Василий Аксенов. Вольтерьянцы и вольтерьянки

сдобренной лимонадом. Вольтер, распростершись в развратной кровати, начал не

ужинать. Горшки выносили из спальни гиганта идей с завидным проворством. Один из

горшков, между прочим, был задержан Мишелем. Он отнес его в свою комнату, долго

смотрел на содержимое, потом перелил оное в стеклянную банку из-под солений и

кухонной мутовкой взялся взбалтывать и смотреть, как оседают таинственные

кусочки и нити животных соков. Завершив созерцание, вышел к курфюрстиночкам и с

радостным сиянием объявил: "Мэтр Вольтер вне опасности!"

трапезы явились посыльные из резиденции курфюрста Пфальцского. Здешние шпионы

уже доложили правителю о приезде властителя дум, и тот, потрясенный, просил

прибыть Вольтера и всех, кто с ним (не зная еще, что с ним пушествуют дочки

кузена), на ужин-импромту (то есть не успели еще забить дикого кабана) или

завтрак в британском стиле (знали даже, что драматург - англофил).

завтракает и даже не обедает. Он поглощает сейчас лишь благостный воздух

Мангейма, чтобы не перестать дышать.
Путешествуя в этой кумпании, можно было заметить, что старый Лоншан давно уже

перенял манеру хозяина выражать свои мысли.

экспедианты, по-прежнему наслаждаясь друг другом, прогуливались по Мангейму,

строение которого было новым и регулярным, и заметили, что близость с французами

сделала то, что в мангеймских немцах меньше чувствовалось национальности, чем в

других, что позднее подтвердили и другие русские путешественники, в частности

коллега Вольтера драматург Фон-Визин.

или иначе проникнуть к уединившемуся, они спустились из своей комнаты вниз и тут

же увидели в обеденной зале своего кумира. В свежем дорожном туалете филозоф

заканчивал вазу с шоколадом и читал газету "Мангеймише Беобахтер". "Немедля

выезжаем, пока не разгорелась какая-нибудь война!" - крикнул он кавалерам и

пошел к выходу резвой поступью придворного дуэлянта.

* * *

Еще одно приключение произошло, когда миновали Ганау, Фульду, Саксен-Готу,

Эйзенах и несколько княжеств мелких принцев, уже на границе герцогства

Мекленбургского, то есть в северных краях, весьма близких к дестинации.

Передовая группа из четырех гвардейцев Ея Величества подъехала к заставе и была

окружена толпой вооруженных и мало дружественных. "Ну-ка, аршлохи, развязывайте

кошели, платите дуанам!" - распорядился старшой, или, лучше сказать, заправила,

рослый костлявый субъект с черною бородою. Де Буало протянул ему то, что

полагалось, тридцать дукатов. "Мало, щенки! - вскричал главарь. - Чего суешь

гроши, ты не в Московии". Рожи висельников приблизились (откуда такие рваные

ноздри взялись в богобоязненном Мекленбурге?), лапы протянулись, чтобы схватить

под уздцы. Антр-Ну отогнал часть из них хвостом и задним копытом. Де Террано

швырнул в наглецов горстью северных марок: "Достаточно, гады?" Алчные твари

бросились за монетами, встали коленами в лужи. Дождь шел с утра и не переставал,

невзирая на пертурбацию. Хладная влага гадко текла по коже под колетами

кавалеров. Николя надменным голосом аристократа попробовал урезонить гадкую

гопу: "Не поздоровиться вам, негодяи! Мы путешествуем под охраной прусского

короля!" В ответ разразился оскорбительный хохот. Что-то прискорбно знакомое

мнилось Мише во внешности заправилы. Тут вдруг приблизилось, словно в подзорной

трубе, поврежденное то ли саблей, то ли кием бильярдным око мерзавца. Кто-то

шепнул еле слышно то ли в оное око, то ли Мише прямо под кожу вельми

громогласно: "Давай-ка, Эмиль, берем лошадей под уздцы, спешим мальчишек!" Со

зловещим хихиканьем этот Эмиль показал Николя запись в гроссбухе: "Рано

завязываете кошели, господа иностранные толстосумы, с вас еще полагаются

"мостовые"! Давайте-ка не скупитесь на ваше лапландское злато!" Коля прищуренным

вглядом мерил постылую харю, напоминавшую и ему какой-то позор. Какими

промыслами тут, в глуши мекленбургской, прослышали о лапландском, в Париже,

веселье? "О каких же таких мостовых вы речете, малопочтенный, если впереди на

весь охват одна лишь липкая грязь?" Тут вся толпа, напоминавшая скорее шайку

ушкуйников, чем государственный люд, стала со всех сторон приближаться. Тот,

кого называли Эмилем, дерзко гигикнул: "Герцог намерен строить дороги, вот мы и

сбираем подать вперед, понятно?! Нечего притворяться, царицыны уйки, мы знаем,

кто едет за вами!" Пуркуа-Па тут мощно двинул крупом, показывая, что никому не

позволит брать себя за самое святое, за сбрую, и вслед за сим взмыл на дыбы.

