил внимание, что недалеко от меня сидит группка мужчин явно не из общего этапа, а, подобно мне, «приплюсованных» к нему. Пароход шлепал своими колесами, я все сидел, подперев поникшую голову руками, пока один из упомянутой группы не обратился ко мне: «Не ломайте зря голову, чему быть — того не миновать», и еще что-то в этом роде. Мы обменялись биографиями. Оказалось, что они тоже высланы из Красноярска, неизвестно почему и за что. Самый дородный из них — москвич, работал в министерстве, производил впечатление далеко не рядового человека. С длинной еврейской фамилией на букву «Ш». Куда нас везут — никто не знал... На красоты берегов Енисея уже не хотелось смотреть. Душа словно окаменела.

- 196 -

«БЕЛЬСКАЯ ЭПОХА»

Наш пароход подходил к устью Ангары. Низкий правый берег енисейско-ангарской Стрелки своим песчаным обликом напоминал что-то родное, окское, но противоположный берег своей скалистой возвышенностью и суровой лесистостью говорил об обратном...

Выгрузка всех этапированных на песчаный берег и затем перегрузка на баржу заняли чуть ли не целый день. Эту открытую баржу, приспособленную, видимо, для транспортировки песка, потащил вверх по Ангаре довольно тщедушный катер, так что мы продвигались медленно. Все это: загруженная арестантами баржа, медленное продвижение через пороги (их было не менее двух), дикая природа на скалистых берегах — заставляло вспомнить описание протопопа Аввакума, как его с попадьей волокли на дощанике в Братский острог. Это было более 300 лет назад! Выходит, что демократия за этот трехвековой период не продвинулась ни на шаг!

К вечеру наш унылый транспорт достиг большого села Мотыгино и стал разгружаться. Выяснилось, что в Мотыгине находилось отделение Красноярского геологического Управления. Значит, мы поступили сюда в качестве полудармовой рабочей силы. Точнее — рабсилы.

Всю ночь шло выкликание фамилий, в подходившие грузовики погружались партии по 25 человек, и их куда-то увозили. Куда? Вскоре дошла весть: людей увозили на железорудные разработки в «Раздольном», к Северу от Ангары. Железорудные разработки! Это звучало довольно зловеще. Вряд ли это более легкая работа, нежели колымская золотодобыча. Выдержу ли я?

Людей, ожидающих отправки, становилось все меньше, все мы разлеглись на траве, дремали. Стояла чудесная, теплая предосенняя ночь, в тайге хлопали крыльями полууснувшие птицы, с Ангары доносился луговой аромат. И над всем этим миром раскинулось небо с яркими звездами. Жить бы, да и жить. А над каждым из нас уже нависла страшная неизвестность... Как тут

было не вспомнить строки «Воскресения» Льва Толстого: «Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира бытия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».

Уже под утро оказалось, что на десяток человек, на меня в том числе, нет никаких распоряжений. Местное начальство тут же решило: образовать из нас рабочий отряд, придать ему десятника, снабдить геологическим инструментом, посадить на лодку и отправить в соседний совхоз «Вельск», где планировалось начать геологические разведки бокситов (белых глин). Это было спасением!

Мы проплыли Вельск накануне, теперь дружно гребли обратно. По течению греблось легко, и к утру мы выгрузились у какого-то пустого, полузаброшенного прибрежного барака, который и стал нашим временным пристанищем. В Вельске к нам примкнул молодой коллектор Андрей Ляхов, под руководством которого началась разбивка через таежные заросли разведочных линий, и стали намечаться точки для шурфов.

Настоящей базой для нас стал не прибрежный барак, в котором остались жить некоторые работяги, а совхозный поселок Вельск. Он состоял из одной улицы, тянущейся от реки вверх по склону, со зданием клуба и магазином на центральной площади. Примерно на полпути подъема стояла ветряная мельница. Она придавала поселку среднерусский деревенский мирный вид. На самом же деле было не так. Население совхоза состояло, как и на Красноярском кирпичном заводе, из ссыльных украинцев, казахов, немцев... Были и татары, молдаване и др. Почти все они построили себе небольшие дома. У них многие из нас и поснимали себе углы или комнаты. Я снял комнату у Галины Матвеевны Костюченко, сын которой, Николай, работал мотористом на совхозном катере. Я тут же попросил Николая привезти мне с очередным рейсом тетю Нину, для чего сообщил ей, где надо искать в Красноярске совхозный катер. Этот катер регулярно возил в Красноярск овощную снедь (картофель, лук и пр.), которая выращивалась здесь для УНКВД.

