Валерий Алферов последний герой драма Действующие лица: 1935 год: Львов, Константин Сергеевич

ЛЬВОВ. Вот скажите мне, Алексей Ильич, вы, писатели, как обычно поступаете: берете для своих романов истории из жизни или по большей части сочиняете?

БЕЗЫМЯННЫЙ. По всякому: когда так, а когда и этак. Можно реальную историю взять, а можно дать волю воображению.

ЛЬВОВ. Поверьте, дружище, жизнь иной раз такие фортели выкидывает, что и не снились вашему воображению. Да... А не заказать ли нам еще бутылочку? Как считаете, Алексей Ильич? (Безымянный рассеянно кивает, и Львов подает знак Пьеру).

БЕЗЫМЯННЫЙ. Константин Сергеевич, а помянутый вами Думер часом не родственник президента Думера? Или однофамилец?

ЛЬВОВ. Ни то, и ни другое: по наши солдатские души в Могилев приезжал сам будущий президент Франции.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Вы шутите?

ЛЬВОВ. Нисколько, дружище.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Кажется, я читал в газетах, что он потерял на той войне четырех сыновей и слыл среди соплеменников эталоном добродетельности.

ЛЬВОВ. Это так, президент был образцом для подражания. Патриот с незапятнанной репутацией. Но при этом сей господин был косвенно повинен в том, что тысячи россиян встретили свой смертный час на чужбине, защищая неродную землю.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Вы считаете, есть какая-то связь с тем, что он три года назад пал от руки безумного русского казака?

ЛЬВОВ. Не знаю, дружище. Пути господни – неисповедимы.

ПЬЕР (подходя и ставя на стол еще одну бутылку кальвадоса). Трагическая история! Я знаю о ней не понаслышке. Спустя неделю после этого страшного события в наше кафе заходил Андре Моруа с друзьями. Он был в тот день рядом с президентом, открывавшим книжную ярмарку писателей-ветеранов. Месье Моруа после двух рюмок коньяка рассказал, как все было, описав гибель президента в самых мрачных красках. (Львову). Вы тоже тогда были здесь. Припоминаете, месье? (Возвращается за стойку).

ЛЬВОВ. Да. Убийца стрелял дважды. И одна из пуль, прежде чем попасть под лопатку президента, прошла сквозь руку одного из ваших коллег-писателей, Алексей Ильич.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Кошмар!

ЛЬВОВ (наполняет рюмки). Все мы под богом ходим. (Выпивают).

БЕЗЫМЯННЫЙ. Это интересно… но мы отвлеклись. Итак, вы оказались во Франции благодаря просьбе Думера?

ЛЬВОВ. Совершенно верно. Однако путь мой во Францию оказался долгим. От Минска до Парижа по прямой меньше 2000 верст. Но самый короткая дорога для нас была заказана. Западное направление перечеркивалось двумя линиями фронтов. Северный маршрут – морем через Архангельск – был невозможен ввиду зимнего времени. И для того чтобы попасть во Францию, мне пришлось совершить практически кругосветное путешествие.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Не может быть! Вы поехали на восток?

ЛЬВОВ. Да. Получив приказ, из Минска я ненадолго заехал в Москву, где последний раз видел маменьку и младших сестер. Встретил Рождество в домашнем кругу, а на третий день сочельника отбыл в Самару – здесь формировался наш экспедиционный корпус. Я попал в 1-ю особую бригаду под командованием блистательного генерал-майора Лохвицкого. Вот кстати, какая штука! Никуда от вашего брата писателя не денешься… Вам знакомо такое имя – Тэффи?

БЕЗЫМЯННЫЙ. Нет, не слышал. Тоже писатель?

ЛЬВОВ. Писательница, из эмигранток. Она и поныне живет здесь, в Париже.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Это, конечно, любопытно, но… почему вы вдруг вспомнили о ней?

ЛЬВОВ. Она – сестра нашего генерала. Тэффи – псевдоним, а по метрике-то она Лохвицкая. В последнее время все больше мемуары строчит. Жаль только, что про славные дела своего брата не напишет. Такой командир был!.. Выпьем?

БЕЗЫМЯННЫЙ (кивает головой, выпивают). Значит, корпус формировался в Самаре?

ЛЬВОВ. Да. Причем солдат отбирали строго, я бы сказал придирчиво: непременным условием были грамотность и отличия по службе. Во Францию ехали лучшие из лучших.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Странно. При дефиците кадров для собственных нужд, думаю, можно было бы не так щепетильно подойти к просьбе союзников.

ЛЬВОВ. Вам не понять. Не на тех идеалах вы воспитывались, молодой человек!

БЕЗЫМЯННЫЙ (сконфуженно). Простите, я перебил вас. Что было после Самары?

ЛЬВОВ. После Самары наш поезд прошел всю Россию: через Урал и Сибирь до Дальнего Востока. Погрузились на судно в Китае, затем два месяца бороздили воды Индийского океана. Ненадолго бросали якорь во Вьетнаме, в порту Сайгона, затем был Цейлон и йеменский Аден. Через Суэцкий канал мы попали в Средиземное море, и 20 апреля 16-го года я и тысячи моих товарищей ступили на набережную Марселя.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Удивительный путь! И как вас встретила Франция?

ЛЬВОВ. Восторженно. После утомительной дороги нас ждал теплый и трогательный прием. Нас осыпали цветами и поцелуями, почитая за своих спасителей. Француженки с любовью и восхищением взирали на нас: бравый вид и выправка русских солдат сводили их с ума!

БЕЗЫМЯННЫЙ. Признавайтесь, Константин Сергеевич, вы, наверняка, с ходу закрутили романчик с какой-нибудь мадмуазель?

ЛЬВОВ. Не успел. Нас практически сразу перебросили на фронт – в Шампань.

БЕЗЫМЯННЫЙ (откладывает блокнот). Жаль. Хорошая любовная история только украсила бы книгу.

ЛЬВОВ. Не надо ничего украшать, Алексей Ильич! Я прошу вас об одном: напишите правду!..

КАРТИНА 4

СИНЦОВ. Господи! Какая невыносимая тишина! Это пугающее безмолвие так давит на уши, что право слово, начинает казаться, что ты оглох. Или еще того хуже – уже не на этом свете. Вчера хоть бедняга Ртищев – упокой господь его душу – стонал без умолка (Львов поворачивается и печально смотрит на пустую кровать), а сегодня такая тишина, хоть вой. Того и гляди от тоски сдохнешь.

ШТРАУХ. Что, соскучились по свисту пуль, ротмистр?

СИНЦОВ. А что? Если я слышу шум боя, я точно знаю, что пока жив.

ШТРАУХ. Вы либо неисправимый циник, Синцов, либо склонны к браваде. По мне, так если и слушать что-либо, так лучше музыку или женский смех. А вы, Львов, какого мнения?

ЛЬВОВ. Меня не тяготит тишина, господин поручик. Но я прекрасно понимаю и Синцова, и вас, Штраух. Однако мне проще выносить вынужденный покой. В отличие от вас, друзья, я могу хотя бы передвигаться и читать.

СИНЦОВ. Вы у нас во всех отношениях настоящий счастливчик, подпоручик. Говорят из вашей роты только трое в живых и осталось?

ЛЬВОВ. Да. Только какое же это счастье, господа – терять товарищей?

ШТРАУХ. Не передергивайте, Львов! Синцов прав: на войне солдатское счастье – это остаться живым. Вот мы живы и – слава богу!

СИНЦОВ. Да, Львов, что ни говори, а вы в рубашке родились. Вас ведь из-под Мурмелона доставили?

ЛЬВОВ. Не совсем, но рядом. Моя рота стояла чуть южнее деревушки Обрива.

ШТРАУХ. Что же случилось с вашей ротой, подпоручик? Неудачно сходили в атаку?

ЛЬВОВ. Нет. Наши позиции как-то неожиданно и очень точно накрыла артиллерия. Я только и успел, что схватиться за карабин. Но тут рядом со мной разорвался снаряд, и если честно, дальнейшее я смутно помню.

ШТРАУХ. Господи, как это обыденно и оттого так страшно звучит.

СИНЦОВ. Да, господа, война – это вам не парад на плацу. Но мы-то с вами, слава богу, не первый год порох нюхаем. А вот, кстати, каково вам воевать здесь, на чужбине?

ШТРАУХ. Какая разница, где бить врага? Можно и здесь. Тем более тут, как я приметил, по части женского населения – полный порядок! Да и кормежка изысканней: изобилие фруктов, а вместо щей да каши – макароны. Боже, какая это прелесть, какое это чудо – макароны! Вернусь домой – непременно заведу привычку пару раз в неделю подавать к ужину макароны. Эх… что ни говори, а на сытое брюхо веселей воевать.

СИНЦОВ. Приличный стол – это хорошо. Но я, знаете ли, тоскую по родимым местам. Иной раз глянешь в окошко, а там все не то, все не свое. И такая грусть вдруг берет за душу. Вроде бы здешние сосенки с березками и похожи на наши, но все-таки чужие. Эх… А вы, Львов, почему молчите?

ЛЬВОВ. Странная эта война, господа. Знаете, когда я три месяца тому назад прибыл сюда и огляделся, то мне показалось, что французы заключили с германцем тайное соглашение о ненападении. Такая тишь да благодать царили на позициях. А в те редкие дни, когда они все же воевали, то делали это как-то вяло, словно нехотя, как бы щадя друг друга. Дрались, но без огонька!