Антр-Ну, диковато ржанув, не замедлил последовать друга примеру. Всадники, зная

характер своих лошадей, поняли: что-то случилось! Уже не раз за время их службы

боевые кони рыком своим и могущественным телодвижением указывали на опасность.

Вот и сейчас, вознесясь над толпою, они крутились на задних копытах, не

подпуская к себе и приближаясь к краю заставы. И тут кавалеры увидели причину

конской тревоги: в свежеотрытой яме лежало трупов свежеубитых с полдюжины,

каждый в пристойном мундире таможенной службы. Стало все ясно: некая банда, в

массе с поганым акцентом, расправилась с мекленбуржцами, чтоб подготовить засаду

людям Вольтера!
"Мишка, стреляй сразу из двух пистолей! Целься в Эмиля!" - завопил Николай, а

сам, элегантную шпагу отставив, вытащил кирасирский палаш. Банда, такого афронта

не ожидавшая, а предвкушавшая просто убийства с хорошей поживой, грянула в

бегство, кое-каких подлецов, вопящих от боли, на земле оставляя. Всадники наши,

вырвавшись из окружения, погнали вперед по дороге, чтобы потом через городок

Цукер-Цурюкер назад повернуть и защитить Вольтера. Вскоре с галопа на ровный

аллюр они перешли и принялись хохотать, торжествуя победу. Вот опрометчивость

молодости: не рассчитали они, что у наемного сброда тоже кони имелись,

оставленные средь камней на лютеранском кладбище. Речку Копуц, полную гнили,

вброд они перешли и вновь наших унцов окружили. Тут уж вроде конец подошел всей

славной четверке, что билась отчаянно. Коле пришелся удар по главе прикладом

фузили. Мишу свалили петлей из пеньковой веревки. Лишь Тпру и Ну остались

биться, ибо Эмиль бородатый жаждал на них разжиться. Как вдруг пролетел по

округе российский кавалерийский рожок. На холм возле места расправы, словно во

сне, взлетал эскадрон Ея Величества грузинских гусар в желтых мундирах. Все было

кончено в одночасье, и повесть сия уцелела, лишь слегка заехав в не совсем

реальное отклонение, что позднее стало зваться "вольтеровскою войною", то есть

затяжной облискурацией.

* * *

Впоследствии газеты всех трехсот германских княжеств создали какую-то странную

версию этих событий. Якобы прусская тайная служба (другой варьянт - австрийская)

наняла кучу дезертиров и дала в вожаки авантюрного господина по кличке Казак

Эмиль, который, сказывают, вот-вот себя объявит убиенным царем Гольдштайном. Они

должны были перехватить философа Вольтера и привезти его то ли в Берлин, то ли в

Вену живым и невредимым и в хорошем настроении, но с кляпом во рту, чтобы понял

важность цензуры. Российская тайная служба, тоже не лыком шита, послала на

выручку друга славян отряд из расквартированного в Голштинии контингента. Якобы

немало было взято наймитов, однако главарю, который как раз и был тем убиенным

якобы царем из Киля, удалось бежать и скрыться в балтийских плавнях.
Пруссия, раздраженная газетными слухами, послала ноту герцогу Мекленбургскому.

Тот в ответ объявил сбор всех дворян с отрядами рейтаров. Гданьск выдвинул

войско к своим границам. Цвикау и Мозельянц уже дрались. Саксонцы колебались,

куда послать крылатых гусар. Австрийская империя начала свой марширен от

Зальцбурга до Будапешта. Сбор свеклы оборачивался то тут, то там кровавым

прибытком. Так началась первая из череды так называемых "вольтеровских войн".

* * *

Меж тем наши путники мирно катили среди пока что не вовлеченных в конфликт дюн

Цвейг-Анштальта-и-Бреговины. Сосны приветно гудели под мирным бризом, под коим

вообще-то и надлежало прожить всей человеческой расе. Солнце соглашательски

согревало верхушки холмов, распространяя запах лаванды. Как бы хотелось, чтобы

запахом сим пропитались разоружившиеся мужчины, так грезили чувственно сестры.