Меня определили на работу рабочим при вороте, посредством которого вытаскивалась в бадье земля из шурфа. Шурф копал опытный вольнонаемный шурфовщик. Моим напарником по вороту оказался еврей из Латвии, некто Цандер. У него не было никакой сноровки. Еще менее он владел топором и пилой (нам надлежало делать крепи для шурфа). Ужасно мучили комары и

тучи мелкой и очень злой мошки. Ни рукавиц, ни накомарников (как на Колыме) у нас не было. Лицо и руки были в крови. Цандер быстро сбежал и вскоре устроился экспедитором в Мотыгине. Мне дали другого напарника — местного старика Ковшова, который быстро научил меня, как делать крепи. К приезду тети Нины я уже стал заправским крепежником и зарабатывал себе на пропитание и квартиру. Меня очень поддерживала хозяйка. У нее была корова, я мог вдоволь пить молока и есть простоквашу. В свою очередь я помогал ей в заготовке сена для коровы, а также дров. Все это давала кормилица тайга. Невольно вспоминался колымский сенокос.

У тети Нины была романтическая натура. Ей очень понравились Вельск, тайга, широкая Ангара. Откуда-то у нас появились накомарники, и тетя Нина совершала большие прогулки, однажды чуть не заблудилась в тайге. А вскоре ко мне приехала (с тем же катером, но с другим его рейсом) и Аля. Я очень ждал ее. Десятник, вероятно, понимал это иначе, так как я заметил, что он стал посылать меня на разведочные работы в лес с одной из девиц — коллектором, надо признать, очень красивой Леной Безруких. Возможно, и она почувствовала что-то и однажды пришла ко мне после работы с приглашением на какую-то кинокартину. Мне пришлось разыграть роль неинтересного старика... Не очень-то мужественно. Приехавшая вскоре Аля высмеяла меня. В этом отношении ее взгляды были свободнее.

В Вельске постепенно стала образовываться своя интеллигенция. В геологическом отряде ее представлял пока я один. Но вскоре к нам прибыли верхом на красивых конях два молодых человека: Николай Гудошников, ставший начальником Вельской партии, и Константин Боголепов, ссыльный москвич, главный геолог. Затем появились три девушки-коллекторы и, наконец, Павел Попов, ссыльный биолог, и за ним — Георгий Кондратьев с женой и сыном, сосланные с КВЖД.

Кроме того, в поселке Вельском отбывали ссылку две ленинградки: Эйхман (секретарь академика И. П. Павлова) и Нейвальдер (пианистка). Наконец, надо сказать об одном таинственном человеке по имени Нико Вали. Мы знали, что он иранец, репрессированный за какие-то пограничные дела, очень сведущий в разных военных (в том числе) космических вопросах. Он первый из нас приобрел приемник «Родина», слушал заграницу, рассказывал о том, что скоро в космосе будут летать изготовленные на земле платформы, на которых будут строить заводы. Что-то секретное он знал о Берии. Я его уважал, но побаивался.

- 199 -

Душой всей этой разношерстной «компании» стал Константин Боголепов. Сын московского профессора-латиниста, Константин Владимирович сочетал в себе талантливого геолога-разведчика и образованного филолога. У него были великолепные организаторские способности. Я поражался его смелости, его принципиальность поддерживала в ГРП высокий моральный дух. Когда один из бурильщиков, бывший военный, был застигнут в мошенничестве, и попытался пригрозить К. В. Боголепову каким-то нечистоплотным политическим намеком, то он тут же был изгнан из ГРП без права возвращения в нее. Н. Г. Гудошников смело поддерживал Боголепова.