СИНЦОВ. Точно подмечено! Но мы-то, господа, мы-то показали и врагам, и союзничкам, как надо воевать! Сколь раз изумляли немцев лихой штыковой атакой? Не так ли?

ШТРАУХ. Поистине, храбрость – визитная карточка русского солдата. Наверное, нас и прислали сюда, дабы оживить положение дел на фронте. (В коридоре за дверью раздаются голоса.) Что там за шум? Не посмотрите, подпоручик?

КАТЕРИНА (вслед санитарам). Осторожнее, бестолочи! (Поправляет подушку новенькому). Угробите человека. (Пациентам). Как ваше самочувствие, господа?

ШТРАУХ (слабым и жалобным голосом). Ох, и худо же мне, Катюшенька. Видимо, близок мой смертный час.

КАТЕРИНА (подходит к Штрауху, наклоняется над ним). Что такое? Где у вас болит?

ШТРАУХ. Везде болит. Все тело ломит. Но погоди, вот ты подошла, и вроде бы легче на самую капельку стало. Ах, если б ты, Катерина, еще и поцеловала меня, глядишь у меня и появился бы шанс на выздоровление.

КАТЕРИНА. Поглядите-ка на этого хитреца: весь в бинтах, а все туда же – целоваться! Вы и без моих поцелуев, господин поручик, скоро как новенький будете. (Отходит). Доктор сказывал, что через пару недель вас можно будет выписывать.

ШТРАУХ. Ай, опять мне хуже. Какая же ты бессердечная девица!

СИНЦОВ. Вы, Штраух, в своем репертуаре. Но кого вы там привезли, Катенька?

КАТЕРИНА. Ваш новый сосед. Прапорщик Молодцов, прошу любить и жаловать.

ШТРАУХ. И что, он как бедняга Ртищев, так же плох?

КАТЕРИНА. Доставлен в бессознательном состоянии. Многочисленные осколочные ранения и общее отравление организма. Но угрозы жизни нет.

МОЛОДЦОВ (чуть приподнимая на подушках). Если это правда, что я слышал, и в этом госпитале очаровательные сестры милосердия лечат раненых нежными поцелуями, не успеете глазом моргнуть, господа, как я пойду на поправку.

ШТРАУХ. Ого, очнулся.

МОЛОДЦОВ. Да уж, эти костоломы-санитары так тряханули, что поневоле в себя придешь.

ЛЬВОВ. Вы из Помпеля, прапорщик??

МОЛОДЦОВ. Да.

СИНЦОВ. И как там форт?

МОЛОДЦОВ. Пока меня не унесли – держался. Думаю, и поныне стоит.

ЛЬВОВ. Так рассказывайте же, прапорщик. Мы здесь все изголодались по новостям.

КАТЕРИНА. Имейте же совесть, господа. Человек только пришел в себя. Дайте ему покоя…

МОЛОДЦОВ. Ничего, милая. Успеем еще на том свете отдохнуть. Так что ж вам рассказать, господа офицеры?

КАРТИНА 5

ЛЬВОВ. В тот день Молодцов поведал нам о славной обороне форта Помпель. Мы с жадностью ловили каждое его слово.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Никогда не слышал этого названия.

ЛЬВОВ. Этот форт оставался единственным укреплением, которое оказалось германцу не по зубам: все остальные пали один за другим. И только Помпель закрывал дорогу к городу, где когда-то короновались французские короли. Немецким войскам и надо-то было: вырвать этот последний зуб и бодрым маршем пройти пять верст, отделявших форт от Реймса.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Не вышло?

ЛЬВОВ. А то! Помпель же обороняли русские! А русские не сдаются! Долгие восемь месяцев наши ребята закрывали дорогу на Реймс, пока в октябре их не сменили союзники. А накануне того дня, когда к нам в госпиталь попал Молодцов, немецкие войска предприняли самую решительную попытку овладеть фортом. 15 часов они атаковали наши позиции, сбрасывали бомбы с аэропланов, неоднократно применяли газы. Форт невелик размерами был, защитники в нем плотно сидели, как сельди в бочке – немцу сподручно травить было. Много наших полегло, но оставшиеся в живых стояли как скала.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Любопытный лозунг: «Русские не сдаются!» Конечно, приятно ласкает слух русского человека, но не громко ли сказано?

ЛЬВОВ. Вы так это спросили, Алексей Ильич, будто бы с налетом сарказма.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Простите, Константин Сергеевич, не нарочно. Но если мне не изменяет память: ту войну Россия проиграла.

ЛЬВОВ. Господь с вами, дружище! Россия не проигрывала, той войны. Октябрьский переворот внес свои страшные коррективы, и Россия… просто не дожила до победы. А это сударь, не одно и то же! И сарказм ваш, даже и ненарочный, совсем не уместен. Я готов допустить, что для вас были сокрыты многие героические моменты минувшей войны – я все понимаю: в интересах идеологии советская история избирательна до щепетильности. Но вы же – писатель! И вам как писателю не должна казаться удивительной несгибаемая воля русской души, ее загадочная мощь и сила.

БЕЗЫМЯННЫЙ. О да! Загадочная русская душа. Сколько уж про нее говорено и писано было…

ЛЬВОВ. Ну вот, снова сарказм. А она ведь действительно загадочная: живая и неповторимая, открытая и неприхотливая, многострадальная и терпеливая, как росток к свету тянущаяся к правде, к чему-то высокому и недосягаемо идеальному и не погибающая ни в грязи, ни в холоде, ни в голоде, ни в огне, ни в воде. Душа с одной стороны простая, как три копейки, а с другой – пойди-ка, разберись! И ведь вся эта непостижимая простота – и виновница столь привычного для России бардака, и первопричина, толкающая людей на такие поступки, что не поддаются никакой логике и толкованию.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Вы заговорили как поэт, Константин Сергеевич. Вы часом в юности стишками не баловались?

ЛЬВОВ. Ах, оставьте этот шутливый тон. Давай-ка лучше еще по маленькой. За загадочную русскую душу!

БЕЗЫМЯННЫЙ. За нее, родимую! (Выпивают).

ЛЬВОВ. А известно ли вам, что в самом начале века в Боевом морском своде был утвержден особый сигнал флажками, аналога которому вероятно за ненадобностью нет больше во флоте ни у одной страны. Это сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!» – флотский эквивалент девиза «Русские не сдаются!» Закон, неписаный на бумаге, но прописанный в сердцах истинных сынов Отечества, настоящих богатырей российских. Заповедь, трактуемая ошеломленным неприятелем как по-звериному тупое упрямство, дикость, выходящая за рамки разумного. В условиях, когда по всем законам войны пора выбрасывать белый флаг, обреченные на смерть русские воины почему-то продолжают сражаться, и повторно нарушая все то, что изложено в учебниках по тактике и стратегии, вдруг побеждают! Так было не раз. Так было и при защите форта Помпель, о которой нам рассказал сентябрьским днем в госпитале прапорщик Молодцов.

БЕЗЫМЯННЫЙ (быстро пишет в блокнот). Это удивительно – то, что вы говорите. Рассказывайте дальше.

ЛЬВОВ. Я быстро шел на поправку – видимо ранение мое оказалось не столь серьезным. В госпитале я пробыл недолго. А вскоре после моей выписки до нас долетела весть об отречении государя-императора. Это было настолько шокирующее известие, что мы долго не могли в него поверить. Новость сия совпала по времени с последней жаркой схваткой нашей особой бригады – Энским сражением.

БЕЗЫМЯННЫЙ (удивленно). Энским? Вы намеренно не называете место битвы? Что за конспирация, Константин Сергеевич? Или желаете лишний раз подчеркнуть пробелы в моем знании истории?

ЛЬВОВ. Господь с вами, Алексей Ильич. Никакой конспирации, и уж тем паче у меня не было мыслей вас как-то поддеть. Энское – не в том смысле, что зашифрованное, а по названию протекавшей речушки Эны, на берегу которой окопались немцы. В середине апреля 17-го был получен приказ: всем частям перейти в общее наступление. Нашей бригаде предстояло взять деревушку Курси. Два дня накануне наступления артиллерия утюжила вражеские позиции, проделывая бреши в заграждениях. А утром 16 апреля пошли мы. Идти было невыносимо тяжко: всю неделю лил проливной дождь, почва размокла, раскиселилась. Сапоги вязли, скользили по грязи, мы падали, но поднимались и бежали вперед. А когда почти достигли германских окопов, враг встретил нас пулеметным огнем. Вся, абсолютно вся доблестная французская пехота – развернулась и побежала обратно. Мы замялись и готовы были последовать примеру союзников. Но тут раздался твердый голос генерала Лохвицкого, нашего любимого командира: «Ребятушки, не посрамим чести мундира русского!» И мы, не обращая внимания на свист пуль, ворвались в немецкие окопы. К полудню мы взяли деревушку Курси, единственные по всему фронту выполнили поставленную задачу.

БЕЗЫМЯННЫЙ. А дальше что?

ЛЬВОВ. А дальше, опираясь на наш успех, и остальные потихоньку начали выдавливать врага. На следующий день германцы перешли в контрнаступление. Это был трудный день, много моих товарищей полегло. Но мы устояли и вновь погнали немца на восток. Когда стало ясно, что победа наша окончательна и бесповоротна, нас заменили свежими французскими частями.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Вот уж поистине: мавр сделал свое дело…

ЛЬВОВ. Затем нас отправили под Лимож, в военный лагерь Ля-Куртин. И никто из нас и предположить не мог, что ждало нас в этом лагере.