Нужно всем девушкам нашего Просвещения вступить в заговор Лисистраты. Пусть не

приходят к нам шевалье с запахом крови и пороховища, чтоб мы не дрожали за их

сумасшедшие жизни.
Однажды весь поезд остановился на краю обрыва, чтобы полюбоваться светящейся

Балтикой. Далеко в море экспедианты узрели огромный корабль, который отдалялся

от земли под верхними парусами. Как хорошо возвращаться на родину, вздохнули

курфюрстиночки Цвейг-Анштальтские-и-Бреговинские Клаудия и Фиокла. Такие

феномены одновременной мысли - нередкая оказия у близнецов. Однако и оба шевалье

одновременно вздохнули, не будучи близнецами. Хоть бы сей навир над маманами

нашими в графстве Рязанском прошел, хоть бы как облачное виденье.
Оставался всего лишь один день пути до порта Свиное Мундо, где как раз вот этот

самый корабль должен был взять их на борт для доставки на остров Оттец.

Корабль перестал угрожающе трещать, как будто его кто-то в одночасье смазал

огромной дозою благотворного елея. Свирепая стихия сама как бы приняла некую

льстивую маслянистость; колыхалась приятственно. Главенствующее светило,

пользуясь свойствами балтийских широт, почти не покидало небосвода; щедрость

лучей превосходила мечтания. Экипаж деловито сушил все, что намокло за дни

конфронтации, штопал порванные паруса, стучал молотками, скрепляя поломанное.
Командир корабля, коммодор Вертиго Фома Андреевич, пользуясь благоприятными

обстоятельствами, даже устроил учение канониров и смотр абордажной роты.

"Научный специалист" лейтенант-коммодор, барон Фон-Фигин Федор Августович, сидя

на капитанском мостике, с удовольствием наблюдал четкие движения артиллерийских

команд верхней палубы, откаты пушек, подкаты ядер, подкаты пушек, открытия

пушечных портов. Нижние ярусы, конечно, были сокрыты от глаз, однако легко было

представить, как грозно преображался корабль, являя по полсотне коронад с

каждого борту. В равной степени познавательно и приятственно было наблюдать

всяческие перестроения и мнимые стычки молодцов абордажной - а стало быть, и

супротив-абордажной - роты с их короткими мушкетонами, заряженными картечью, с

пиками, палашами и топориками.
Молодой человек понимал, что, устраивая сии маневры, капитан в первую голову

ласкается впечатлить посланника Императрицы, донести до Нея картину мощности Ея

флота, о коем недавно злостные языки пустили сплетню: де, "не умеют ходить в

линию", а также явить и картины воинской ревности российских морских людей. Что

ж, сомнений не представлялось: флот неизбежно пойдет в линию за таковым

флагманом, а Вертиго заслужил представления в адмиралы, Анну на шею, а может

быть, и придворное титло.
Завершив упражнения, Вертиго присоединялся к Фон-Фигину для совместного

отдохновения. Им подавали голландского рому с аглицким хинным напитком,

извлеченным из индусского корня. "Милое дело, ваша честь, от малярийного комара,

- советовал старый моряк. - На здешних островах об эту пору года кружат знатные

твари, нацеливаясь на моряков, как на свежую поживу".
Он показывал, не столь длинным пальцем, сколь длинным подбородком, выпирающим из

головы, как полуостров Корнуэлл выпирает из Англии, на проходящие мимо лиловые

шкурки плоских датских островов и на кружащего над треуголкой Фон-Фигина

ногастого инсекта с очевидно нацеленным на младую щеку, не сильно балованную

бритвою, своим ненасытным клювом.
"Ах Боже мой! - вскричал лейтенант-коммодор, отмахиваясь. - Вечно всякая тварь

ко мне прилепится, а я и не замечаю!"

неведомых чувствах.

поприятствовал капитану молодой человек.

в трясину огорченности", - ответствовал со вздохом капитан.