Вскоре наша партия пополнилась хозяйственными работниками, на горе, над Ангарой, были построены жилые и служебные дома (в одном из них жил Боголепов, женившийся на вольнонаемной коллекторше Лидии Шатных), организована лаборатория споро-пыльцевого анализа. В целях поддержания культурных интересов мы делали доклады. Я прочитал доклад о Леонардо да Винчи в связи с каким-то его юбилеем. Это было самоутешением.

Естественно, Константин Владимирович постарался освободить меня от земляных и крепежных работ. Сначала я стал наблюдателем за бурением скважин, а затем — чертежником и... гидрогеологом. Составленную мной гидрогеологическую карту бельского месторождения глин Боголепов возил в Красноярск. Доверялась мне даже такая работа, как консультация (в отсутствие Боголепова) должного прибыть к нам инженера по «привязке» наших буровых скважин к секретной (!) карте. Инженер действительно прибыл, и кто же, как вы думаете, это был? Никто иной, как бывший «зек» с Колымы, с которым я работал осенью 1937 года на сенокосе — армянин Мкртычан. Естественно, мне хотелось подбить его на воспоминания, но он оказался на редкость чванливым, дутым, неразговорчивым человеком. Да и инженером он оказался бестолковым. Я же довольно скоро усвоил работу с нивелиром, так что Боголепов доверял мне разбивку разведочных линий на далеких таежных участках.

А вот доверие другого рода. Я один ездил на лошади в Мотыгино за зарплатой на всю нашу партию, вез несколько тысяч через тайгу. И — ничего. Все проходило благополучно.

Наиболее дружную тройку составляли Боголепов, Попов и я. Мы иногда собирались и проводили вечера за разговорами. Конечно, и о политике, но, главное, о философских вопросах. Мы

были разные: Боголепов — западник, Попов — скорее славянофил, а я? Не знаю, кем был я. Не знаю и до сих пор! Скорее всего, я был и остался своего рода «центристом».

После колымской эпопеи я стал равнодушен к философии марксизма (за исключением диалектики) и не увлекался ни одной теорией, ни одним направлением. Это не означало, что я был равнодушен ко всему. Но мир казался мне таким необъятным, таким многообразным и, в конечном счете, непознаваемым, что я положительно относился ко всякому его постижению, если в этом постижении была крупица истины, правды. Сделать какое-нибудь полезное дело, продвинуть мысль вперед на конкретном материале мне казалось достойнее и благороднее. К тому же я не любил разглагольствовать. Может быть, поэтому мне были совершенно не интересны споры. Спорили, подчас до ожесточения, Боголепов и Попов. У обоих были своенравные характеры. Чаще всего оказывался прав Боголепов, обладавший широкими знаниями. Попов был более субъективен, но на мир смотрел глубже. Христианское мировоззрение его отличалось единством слова и дела. Он был очень добр. Позднее, когда я уже уехал из Вельска, Попов женился на ссыльной Таисии Георгиевне, у которой при аресте где-то в Минском детдоме осталась отнятая у нее девочка. Павел Александрович выхлопотал разрешение на поездку, с трудом разыскал, как он рассказывал мне, одичавшего ребенка, ввел его в свою семью, вырастил, дал образование, за что получил двух прекрасных внуков. В конце концов, благородно поступил и К. В. Боголепов, женившись на симпатичной Лиде Шатных. И он вывел ее в люди, у них скоро родился Саша, к сожалению, не перенесший суровой зимы. Похороны его были очень печальны... Потом у Боголеповых выросли другие дети.

А я этого не сумел сделать. Мы были счастливы с Алей как муж и жена, но иметь ребенка боялись. Я боялся своей полнейшей материальной необеспеченности, а Аля — наследственности (Аля с детства страдала нарколепсией).

Какова будет наша новая встреча? Выдержат ли нервы? Уже издали я увидел фигуру Али на барже. На берегу ее встречала чуть ли не вся наша бельская группа. Как-никак, но это было событием.

В Вельске мы стали ближе друг другу под влиянием природы, то есть свободы от различных гримас и уродств большого города. Углубившись в тайгу, мы чувствовали себя первозданно-цельными существами, забывали о том, что ожидает нас впереди. Я смело могу сказать, что приезд Али в такую сибирскую