КАРТИНА 6

РАЗУМОВСКИЙ. Это конец! Нас не выпустят живыми, господа!

ГРИГОРЬЕВ. Не сгущайте краски, корнет. Все еще образуется.

ИВАН ИВАНЫЧ. Думаете, у нас есть шанс выпутаться, господин майор?

ГРИГОРЬЕВ. Безусловно. Главное: держаться всем вместе и действовать быстро и решительно.

СИНЦОВ. Да, да, когда толпа не внемлет речам, следует прибегать к штыкам и кулакам.

ЛЬВОВ. Это лишнее. Обойдемся без кровопролития, господа… если это окажется возможным.

ГРИГОРЬЕВ. Не обольщайтесь, Львов! Эти скоты не слышат слов.

СИНЦОВ. Докатились. Хорошо, что бедняга Штраух не дожил до такого позора!

ЛЬВОВ. Штраух погиб? Я не знал…

СИНЦОВ. Да. На третий день после выхода из госпиталя поймал пулю под Мурмелоном. И я считаю, если уж принимать смерть, то лучше как он – в бою с врагом. Боюсь, для нас судьба приготовила иную кончину.

РАЗУМОВСКИЙ. Господи! Глупо-то как! Пройти пол-Европы, пережить столько сражений, и, в конце концов, так бесславно погибнуть!

ГРИГОРЬЕВ. Возьмите же себя в руки, юноша. Хватит беду кликать! Распустились как баба. И вы, ротмистр, перестаньте сеять панику.

ИВАН ИВАНЫЧ. Как же так вышло, господа офицеры, что солдаты перестали вам подчиняться? Кто-нибудь может мне пояснить?

СИНЦОВ. Что тут непонятного, доктор? Революция, будь она неладна. Солдат развращен, опьянен кажущейся свободой. Какое уж тут подчинение? Своя страна потеряна, а за чужую воевать не хочется. Да еще крысы-провокаторы, агитаторы эти, нашептывают. А солдат, он что? Мужик темный, дремучий, да доверчивый. Сказано ему: не воюй с немцем, он твой брат, такой же мужик в окопы загнанный, а разворачивай-ка ты свою винтовку и воюй лучше со своим офицером. Офицер – истинный враг твой. Истребим офицеров, обнимемся с германцем, и сразу наступит мир, отправимся домой хлеб сеять. Вот так и говорят, я своими ушами слышал. И солдаты верят этим пропагандистам. И это они еще только разогреваются, в крике хорохорятся, еще не вкусили нашей кровушки. Вот погодите…

ГРИГОРЬЕВ. Прекратите, ротмистр, я приказываю вам! И не все солдаты верят этим горлопанам. Есть еще те, кто не забыл свой долг. И опираясь именно на них, мы и совершим задуманное – покинем этот вертеп. И я верю, что даже те, кто забылся и поддался анархическим настроениям, не посмеют поднять руку на своих командиров. Это всего лишь пьяная бравада, одни лишь слова.

ЛЬВОВ. Я согласен с вами, господин майор. Если собака хочет укусить, она сразу кусает, а не гавкает сутки напролет, захлебываясь в лае.

ИВАН ИВАНЫЧ. Дай-то бог! Эх, как же не вовремя государь отрекся – война же! Черт подери всех этих социалистов и прочих политиков.

СИНЦОВ. Не путайте политику с экономикой, любезный доктор.

ИВАН ИВАНЫЧ. Причем здесь экономика, сударь?

СИНЦОВ. Неужели вы сами не видите? Неужели не понимаете? Не забывайте, что самая жирная рыбка ловится в мутной водице. Кое-кому оказалось очень выгодным оставить Россию-матушку без хозяина. Эти дельцы (я полагаю, что это господа из-за океана) вкладывая деньги в революцию, не поскупились, дабы наше Отечество ввергнуть в хаос. И несчастный государь наш – отнюдь не малодушный правитель, а всего лишь жертва этих инвестиций. У любой, даже самой праведной войны – экономическая подоплека. Эта война уже унесла и еще унесет миллионы жизней, но скольким она принесет несметные капиталы.

ИВАН ИВАНЫЧ. Господи, как же это цинично!

СИНЦОВ. Это реалии жизни, Иван Иваныч. И с ними нам в настоящий момент приходится мириться.

ГРИГОРЬЕВ. Хватит дискутировать, господа! Время действовать! Уже совсем светло, пора…

РАЗУМОВСКИЙ. Однако же наш расчет на то, что бунтовщики к утру упьются и, утихомирившись, заснут, не оправдался.

ЛЬВОВ. Мне кажется, все же чуть-чуть тише стало.

ГРИГОРЬЕВ. Смелее, господа! Побольше наглости! Прочь из этого проклятого лагеря.

ИВАН ИВАНЫЧ. Да, да, идемте же.

РАЗУМОВСКИЙ. А коли остановят да спросят, куда идем?

ГРИГОРЬЕВ. Не посмеют остановить.

СИНЦОВ. А коли остановят, корнет, не тушуйтесь, бейте сразу по зубам: мол, не твое, братец, собачье дело, куда мы идем!

Все выходят. Слышатся одиночные выстрелы, крики: «Братцы, золотопогонники удирают!» «Ату их, ату!» «Продажные шкуры!» Голос Синцова: «Пошел прочь, негодяй!» Голос Григорьева: «Вперед, корнет! Что же вы все спотыкаетесь?»

КАРТИНА 7

БЕЗЫМЯННЫЙ. А знаете, Константин Сергеевич, я как-то незаметно опьянел. Хотя чему удивляться как-никак мы с вами две бутылки прикончили.

ЛЬВОВ. Что, стало трудно следить за нитью моего рассказа? А мне, наоборот, как-то легче исповедуется. Но ничего, Алексей Ильич, мы это вмиг поправим. Сейчас же попросим Пьера сварить нам кофе. Он его как-то по-особенному приготовляет. (Пьеру). Пьер, голубчик! Поди-ка сюда.

ПЬЕР (подходит). Что угодно, месье?

ЛЬВОВ. Будто бы не слышал, хитрец этакий. Посмотрите на него, Алексей Ильич: сама деликатность. Ладно, не хмурься, любезный друг, а сделай-ка нам кофе покрепче.

ПЬЕР. Один момент, месье (уходит к стойке).

ЛЬВОВ. Вот увидите: чашечку выпьете, и моментально в голове прояснится, будто и не было никакого кальвадоса.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Удивительный напиток этот ваш кальвадос. Но моему исконно русскому нутру все же более привычна наша русская водка.

ЛЬВОВ. И эта беда поправима, Алексей Ильич. Сейчас мы с вами выпьем кофе, придем, так сказать, в чувство, а затем… закажем водочки. Нет, нет, не смотрите на меня так жалостливо. Я отнюдь не горький пропойца, хотя поневоле таковым мог бы стать в силу сложившихся обстоятельств. Я веду вполне трезвую жизнь, и лишь раз в неделю позволяю выпить винца за ужином. Но водочки сегодня мы непременно закажем. Не каждый день встретишь на чужбине соотечественника, да еще такого, что на прошлой неделе бродил по кривым московским улочкам. Ах, пройтись бы разок по Тверской перед смертью, и тогда и умирать, кажется, можно.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Да бросьте, еще поживете, Константин Сергеевич!

ЛЬВОВ. Поживу, дружище, наверное, поживу. Но водочки мы возьмем: мне на сухую трудно повесть моя дается.

ПЬЕР (подходит, на подносе в его руках две чашки). Ваш кофе, месье.

ЛЬВОВ. Благодарю. (Отпивает маленький глоток). М-м-м, угодил, голубчик. (Пьер, поклонившись, уходит). Да вы пейте, Алексей Ильич.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Значит, вам удалось уйти с другими офицерами из охваченного мятежом лагеря?

ЛЬВОВ. Да, хотя это было и нелегко. Ушли не только офицеры, с нами было много солдат, в основном из третьей бригады – она оказалась менее разагитированной. Я и сейчас, спустя годы, могу, закрыв глаза, воскресить в памяти мельчайшие детали того страшного дня. И знаете, Алексей Ильич, в то утро не страх, а злость и непонимание душили меня. В спину нам, слава богу, не стреляли, обошлись ругательствами да комьями грязи, пущенными нам вслед. Но все – и уходящие, и остающиеся – были на пределе, каждый понимал: достаточно одного выстрела.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Куда же вы ушли из Ля-Куртин? И что стало с бунтовщиками?

ЛЬВОВ. Пройдя маршем двадцать верст, мы разбили палаточный лагерь. А через месяц всех тех, кто остался верен долгу и присяге перевезли в лагерь Курно неподалеку от Аркашона. Мятежный же Ля-Куртин просуществовал еще три месяца. Все это время велись тщетные переговоры. Об этом я узнал позже от прапорщика Соловьева, который был в лагере в те дни. Я его повстречал совершенно случайно в 29-м году в Марселе. Это был совершенно опустившийся человек, потерявший всякое человеческое достоинство. Я накормил его в портовом трактирчике, и он рассказал мне о бесславном конце Ля-Куртин. Не сумев уговорить бунтовщиков сдаться миром, их принудили к этому силой. Причем французы не пожелали пачкать рук своих в столь щекотливом деле – призвали на эту позорную миссию наших же соотечественников. Русские убивали русских. Тогда это было дико. Позже, когда закипела Гражданская война, это стало вполне привычным делом. Но тогда…

БЕЗЫМЯННЫЙ. Бунтовщики сдались?