Петровне...- Тут Вертиго заметил, как крошечный комарик неудовольствия (раз в

десять меньше вышеупомянутого) промелькнул по приятному овалу молодого человека

и исчез в заушных просторах; он тут же подправил упоминание предшественницы: -

Полагаю, помните те времена. Все государственные дела в забросе - как вдруг

объявляют войну Дании и вашего покорного слугу отправляют с отрядом кораблей вот

именно к сиим шхерам для обеспечения высадки войск. Меньше всего, милостивый

государь, мне хотелось воевать со столь гуманитарной нацией, тем паче что в

младые годы обучался там кораблевождению, да и супругу себе там снискал доброго

датского роду. Однако приказ есть приказ, и мы в назначенный срок подступили к

театру военных действий. Едва там началась высадка, как от союзников мы узнали,

что к острову Оттец, вот как раз к тому самому, к коему в сей момент движемся,

выдвигается эскадра адмирала Далгорда из трех линкоров и двух фрегатов с

намерением нашей высадке воспрепятствовать. В моем отряде было всего три корабля

с общим числом сто девяносто пушек, но я решил нашей высадке споспешествовать,

то есть дать бой достопочтенному Далгорду, с коим мы в юные годы выпили немало

преотменнейшего датского пива. Задуман был нами хитроумный план, коим по сию

пору горжусь и тужу, что не осуществился. В разгаре артиллерийского боя из-за

острова должны были выскочить самые быстроходные из наших транспортных галер,

"Стриж", "Дрозд", "Кулик", "Соловей", "Дятел", "Ворона" и "Фазан", каждая с

тремя пушечками на носу и с отрядом отборных гренадер на куршеях и тем паче с их

убийственными шипронами (таранами). Под прикрытием наших залпов они должны были

ринуться на абордаж. Вот тут-то и случился бы новый Гангут, на этот раз для

любезных датчан. Ах, драгоценный мой Федор Августович, говорю это вам сейчас

только потому, что вы сильно впечатлили меня безупречным своим куражом во время

нашего трудного плаванья. Весь тот день я трепетал воинским пылом, потому что

чувствовал близость победы. Все тридцать два ветра в то утро давали нам над

датчанами преимущество маневра. Первым же залпом мы сбили грот на их флагмане

"Гюльдендаль". Вот-вот должна была выскочить из-за скал наша птичья стая, когда

с берега, с бастиона того самого замка Доттеринк-Моттеринк, к коему мы сейчас

направляемся, поднялись три цветных шутихи и замахали флагами: прибыл гонец,

объявлено перемирие! Грешный я человек, раб воинского тщеславия: вместо того

чтобы возрадоваться миру, я был готов вздернуть тех гонцов на рее "Не тронь

меня!". И только спустя несколько часов, когда разразился самый уничижительный

шторм в моей морской жизни, я понял всю тщету наших великих военных деяний. Но

на этом я, пожалуй, завершу свою притчу".

шторме!" Изящной рукою, но с достаточной силой молодой человек пожал капитаново

запястье. Похоже, что волнение старого моряка распространилось и на секретного

посланника.

поприщу, извольте. В ту навигацию в лоциях моих еще не фигурировало то, что за

цепочкой маленьких островов, как раз к западу от косы, на коей зиждется замок,

имеется округлая полноводная бухта, где может укрыться даже такой большой

корабль, как "Не тронь меня!" Ея Величества. Тогда, к исходу дня - эскадры уже

заканчивали маневры разъединения, - вдруг одним махом задул неистовый и

зловещий, будто из Валгаллы, стрик-встока, как говорят беломорцы. Волны шли на

нас, как гигантические стены, а разбиваясь о близкие скалы, они творили в

кромешной мгле сущее беснование. Больше всего я опасался налететь всей нашей

массой на другой корабль, хоть свой, хоть вражеский. Все смешалось. Вдруг на

короткое время в небе заплясала полная сверкающая луна, и в ее свете

промелькнул, будто маслом писанный пейзаж, вид мира Божьего с пологими холмами

близких островков, с датскими кирхами, будто умоляющими Господа спасти несущийся

в прорву корабль, и - о Святой Николай Угодник! - с промельками округлой водной

гладкости. Такие окна среди бешеных стихий случаются в изрезанных шхерах, однако

достичь их, Федор Августович, значит, играть с неминуемой погибелью, тем паче

что матросы лежат на палубе, цепляясь за все, что еще не разрушено. Палкой, ваша

честь, я гнал людей в ту ночь на мачты! Потеряв, почитай, все паруса, "Не тронь"

умудрился совершить крутой поворот, пройти в полусотне саженей от губительных

скал, кои сами, казалось, выли в тучах брызг, и оказаться в бухте. Там встали на

якорь, после чего всеми бортовыми человеками бухнулись на колена, и наш

корабельный отец Евтихий сотворил страстный молебен. Вместе со всеми я

благодарил Господа за чудодейственное спасение, но молча молил еще и простить

меня за недавнюю воинственную тщету".

слегка подрагивал. После некоторого молчания Фон-Фигин произнес с неожиданной

суровостью: "Се не тщета вас вела, мой друг, а долг перед родиной. А Господь

отвечает тем, кто дело свое творит со сноровкой и тщанием. Вникни, российский

мореход, в разницу междой тщетой и тщанием". Эва, подумал тут коммодор, это не

трутень мне тут внимал, а лицо поистине государственное.