ЛЬВОВ. Да, у них не было иного выбора: или умереть, или сдаться. После трех дней артобстрела мятежники выкинули белый флаг.

БЕЗЫМЯННЫЙ (иронично). А говорили: «Русские не сдаются!»

ЛЬВОВ. Говорил, и готов стократно повторить. Но тут был другой случай. До героизма ли? Подсознательно оборонявшиеся чувствовали свою вину. А разве чувство вины может привести к подвигу? Нет, дружище, у подвижничества иные побудительные мотивы, совсем иные. И как бы ни закончилось то дело с мятежным лагерем, все равно это была бы печальная и позорная история.

БЕЗЫМЯННЫЙ. И каков же финал этой печальной истории?

ЛЬВОВ. За три дня прицельного расстрела из орудий погибло около шестисот солдат. Выжившие зачинщики бунта были арестованы и после суда расстреляны. А вот с остальными… с остальными французы долго не знали, как поступить. Большинство солдат желало бы вернуться на Родину: к домашнему ли очагу или же на фронт, но уже в составе русской армии. Но так уж вышло, что в тот сложный политический момент России, в свое время пославшей этих своих сыновей на помощь Франции, было крайне нежелательно их возвращение. В стране зрела новая революция, и Временному правительству казался опасным приезд десятка тысяч революционно настроенных воинов. И пока французы размышляли…

БЕЗЫМЯННЫЙ. Грянула Октябрьская революция.

ЛЬВОВ. Верно. Вижу, Алексей Ильич, вас взбодрил кофе. Что ж, думаю самое время для водочки. (Пьеру). Пьер, дружочек, подай-ка нам графинчик беленькой да что-нибудь закусить.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Французы так и не решились отправить россиян домой?

ЛЬВОВ. Нет. После долгих размышлений они поставили всех нас – и тех, кто бунтовал в Ля-Куртин, и тех, кто ушел из лагеря – перед выбором. Было предложено три варианта. Первый – это сражаться и дальше, но уже во французской армии. Второй – идти рабочим на военную фабрику здесь же, во Франции. И, наконец, третий вариант – ссылка в Африку, в Алжир.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Три возможности, три пути. Прямо как помянутый в русских сказках камень на распутье: «направо пойдешь – голову сложишь, налево пойдешь…»

ЛЬВОВ. (Пьеру, поставившему на стол графин с водкой и тарелку с сыром). Благодарю, мой друг. (Разливает водку по рюмкам, берет тарелку). Сыр. Французы знают в нем толк. Но, по-моему, закусывать водку сыром – сущее варварство. Сейчас бы огурчика солененького, хрусткого да пупырчатого, прямо из бочки или капустки квашеной. Эх… ваше здоровье, Алексей Ильич.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Благодарю. (Выпивают). И что же люди выбрали?

ЛЬВОВ. Большинство – тысяч пять, в основном солдаты и нижние чины – пошли на фабрики и заводы. Что-то около полутора тысяч отправилось в Африку – лишь бы подальше от этой проклятой войны. В числе уехавших был и встреченный мной в марсельском порту прапорщик. Он мне сказывал, что их, бравых вояк, держали там за рабов, и все они не раз пожалели, что выбрали этот поистине каторжный путь.

БЕЗЫМЯННЫЙ. А вы? Лично вы остались воевать?

ЛЬВОВ. Да. Это было непростое решение, но я все же выбрал этот путь.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Но зачем? Что вас заставило воевать за чужую страну? Жажда авантюризма и славы?

ЛЬВОВ. Нет, дружище. Верность данному слову, присяге. Да, государя уже не было, но лично меня от данной ему присяги никто не освобождал. И, слава богу, я был не одинок в таких мыслях. Нас набралось около четырех сотен и почти все – георгиевские кавалеры, элита армии. Возглавляемые полковником Готуа, мы и составили тот славный отряд, что вошел в историю как Русский Легион.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Русский Легион? Простите, но я так понял, что вы должны были воевать как воины французской армии?

ЛЬВОВ. Да, должны. Но французы пошли на некоторые уступки. Нам разрешили оставить русскую форму и знаки различия. Офицеры не сняли своих золотых погон. Видимо французов поразило наше горячее желание продолжать сражаться с ним бок о бок. Они благоволили нам, по крайней мере, поначалу. Я вспоминаю тот декабрьский день семнадцатого года, когда мы грузились по эшелонам. На вокзале собралась огромная толпа любопытствующих зевак. Сначала нестройной бесконечной шеренгой шли те, кого ожидали заводские станки. Этих бывших солдат, неопрятных и без строгой дисциплины как-то сразу распустившихся, французы, теснившиеся по обоим краям дороги, провожали презрительным молчанием. Гробовая тишина: ни вскрика, ни свистка. Но вот позади «рабочих рот», чеканя шаг и подбадривая себя лихой песней, показался наш небольшой отряд: все в форме, с винтовками на плечах, а впереди красавец-полковник на коне и с георгиевским крестом на груди. И словно ветер зашелестел над головами людей, поднялся шум возбужденных голосов, и наконец, французов словно прорвало: дав волю чувствам, они приветствовали наш Легион Чести аплодисментами и восторженными криками.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Представляю себе эту картинку. (Чокаются и выпивают).

ЛЬВОВ. Из уважения к нашим прошлым боевым заслугам, Легион приписали к самой лучшей из французских дивизий – Марокканской Ударной. Служба здесь считалась очень почетной, но мы, легионеры, безусловны были достойны этой высокой чести. Позже нам все-таки пришлось надеть французскую форму, но на рукавах наших шинелей был нашит шеврон с российским флагом. Как бы мы ни были одеты, все равно мы оставались русскими солдатами.

БЕЗЫМЯННЫЙ. И вас снова бросили в самое пекло?

ЛЬВОВ. Да, но не сразу. И прежде чем мы приняли первый бой в своем новом статусе, случилось кое-что такое, что сразу же поменяло к нам отношение французов. Большевики в марте 18-го подписали в Брест-Литовске позорный мирный договор, украв у России победу в великой войне.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Но причем здесь вы? К вам-то этот договор, каким боком? Вы же остались воевать…

ЛЬВОВ. Как-то разом все русское во Франции стало обливаться грязью. Забыты были все усилия и жертвы, принесенные Россией на алтарь общего дела, с самого начала войны. Слова «русский» и «предатель» стали синонимами. И к нам, не запятнавшим своей чести, вдруг стали относиться если не как к изменникам, то крайне настороженно, как к людям, от которых в будущем можно ожидать любой подлости.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Право, какая дикость!

ЛЬВОВ. Французов можно понять. И потому мы не стали бить себя кулаками в грудь, оправдываясь и на словах доказывая свою верность союзническим обязательствам. Нет, мы ждали возможности доказать это на деле. И вскоре такая возможность нам представилась. Заключив мир с большевиками, германцы перебросили войска с восточного фронта на западный и перешли наступление. И мы, наконец, смогли кровью смыть чувство стыда и позора за подписанный месяц назад в Брест-Литовске договор.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Где это произошло?

ЛЬВОВ. В конце апреля под Амьеном, а месяц спустя между Парижем и Суассоном. Славная была драка…

Помещение кафе тонет во мраке. Очередное перемещение во времени и пространстве.

КАРТИНА 8

ДОГАН. Господа, нашу дивизию не зря подняли по тревоге и экстренно перебросили сюда: положение критическое! Враг прорвался здесь (показывает карандашом на карте) и уже обстреливает Амьен из своих орудий. Нас бросили в качестве последнего козыря.

ОБЕРТИН. Как обычно. Если надо надрать кому-то задницу, сразу вспоминают о Марокканцах.

1-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Как случилось, что германцы продвинулись столь глубоко за такой малый срок?

ДОГАН. Где тонко, там и рвется. Германское командование верно рассчитало удар, и уж поверьте, неприятель не зря вклинился точно между нашими и английскими войсками. Самое слабое место враг нащупал. Да и силы бросил немалые. Не выдержав натиска, побежали англичане…

2-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Хороши союзнички!

ОБЕРТИН. О чем тут говорить? Если б за их спинами был не Амьен, а Лондон, вероятно, они проявили бы большую стойкость.

ДОГАН. Оставьте пустословие. Итак, господа офицеры, наша задача до безобразия проста: ликвидировать прорыв. А это значит: остановить врага и отшвырнуть его как можно дальше. Действовать необходимо быстро и решительно. Копии приказов получите у моего адъютанта.

ГОТУА (отдав честь всем присутствующим, обращается к Догану). Господин генерал. Прошу прощения за вторжение, но я по безотлагательному вопросу. Несколько офицеров Русского Легиона… виноват, несколько офицеров 4-го батальона 8-го Зуавского полка получили приказ оставаться при штабе и в сегодняшнем сражении участия не принимать. Я прошу вас отменить этот приказ, и разрешить всем офицерам данного батальона участвовать в бою.

ОБЕРТИН. Разве полковнику Готуа не известны порядки, принятые во Французской армии? У нас есть нерушимое правило: часть офицеров и унтер-офицеров в бою участия не принимает, а находится в резерве при штабе полка. Это делается, дабы сохранить ценные кадры, и в случае необходимости восполнить ими оставшиеся без руководства подразделения.

ГОТУА. Мне это известно. Однако я прошу в виде исключения разрешить идти в бой Русскому Легиону в полном составе.

1-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Если мне не изменяет память, мсье Готуа, уже был подобный прецедент. Год назад под Мурмелоном русский генерал бросил в бой весь офицерский состав. На мой взгляд, чертовски рискованное и ничем не оправданное решение.

ЛАГАРД. Неоправданное? Но позвольте, в Энском сражении это решение полностью оправдалось.

ОБЕРТИН. И все же: порядок есть порядок. Видимо полковник Готуа забыл поговорку о том, что в чужой монастырь со своим уставом не входят.

ГОТУА. Я прошу вас понять, господа: русские офицеры оказались в трудном положении. И мы не вправе сейчас прятаться за спинами солдат. Ни один из нас. В бой должны идти все.

2-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Что за блажь! Это авантюризм – разбрасываться ценными офицерскими кадрами впустую.

ЛАГАРД. Оля-ля, молодой человек! Прикусите язычок. (Догану). Господин генерал, хочу вам напомнить, что в Энском сражении русские показали себя с наилучшей стороны. И это случилось в тот самый момент, когда враг прижал нашу пехоту к земле ураганным огнем из пулеметов, и атака захлебнулась. Тогда – как и сейчас – был критический момент. Но русские, подавая пример французам, побежали вперед, с винтовками наперевес, устремив штык на врага и не обращая внимания на свист пуль. И впереди солдат бежали офицеры.

ДОГАН. Мне это известно, Лагард. И если вы скажете, что в тот день мы одержали победу благодаря русским, что ж… я соглашусь с вами.

ЛАГАРД. Да, генерал, так все и было. И опираясь на этот славный опыт, я прошу вас удовлетворить просьбу полковника Готуа.

ДОГАН. Мне импонирует майор, что вы горой стоите за своих подчиненных. И я разделяю вашу точку зрения. Если русские офицеры в порыве отчаянной храбрости желают идти на смерть впереди своих солдат, разве я, французский генерал, могу им отказать в этом праве? Однако хватит рассуждать, господа. Время действовать. (Генерал выходит, остальные – за ним).

КАРТИНА 9

ДОГАН. Это невероятно!

1-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Мой генерал… разрешите вас поздравить!

ДОГАН. Это чудо, господа! Настоящее чудо! И это чудо явилось в тот самый момент, когда я уже думал подавать команду отходить.

2-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Мы спасены, мой генерал. Бог был на нашей стороне!

ДОГАН. Бог? Причем здесь бог? Это сделали русские.

1-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Простите, мой генерал, но мне кажется, вы несколько преувеличиваете…

ДОГАН. Нет, конечно же, и наши держались молодцом… но каковы русские! Как же он шли, не сгибаясь под летящими пулями, будто и сам черт им не брат. Они смеялись смерти в лицо. Я сам видел их улыбки, честное слово, и меня мороз пробирал от этих улыбок! Они сражались как львы, и я думаю, погнали врага не силой оружия, сколько своим грозным и решительным видом. Вот уж действительно: не числом, а умением… Как звали того офицера, которому Лагард прямо на поле боя повесил орден Почетного Легиона?

2-Й ОФИЦЕР ШТАБА (сверившись в бумагах). Капитан Лупанов.

ДОГАН. Этот капитан – настоящий дьявол. То, что он совершил, выше сил человеческих. А ведь мог сидеть при штабе, если б не его полковник, явившийся ко мне перед боем.

2-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Вы оказались прозорливым, мой генерал, удовлетворив просьбу этого Готуа.

ДОГАН. Готовьте приказ. Пишите: 26 апреля в неудержимом порыве русский батальон пошел в атаку с полным пренебрежением к смерти и при общем восхищении остался на занятых линиях, несмотря на контратаки и безостановочную бомбардировку. Приказываю наградить офицеров и солдат Русского Легиона главной военной наградой Франции, орденом «Военный крест» …

1-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Прикажете выбрать особо отличившихся?

ДОГАН. Нет. Пишите: наградить военными крестами всех…и живых, и павших…

1-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Но, мой генерал, подобного еще не было в практике.

ДОГАН. И подвига, равного тому, что свершили эти чужестранцы, еще не знала Франция.

1-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Но…

ДОГАН. Никаких «но»! Наградить всех до одного! Более того… приказываю и сам Легион наградить Военным крестом. И еще… признавая неоспоримым факт поголовного героизма, приказываю возвести Русский Легион в ранг элитной воинской части Франции, и с этой целью украсить боевое знамя Легиона «Фуражером» – витой перевязью за храбрость.

1-Й ОФИЦЕР ШТАБА. Теперь все, мой генерал?

ДОГАН. Да. Только одно уточнение: мой приказ довести до сведения представителей прессы. Франция должна знать имена героев, проливавших кровь на ее земле.

КАРТИНА 10

Париж. 23 июня 1935 года. Кафе на Монпарнасе.

ЛЬВОВ (чуть обернувшись и показывая на висящую за спиной шинель). Вот она, моя первая французская награда. А пресса после того массового награждения окрестила наш Русский Легион Легионом Чести. И слово «русский» отныне больше не означало «изменник».

БЕЗЫМЯННЫЙ. Потрясающе.

ЛЬВОВ. А вот, кстати, Алексей Ильич! Вы поминали, что вас в Париж целая делегация писателей и поэтов пожаловала? А не приехал ли с вами Гумилев? Он ведь тоже воевал во Франции. Помнится, за неделю до мятежа в Ля-Куртин его прикомандировали к генералу Занкевичу, представителю русских войск во Франции. С тех пор я его не встречал. Я бы с радостью с ним повидался, если он в Париже. А если нет, то по возвращении непременно передавайте ему привет от меня.

БЕЗЫМЯННЫЙ (невольно озираясь, и шепотом, будто его могут подслушать). Увы, Константин Сергеевич, не смогу. Николай Степанович участвовал в заговоре против Советской власти и был расстрелян в 21-ом.

ЛЬВОВ. Надо же, вот где ирония судьбы! А такой храбрец был, этот Гумилев! Два георгиевских креста на груди носил. И заслуженно! Знаете, он имел такую привычку: во время боя, удивляя и однополчан, и врагов, вставал в полный рост на бруствер окопа, доставал портсигар и демонстративно закуривал, совершенно не опасаясь быть убитым. Такой был уверенный, что судьба пощадит его, смеялся в лицо смерти! Будто знал, что падет не от вражеской пули, а от своей.

БЕЗЫМЯННЫЙ. От судьбы не уйдешь!

ЛЬВОВ. Я думал вы атеист, а вы оказывается, Алексей Ильич, фаталист?

БЕЗЫМЯННЫЙ. В какой-то мере да. Как коммунист я убежден в неизбежности светлого будущего. Однако если выносить во главу угла отсутствие веры в бога, то я – убежденный атеист.

ЛЬВОВ. Вы с такой гордостью это произнесли, эх… Иногда человек гораздо ближе к богу, чем в том стыдится себе признаться. Знаете, есть у великого сказочника Андерсена одно замечательное высказывание. Дословно не приведу, но что-то вроде этого: «Думающий атеист, живущий по совести, даже не догадывается, насколько он любезен Богу. Ибо в отличие от верующих лицемеров творит добро, не ожидая награды». Он был неплохим философом, этот Андерсен.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Давайте оставим вопросы веры, Константин Сергеевич. Уже поздний час, а мне хотелось бы дослушать ваш рассказ. Что было после Амьена?

ЛЬВОВ. После того боя нам даже не дали толком отдохнуть и собраться с силами. В середине мая – если мне не изменяет память 18-го числа – нашу Марокканскую дивизию вновь подняли по тревоге. Германские войска, прорвав фронт, сходу взяли Суассон. Дорога на Париж, до которого оставалось меньше сотни километров, была теперь открытой. Представляете, что это такое 90 километров до Парижа?

БЕЗЫМЯННЫЙ. Полтора часа на авто с ветерком.

ЛЬВОВ. Вот именно – всего ничего! А немцы, окрыленные успехом, воодушевленные той легкостью, с какой был взят Суассон, теснили беспорядочно отступающие французские войска. Теснили до тех пор, пока не уперлись в заслон в виде нашей дивизии.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Вы их остановили?

ЛЬВОВ. Ах, если б это было также просто, как вы об этом спросили. Из последних сил, с яростным отчаянием наша, так сильно растянутая поперек шоссе, дивизия сдерживала германцев. Но немцы, понимая, что Париж уже практически у них в руках, бросали в бой все новые и новые свежие силы. Скажите Алексей Ильич, как устоять перед десятикратно превосходящими силами противника?

БЕЗЫМЯННЫЙ. Я не знаю…

ЛЬВОВ. А для комдива Лагарда решение было не столько очевидным, сколько в виду отсутствия выбора, единственным. Когда настал критический момент, и германцы начали теснить дивизию, Лагард бросил свой последний резерв – наш Легион Чести. Нас перекидывали с одного места на другое, и всегда туда, где жарче и сложнее. Я лично слышал, как с надеждой и восхищением французы передавали по цепи: «Русские с нами!»