медлительным водам. На баке несколько матросов запели поморскую песню. Вертиго

гордился тем, что набрал костяк своего экипажа в Граде Архангелов. Фон-Фигин

заметил, что с одним из этих поморов повадился прогуливаться его розовощекий

унтер Упрямцев. Вот даже в песню поморскую смело включился тенором звонким.
"Что же, Фома Андреевич, вот-вот подойдем к острову Оттец?" - спросил он не без

некоторого внутреннего волнения.

дискутанта, - ответствовал моряк со значением. - Он, должно быть, уже туда

прибыл".
Сердце Фон-Фигина резво пробежалось по всему телу. "Неужто, коммодор, вы так

просто речете о Вольтере, неужто он уже прибыл?"

генерал Афсиомский занят его прибытьем". Откланявшись, он перешел к рулевому для

производства поворота к югу.

* * *

С пирсов Свиного Мундо толпа горожан и всякого пришлого сброда смотрела на

вхождение в канал большого русского корабля. Не доходя до пирсов, он встал на

якорь. Почти сразу с борта был спущен вельбот. Через несколько минут загорелые,

гладко выбритые гребцы подогнали вельбот в один из рукавов большого канала и

далее - в шлюз. Весла были подняты, ворота шлюза закрылись, вода стала

подыматься. Зеваки, коих стража отогнала на несколько саженей от краю, все же

могли заметить, что главной персоной всего действа был изрядно молодой, то есть

все же не первой молодости, офицер, одетый не совсем по уставу. В частности,

лицо его было прикрыто носатой венецианской маскою, что придавало всему этому

позднему вечеру какую-то тревогу.

совсем не такие странные, какими представляются". И в этом сходились и немцы, и

датчане, и поляки.
Персону встречал у шлюза какой-то расфуфыренный до возмутительности вельможа,

окруженный чинами стоящего в Свином Мундо российского гарнизона. Молодой человек

скакнул на твердую землю, сбросил маску, явив вполне приятное и светлое лицо, и

раскрыл вельможе свои объятия. В толпе услышали первую произнесенную фразу: "Се

туа, мон ами Ксенопонт, же сюи з ерё де тэ вуар!" Потом все вокруг заговорили, и

ничего уже нельзя было разобрать. "И какого черта их бояре все время говорят по-

французски? - ворчали в толпе. - Какими, видите ли, стали образованными! Раньше

как плюнет губищами "эппенопля!" - и все ясно, а сейчас что-то бормочут

изысканное, будто и не русские..." На сем спектакль еще не окончился. Послышалось

цоканье многих копыт. К шлюзу в окружении всадников приблизилась карета. Она еще

не остановилась, когда отворилась дверца и на ступеньку шагнул некто весьма

худощавый, в сумерках не поймешь, старец или унец, в белом, будто бы светящемся

паричке. Русские вокруг подбросили в воздух шляпы. В толпе решили, что

происходит самая настоящая "политикум", и зашумели на разные голоса. Один

субьект, правда, не проронил ни слова. Прикрывшись крылом плаща, будто пытаясь

скрыть какой-никакой изъян лица, он не отрываясь смотрел на молодого офицера.

Так вот это кто! - думал он с ненавистью такой сильной, что ее можно было бы

сравнить с невтоническим притяжением планет.

Глава четвертая

дающая Вольтеру возможность прочесть отрывки из "Трактата о толерантности",

кавалеру Террано совершить грехопадение, а высшим офицерам обсудить феномен

"Двухносого Казуса"

Перед тем как приступить к описанию встреч в замке Доттеринк-Моттеринк, нам

кажется, будет уместно привести здесь кое-какие выдержки из крытого сафьяном

писательского альбома генерал-аншефа Афсиомского. Делаем мы это не для

продвижения сюжета, а токмо стилистической корысти для. В сиих записях,

произведенных великолепнейшим почерком на отменнейшей бумаге "верже", нынешний

читатель, надеемся, найдет наиглавнейший источник влияния, отразившегося и на

наших страницах. Нам кажется, что и сам граф в этом своем альбоме был озабочен

главным образом тем, что мы сейчас называем "поисками интонации", то есть стиля.

Покажется смешным, но мы выражаем ему за это нашу наичувствительнейшую

благодарность. Итак, allons, allons, donc allons!

* * *

На первой странице мы находим не что иное, как классическую цитату, явно

припасенную для эпиграфа:

"Да будет cie правиломъ жизни моей!" (Гораций)