БЕЗЫМЯННЫЙ. Неужели один батальон мог сделать то, что не сумела дивизия? Право слово, сказка какая-то…

ЛЬВОВ. Хотите – верьте, хотите – нет, Алексей Ильич. Я пустой славы не ищу. И, конечно же, один батальон против целой армии – это ничто. Но… это смотря какой батальон! Да, силы были неравные, и угроза прорыва по-прежнему дамокловым мечом висела над Францией. Пробил час для решительной атаки Русского Легиона. В последний бой пошли все, включая докторов и священника. Мы бежали вперед, а немцы расстреливали нас практически в упор. Но мы смыкали ряды и продолжали бежать. И германец дрогнул, а видя это, и воодушевляясь нашим примером, потерявшие уже всякую веру французы рванули вперёд, ведомые громогласным «Ура!» Легиона Чести.

БЕЗЫМЯННЫЙ. И все-таки вы победили?

ЛЬВОВ. Да, но… какой ценой! К концу третьего дня беспрерывных боев из четырех сотен воинов Русского Легиона в живых осталось меньше сотни. Обескровленный Легион практически перестал существовать.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Русские умирают, но не сдаются!

ЛЬВОВ. Именно так! И я вам больше скажу, Алексей Ильич. Вышло так, что спустя век потомки славных героев, тех, что в 1815-ом году завершили войну с Наполеоном триумфальным взятием Парижа, теперь не позволили столице Франции пасть в руки ненасытной Германии. И Франция не забыла подвига русских солдат. В пятую годовщину битвы за Париж…

КАРТИНА 11

МИЛЬЕРАН. Славный сегодня денек для парада, не так ли, господа военные? Однако же, не пора ли начинать?

ПЕНТЕН (смотрит на часы). Еще двадцать минут, месье президент.

МИЛЬЕРАН (поднимая голову вверх). Так топочут, того и гляди эта трибуна рухнет нам на голову. Охрана для безопасности загнала нас сюда. Но мне кажется, безопаснее было бы остаться на улице среди ликующей толпы.

ПЕТЕН (выглядывая наружу). Господи, сколько народа! На трибуне яблоку негде упасть.

ФАЙОЛЬ. Да, немного не рассчитали. В последний момент было принято решение помимо членов иностранных делегаций пригласить на трибуну некоторых ветеранов. Отобрали особо отличившихся из всех французских полков, принимавших участие в том сражении. А основная масса ветеранов – там, внизу, вместе с горожанами, в предвкушении парада.

ПЕТЕН (продолжая выглядывать). Я что-то не вижу на трибуне русских.

МИЛЬЕРАН. Русских? Вы с ума сошли, маршал? Нам только большевиков на трибуне не хватало.

ПЕТЕН. Я имел в виду воинов Русского Легиона, месье президент.

ФАЙОЛЬ. Неужели мы их забыли? Нехорошо получилось.

МИЛЬЕРАН. Ну, забыли и забыли. Скоро начинаем, господа. Вы не видите, маршал, оркестр готов?

ПЕТЕН. Да, месье президент, оркестр на месте и готов грянуть «Марсельезу». Все-таки надо бы разузнать, присутствует ли сегодня кто-либо из Русского Легиона.

МИЛЬЕРАН. Да что вы так возитесь с этими русскими?

ФАЙОЛЬ. Смею заметить, месье президент, что среди прочих французских полков название Русского Легиона вполне заслуженно высечено на открываемом вами сегодня Памятнике Победы.

ПЕТЕН. Более того, месье президент, я заверяю авторитетно, что если бы не эти, позабытые нами русские, мы бы потеряли Париж в 18-м году. Русские не отдали сердце Франции врагу, русские! А их было всего-то около четырехсот, горстка храбрецов, но они остановили врага, хотя и триста из них остались лежать на поле боя.

МИЛЬЕРАН (обескуражено). Боже мой, я этого не знал, маршал.

ПЕТЕН (заметив кого-то снаружи). О, Оливье, друг мой подойдите, прошу вас.

Входит генерал Мазель.

МАЗЕЛЬ. Салют, месье президент! Все только и ждут вашего появления.

МИЛЬЕРАН. Добрый день, генерал, через пять минут начинаем.

ПЕТЕН. Оливье, скажите, вы часом не видали среди собравшихся кого-либо из наших русских-друзей, марокканцев?

МАЗЕЛЬ. Да, мой маршал, кажется, я видел несколько русских офицеров. Они стоят вон там (показывает) в самом конце.

ПЕТЕН. Благодарю вас, мой друг. (Выглядывает). Николя! (Вбегает адъютант маршала). Мой конь готов?

НИКОЛЯ. Так точно, мой маршал! Ваш любимый белый арабский скакун только ждет, когда вы начнете принимать парад.

ПЕТЕН. Николя, видите, вон там стоит группа русских офицеров?

НИКОЛЯ (вглядывается). Так точно, мой маршал!

ПЕТЕН. Садитесь на моего коня, Николя, и пулей летите к тем русским. Скажите, что маршал Франции сердечно благодарит их за ратный труд и просит пройти на трибуну для почетных гостей. Всех, их и так почти не осталось.

НИКОЛЯ. Но…

ПЕТЕН. Скачите же, Николя. Уже пора начинать.

МИЛЬЕРАН. Что там еще? Что за шум?

ПЕТЕН. Ничего страшного, месье, президент. (Открывает дверь, и становятся ясно слышны крики: «Vive la Legion Russe!») Благодарный Суассон приветствует своих спасителей. Франция помнит героев! (Крики толпы тонут в торжественном гимне – оркестр, не дождавшись выхода президента, грянул «Марсельезу»).

КАРТИНА 12

БЕЗЫМЯННЫЙ. Вы были там в тот день?

ЛЬВОВ. Да. Целый вихрь чувств обуревал мной тогда. Я был счастлив, почти счастлив, но не только счастьем полнилась моя грудь. Тут была и гордость, за все то, что мы с товарищами совершили, и жгучая боль, из-за того, что многие из них не могут радоваться вместе со мной. Тут была благодарность французам, хранящим память о наших победах, и неизбывная тоска по потерянной навсегда Родине и безвозвратно ушедшей молодости.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Я понимаю. Ваша военная карьера завершилась после Суассона? Вы, кажется, упомянули, что Легион перестал существовать…

ЛЬВОВ. Нет, не перестал. Желающие встать под наши знамена прибывали постоянно, ежедневно. Легион пополнился новыми добровольцами и прославил свое имя еще одним, теперь уже последним, подвигом.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Расскажите же, прошу вас.

ЛЬВОВ. Хорошо… Кстати, я кое-что вспомнил. Вот вы, Алексей Ильич, в нашей беседе, как я погляжу, вопросы веры старательно избегаете. А скажите мне вот какую штуку. Ваше советское государство отделило от себя церковь. Соответственно и из армии священников повыгоняли. А кто же тогда, скажите на милость, в вашей Красной Армии о солдатской душе заботится? Нет, я понимаю, за боевой дух, дисциплину и все такое прочее командиры, офицеры отвечают. Ну а веру-то в солдатских сердцах кто будит? Веру в то, что не зазря они свой солдатский хлеб жуют и в глаза смерти смотрят.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Что ж, по-вашему, от смерти иконами прикрываться? Кадилом от пуль отмахиваться? А в Красной Армии теперь вместо священников политруки. Они, так сказать, и на труд ратный благословляют, и на путь истинный наставляют. Да и мозги, если надо, вправят, и грехи паче чаяния отпустить могут.

ЛЬВОВ. Идеологией религию подменили. Страшно…

БЕЗЫМЯННЫЙ. А что, Константин Сергеевич, разве в царской армии все верующие были?

ЛЬВОВ. Нет, были и неверующие, атеисты, безбожники, вот как вы, например. Только Алексей Ильич, в жизни порой такие ситуации бывают, что и самый неверующий верить начинает. Я вот вам сейчас один презабавный случай расскажу, которому сам был свидетелем, и на том и закончим с вами наш диспут о Боге.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Хорошо, сказывайте.

ЛЬВОВ. Служил в нашем Легионе один батюшка, отец Андрей. Видный был священник: высокого роста, сложения богатырского и храбрости отменной. За войну с японцами имел батюшка помимо орденов Анны и Владимира золотой наперсный крест на Георгиевской ленте, а за бой у Мурмелона был пожалован Орденом Почетного Легиона. В сентябре 18-го, когда союзники наступали на Лан, наша дивизия заменила сдрейфивших в наступлении американцев. И вот завязалась у нас с германцем нешуточная драка. В какой-то момент мы залегли, прижатые вражеским огнем. И тут вперед выступил батюшка. Он вылез из окопа, высоко простер над собой крест и под ураганным огнем стал благословлять на подвиг своих сослуживцев, идущих на смерть. Мы, русские легионеры, поднявшиеся первыми, были уже впереди, когда вслед за нами поднялись наши друзья-французы. И вот я, обернувшись назад, вдруг вижу, как французские солдаты, католики по вероисповеданию, срывая каски, на ходу целуют наш православный крест. Это было невероятное, незабываемое зрелище! А вы говорите…

БЕЗЫМЯННЫЙ. Что ж, готов признать, что в момент близкой опасности наша душа склонна к утешительному напутствию. Увы, или вернее, слава богу, лично я сам не попадал еще в такое положение, когда невольно креститься начинаешь.

ЛЬВОВ. Батюшка погиб в тот день, выполнив свой и воинский, и пастырский долг. Посмертно его наградили Военным крестом с Пальмовой ветвью. Давайте, что ли помянем отца Андрея. (Наливает). Упокой Господи его душу. Не чокаясь! (Выпивают).

БЕЗЫМЯННЫЙ. Значит, последний бой Легиона Чести был осенью 18-го?

ЛЬВОВ. Да, через две недели после наступления на Лан командование поставило перед нами, казалось бы, невыполнимую задачу. Вы что-нибудь слышали про Линию Зигфрида?

БЕЗЫМЯННЫЙ. Нет.

ЛЬВОВ. Ее еще называют Линией Гинденбурга. Немцы соорудили ее в конце девятьсот шестнадцатого между Лансом и Суассоном, и с тех пор она считалась непроходимой. Мощная, надо сказать, была система укреплений, хорошо продуманная, в несколько рядов.

БЕЗЫМЯННЫЙ. И ваш Легион бросили на эту Линию Зигфрида!?

ЛЬВОВ. Не поверите, у нас была точно такая же реакция, как вот только что у вас, когда нам 13 сентября 18-го года зачитали приказ о штурме последнего, непреодолимого оплота горделивых тевтонцев. А ведь наша дивизия была к тому моменту изрядна потрепана непрекращающимися боями.

БЕЗЫМЯННЫЙ. А почему эта Линия считалась непроходимой? Ее уже пытались штурмовать ранее?

ЛЬВОВ. О, бессчетное число раз, дружище. Если б вы знали, сколько атак захлебнулось, сколько их разбилось, как корабли на рифах, об эти грозные железобетонные преграды. И вот настал наш черед испытать судьбу.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Но это же безумие! Чистая авантюра. О чем только думало союзное командование?

ЛЬВОВ. Наверное, о том, что пора бы уже заканчивать с этой затянувшейся войной. Немцы были практически готовы капитулировать, и лишь цеплялись за Линию Зигфрида, как за свою последнюю надежду.

БЕЗЫМЯННЫЙ. И вы сумели отнять у них эту надежду? Взяли эту чертову Линию?

ЛЬВОВ. Да. Утром 14 сентября наша дивизия пошла на прорыв. Впереди, в авангарде, шел наш Легион.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Судя по вашим предыдущим рассказам, обычно вас приберегали, так сказать, на сладкое: держали в резерве, и в критический момент бросали как последний довод. Почему же сейчас было наоборот?

ЛЬВОВ. Странно, я как-то об этом не задумывался. Не знаю… может быть потому, что всем было ясно, что это – последний бой? И что в этом решительном бою с самого начала требуется не спокойное хладнокровие и разумная выдержка, а наша русская, отчасти безрассудная, и оттого так пугающая врага, лихость и разудалая отвага?

БЕЗЫМЯННЫЙ. То есть вы брали эту линию без подготовки, без предварительного артобстрела. А так… с наскока?

ЛЬВОВ. Точно так, Алексей Ильич, с наскока. Немцы не ожидали подобной наглости. И наша стремительность оказалась нам на руку. В одном решительном броске мы ворвались во вражеские траншеи. Короткая штыковая схватка, и вот наш Легион Чести, врезавшись острым клином, глубоко проник в расположение германцев. Могучее русское «ура!», вырвавшееся из четырехсот глоток, настолько ошеломило немцев, что они, не оказав сопротивления, стали панически сдаваться. Солдатская удача была на нашей стороне, и, думаю, именно это обстоятельство вкупе с бесшабашностью и поразительной скоростью наступления позволило нам, горстке смельчаков, за пару часов преодолеть три ряда неприступных укреплений.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Чем дальше, тем все фантастичнее звучит ваш рассказ. О, нет-нет, я вам безоговорочно верю. Я лишь хотел заметить, что иной раз рассказ для наилучшего читательского восприятия хорошо бы и приукрасить. Но к вашей истории что-то добавлять – лишь портить.

ЛЬВОВ. А знаете, наши друзья-французы ведь тоже не сразу поверили в нашу победу. Когда мы стали сигналить ракетами о том, что вражеские позиции нами заняты, и необходимо огонь артиллерии и авиации перенести дальше, нас несколько раз попросили повторить сигнал. Наша стремительность показалась наблюдательным постам французской артиллерии невероятной.

БЕЗЫМЯННЫЙ. На этом война для вас закончилась?

ЛЬВОВ. Практически да. Нас всех наградили, я получил уже третью свою французскую награду. Было шумное и праздничное чествование. Легион получил почетное право носить на своем славном знамени Военный Крест с пальмовыми ветвями, став самым заслуженным подразделением во всей французской армии.

БЕЗЫМЯННЫЙ. А что же немцы?

ЛЬВОВ. Потеря Линии Зигфрида здорово деморализовала их. Враг спешно отступал. И наш Легион после небольшого отдыха, пройдя боевым маршем Лотарингию, Эльзас, Саар перешел германскую границу.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Значит, вы встретили победу в Германии?

ЛЬВОВ. Да. Мы остановились во Фридрихсгафене, и как обещали себе еще три года назад, напоили-таки своих лошадей из Рейна. Горожане были в шоке! Что за насмешка судьбы: России более нет, но их оккупировали русские, на ветру полощется российский триколор, а тут и там звучат русские песни! А песни наши зазвучали еще громче после того, как до нас долетела радостная весть о том, что наконец-то подписано мирное соглашение.

Затемнение. Отдаленно звучат солдатские частушки.

«Немцу ноченька не спится:
Казака очень боится,
Наш казак-то не дурак,
Знает ладить с немцем как!

Уж как наши-то ребята
Не боятся немчуры;
Как поймают супостата,
Оттаскают за вихры!»

Песня стихает, и действие вновь переносится в прошлое.

КАРТИНА 13

ФОШ (смотрит на часы). Уже почти пять. Однако герр Винтерфельдт опаздывает. Замечу, что вполне ожидаемо.

РОССЛИН. Да? А как же хваленая немецкая пунктуальность?

ФОШ. Но позвольте, адмирал, глупо же торопиться на свои собственные похороны.

РОССЛИН. Ха-ха, весьма остроумно, мистер маршал, хотя немцы не в том положении, чтобы вести себя столь неподобающе.

ФОШ. Рано или поздно, но боши прибудут. А уж если кто и позволяет себе моветон, так это наши друзья-американцы.

РОССЛИН (оглядывается). А ведь действительно, где они? Неужели от них никого не будет?

ФОШ. Нет. А зачем? Это же простая формальность, обыкновенное перемирие. Помяните мое слово: когда будем подписывать официальный мирный договор, эти господа не заставят себя ждать.

РОССЛИН. Не сомневаюсь, мистер маршал. Однако на стадии предварительных договоренностей с подачи президента Вильсона американцы выдвинули столько требований, что я искренне удивлен, не видя здесь генерала Першинга.

ФОШ. Да, в чем-чем, а в требованиях американцы не постеснялись. Будто это на их плечи легли основные тяготы ведения войны. Не мешало бы напомнить этим заокеанским господам, что они неприлично долго занимали выжидательную позицию и вступили в войну лишь на последнем, завершающем этапе, когда несчастная Россия, задушенная революцией, покинула ее. Вот кстати, кого бы я с радостью желал видеть здесь сегодня, так это русского представителя.

РОССЛИН. Помилуйте, мистер маршал! Русским здесь делать нечего: они уже сказали свое последнее слово в Брест-Литовске. Это не их война сегодня заканчивается.

ФОШ. Ошибаетесь, месье адмирал! Русские столько сделали ради сегодняшнего дня, что безусловно заслуживают того, чтобы их пригласили. Я понимаю, что Россия не принимает уже участия в этой войне, и чисто формально нахождение здесь русского представителя невозможно. Я вот что скажу вам, месье адмирал. Возможно, мои слова шокируют вас, но…

РОССЛИН. Но?

ФОШ. Если Франция и не была стерта с карты Европы, то в первую очередь благодаря мужеству русских солдат. Вот так!

РОССЛИН. Вы шутите?

ФОШ. Нисколько. Разве вы не слышали о Русском Легионе и его доблестных воинах? Эти ребята славно потрудились для того, чтобы мы с вами сегодня могли диктовать свои условия побежденной Германии. (В вагон вбегает запыхавшийся адъютант маршала Фоша). В чем дело, Николя?

НИКОЛЯ. Мой маршал. Прибыл автомобиль генерала фон Винтерфельдта. Через минуту германская делегация будет здесь.

ФОШ. Благодарю, лейтенант. (Росслину). Что ж, месье адмирал. Час пробил! Прошу к столу…

КАРТИНА 14

Париж. 23 июня 1935 года. Кафе на Монпарнасе.

ЛЬВОВ. Вскоре после нового, 1919 года наш Легион расформировали. Я и мои товарищи, невзирая на боевые заслуги и героическое прошлое, оказались в роли заложников. Нас отказывались выпускать на родину, пытаясь шантажом и подкупом привлечь на службу в Иностранный легион. Нас морили голодом и не выплачивали денег. Но потом все же отпустили домой, перебросив из Марселя в Новороссийск.

БЕЗЫМЯННЫЙ. И как вас встретила Родина?

ЛЬВОВ. Странно встретила. На нас смотрели так, как смотрят на приведения. А мы и в самом деле ощущали себя призраками. Уже давно никто не носил такую форму, что была на нас, и та война, с которой мы приехали, отошла на задний план, уступив место Гражданской. Так вышло, что мы вернулись не к домашнему очагу, а с одной войны на другую.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Как говорится, из огня да в полымя…

ЛЬВОВ. Да. Сразу по прибытию пути легионеров разошлись: одна часть ушла сражаться в Красную Армию, а другая – встала под знамена Белого движения.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Думаю, не ошибусь, сказав, что вы примкнули к белым.

ЛЬВОВ. Из Новороссийска я отправился к Деникину. Передо мной не стояла проблема выбора. Поймите же, Алексей Ильич, дважды не присягают. И в стороне остаться я не мог. Мечтал же лишь об одном – попасть в Москву, обнять матушку… Я писал ей, и из Франции, и уже будучи в России, но ответа не было. И мечтам моим не суждено было сбыться, увы… Через год с небольшим после моего возвращения я с остатками врангелевской армии покинул Россию – и теперь уже навсегда! Через Константинополь я попал сначала в Белград, а потом снова оказался во Франции.

БЕЗЫМЯННЫЙ. И как вам здесь жилось все эти годы, Константин Сергеевич?

ЛЬВОВ. Плохо… хотя о чем я? Наверное, грех жаловаться. Какой еще жизни можно было ожидать отвергнутому эмигранту? Работал садовником, потом таксистом. Теперь от случая к случаю перебиваюсь случайными заработками. Все бы ничего, если бы не тоска по России. Вам трудно, наверное, понять…

БЕЗЫМЯННЫЙ. Не женились?

ЛЬВОВ. Куда там! Сам-то еле-еле выживал.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Ну, а на Родину не пытались больше вернуться? Ведь в начале тридцатых многие возвращались.

ЛЬВОВ. Вернуться? Чтобы ваш товарищ Сталин меня к стенке поставил? Или в лучшем случае в Сибири сгноил? Или вы думаете, что меня за боевые подвиги наградили бы путевкой в Крым, за который я с красными в двадцатом дрался? Ладно, не будем о грустном. Давайте лучше еще выпьем (разливает). За то, что мы встретились, и я смог вот так, по-простому, исповедаться что ли. Как же я давно хотел … хоть с кем-нибудь… кто потом другим, дальше… кто потомкам донес бы… чтоб не потерялось, не забылось… чтобы не зря все, значит… (Выпивает).

БЕЗЫМЯННЫЙ (выпивает). Ваше здоровье!

ЛЬВОВ. Надеюсь, что у вас получится написать книгу о Легионе. Как же здорово, что именно сегодня вы заглянули в это кафе. Мне вас бог послал! Спасибо тебе, Господи (крестится). Я теперь думаю, что всю свою эмиграцию, все пятнадцать лет жил ожиданием нашей встречи. Вот сейчас выговорился, и как-то даже на душе легче стало ей-богу!

БЕЗЫМЯННЫЙ. Не скрою, я тоже рад, что мы повстречались. (Смотрит на часы). Ого! Ну и засиделись мы с вами, Константин Сергеевич. Пора! Меня, наверное, уже потеряли. (Встает). Спасибо за потрясающую историю. (Достав портмоне, обращаясь к Пьеру). Рассчитайте нас.

ПЬЕР. Сегодня – за счет заведения, господа. Мне тоже было интересно послушать. Это был весьма поучительный рассказ.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Что ж, благодарю за угощенье. (Львову, который продолжает сидеть). Вы остаетесь?

ЛЬВОВ. А мне, собственно говоря, никуда идти и не надо. Я живу здесь же, только этажом выше. Пьер сдает мне небольшую комнатку. Много ли надо одинокому старику?..

БЕЗЫМЯННЫЙ. Так вы прямо здесь обитаете? Если позволите, я вас навещу еще завтра. Это мой последний день в Париже. И если можно, я захвачу с собой приятеля, Рыжикова. Боюсь, не сумею от него отвязаться. Этот Рыжиков – прелюбопытенейший тип. Мне иной раз кажется, что он и не писатель вовсе, а агент НКВД. Так мы зайдем?

ЛЬВОВ. Как угодно. (Задумчиво). Вот только не знаю, застанете ли меня.

БЕЗЫМЯННЫЙ. До свидания, Константин Сергеевич.

ЛЬВОВ. Прощайте, Алексей Ильич.

КАРТИНА 15

Париж. 24 июня 1935 года. Кафе на Монпарнасе. Вечер. Как и накануне, в кафе нет посетителей. За стойкой Пьер наливает себе в бокал хорошую порцию коньяку и залпом выпивает. В кафе входит, сопровождаемый Рыжиковым, Безымянный.

РЫЖИКОВ. Bonsoir! Vous avez un très joli établissement. Nous aurions un avec l'autre...

БЕЗЫМЯННЫЙ. Не напрягайся, Рыжиков! Пьер превосходно говорит по-русски. Добрый вечер, Пьер. (Пьер молча кивает). Вот решил познакомить приятеля с вашим чудесным кальвадосом. (Оглядывается). А что, Константин Сергеевич еще не приходил? (Пьер молча качает головой). Жаль. Однако же вы что-то грустны сегодня, Пьер. Или мне показалось?

ПЬЕР. Нет, месье.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Что такое?

ПЬЕР. С Константином Сергеевичем случилась беда.

РЫЖИКОВ. Знаешь что, Алексей, не нравится мне все это. К черту этот твой кальвадос. Давай вернемся в отель. Нам завтра утром улетать домой, и неприятности нам ни к чему.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Да погоди ты. Пьер, голубчик, что стряслось с Константином Сергеевичем? Он заболел?

ПЬЕР. Он умер, месье.

РЫЖИКОВ. Все, уходим отсюда. Я тебе приказываю!

БЕЗЫМЯННЫЙ. Погоди. Пьер, да правда ли это? Только вчера он сидел вот здесь, за этим столом, и был жив-здоров, лишь немного опечален. Что произошло?

ПЬЕР. Он застрелился, месье.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Нет, я не верю!

РЫЖИКОВ. Послушай, Безымянный, ты хочешь втравить нас в историю? Уходим отсюда немедленно.

ПЬЕР (ставит на стойку бутылку и три бокала, разливает). Давайте помянем его, месье.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Пьер, этого просто не может быть.

РЫЖИКОВ. Ладно. Только потом не говори, что я тебя не предупреждал. (Берет бокал, выпивает). О, недурно! Как ты говоришь, это называется?

БЕЗЫМЯННЫЙ. Кальвадос. (Пьеру). Когда это случилось?

ПЬЕР. Сегодня рано утром.

БЕЗЫМЯННЫЙ. У меня просто нет слов! Но почему? Да точно ли он сам свел счеты с жизнью?

ПЬЕР. Без сомнения. Он и записку оставил. Мне полицейский сержант показывал.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Что же там было написано?

ПЬЕР. Я плохо понял, месье. Что-то вроде того, что он устал и не видит смысла жить, но в то же время счастлив, что сумел облегчить душу.

РЫЖИКОВ. Это он про вашу вчерашнюю беседу?

БЕЗЫМЯННЫЙ. Да… нет… не знаю…

РЫЖИКОВ. Вот что, любезный, давай-ка еще помянем, так сказать, раба божьего… Налей-ка еще этого, как его там?..

БЕЗЫМЯННЫЙ. Кальвадос.

РЫЖИКОВ. Вот-вот. Плесни-ка голубчик нам этого кальвадоса.

ПЬЕР (разливает). Как угодно, месье.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Как же так? Чтобы Константин Сергеевич и самоубийца? В голове не укладывается! Такой грех отважился на душу принять. А ведь истинно, глубоко верующий человек был. И мужественный…

РЫЖИКОВ (выпивает). Брось, Алексей. Мужество в том, чтобы жить несмотря ни на что. Много ли отваги надо, чтобы спустить курок?

БЕЗЫМЯННЫЙ. Ничего не понимаю! Столько испытаний прошел, столь славных дел на пути, и такой конец!

РЫЖИКОВ. Да уж, конец недостойный героя, трусливое бегство…

БЕЗЫМЯННЫЙ. Прекрати, Рыжиков! Много ты понимаешь. Ты вот думаешь, он сам на себя руки наложил?

РЫЖИКОВ. Но позволь, вот же товарищ (кивает на Пьера) по-моему, четко и однозначно…

БЕЗЫМЯННЫЙ. Я не про то. Курок спустил он сам, но убила-то его тоска по потерянной Родине.

РЫЖИКОВ. Какая глупость, право…

БЕЗЫМЯННЫЙ. Да, что ты можешь знать об этом? Он был как дерево, как могучий дуб, только лишенный корней. Это был такой человек… такой… настоящий!

РЫЖИКОВ. Ты еще в его честь оду сложи.

БЕЗЫМЯННЫЙ. Иди ты к черту со своей иронией, Рыжиков! Штабс-капитан Львов – один из последних героев. Может быть, даже самый последний герой! Осколок чего-то великого, что навсегда кануло в лету. Наступила новая эпоха, и грядут новые герои. Но Львов – последний герой своего времени…

РЫЖИКОВ. Ты чего это разошелся как на митинге, Алеша? Гляди, как бы боком не вышли тебе эти твои речи! Ты же пролетарский поэт, а ведешь себя как несознательный элемент. Предупреждаю: я буду вынужден доложить о твоем поведении. Погоди, вот только вернемся в Москву…

БЕЗЫМЯННЫЙ. Слушай, Рыжиков, ну, в самом деле, ступай к чертям! Надоел ты мне. (Пьеру). Дружище, а принесите-ка мне водочки, той, что вчера подавали. (Идет к тому столику, где вчера сидел со Львовым). И вот еще что… через часок-другой сварите своего волшебного кофе. Я у вас сегодня долго просижу (садится). Не прогоните?..

Ноябрь 2015 – январь 2016