Василий Аксенов. Вольтерьянцы и вольтерьянки

страницу, узнает, что злодей был сыном банкира. Его влечет "таинственность"

другого рода, связанная с необъяснимостью авторского тщания начать с правды, а

кончить вымыслом, или наоборот; вот в чем "таинственность", которой он алкает, -

увидеть в авторе такого же искателя, как и он сам, вместе с ним провозгласить

"рцы языком правдивым ты!", а на деле оказаться выдумщиком, в чем, как некоторые

полагают, и состоит верность художественной истине.

"таинственность" в тех пределах, в коих это возможно в начале книги. Читатель,

конечно, уже догадался, что Николя де Буало на самом деле зовут Николаем

Лесковым, а Мишеля де Террано Михаилом Земсковым и что они никакие не

французские "эстафеты" (les estafetes), a просто-напросто русские офицеры,

недавно зачисленные в агенты секретной экспедиции петербургского правительства.

Усадьбы Лесковых и Земсковых в большущем и немыслимо разбросанном по природе

селе Покровском смотрят друг на дружку с двух равновысоких холмов. Их вечная

вражда наложила отпечаток на всю округу. Лесковы в пику Земсковым старались на

своем холме внедрить изящество. Пристроили к развалюшным хоромам четыре колонны

с коринфскими капителями, в пруд перед домом пустили лебедей, в сад павлинов и

стали там прогуливаться в паричках, с тросточками, а на соседей насмешливо

посматривали в невтонианскую трубу, хоть и было их видно невооруженным глазом.

державу ученым мужем Жозефом Делилем в анны-иоанновские времена, когда

исполинскими усилиями строилась Петербургская академия. Была она длиною семь

футов и при надежной наводке на планету Сатурн казала уму непостижимые кольца

вкруг оной. Да как же оказалась сия почтенная медь в рязанской глуши? Досужие

летописцы, и, в частности, вечные недруги Лесковых Земсковы, рекли, что труба

была похищена из Подзорного дворца по странной случайности как раз в ту ночь,

когда будущий батюшка Николая Галактион держал там караул. Якобы именно в связи

с этой трубою Галактиону Лескову пришлось до срока выйти в отставку из

Ахтырского полка, предварительно пройдя дознание в канцелярии Долгорукого. Труба

Делиля якобы была найдена, хоть и болтают, что заново была построена уже

российскими быстроразумниками в Гусе-Хрустальном.

невесте Агриппине "невтонианскую трубу", якобы заказанную в Гусе-Хрустальном, а

по молве так все ш таки уворованную. Гости, собравшиеся в беседке над прудом,

благоговейно по старшинству подходили к дырке со стеклышком и смотрели на

Сатурн. Никто не видел ни колец, ни самого Сатурна (так злословили Земсковы),

однако все восхищались картиной, дабы не погрязнуть в невежестве.

хранителей традиций, чихали на Запад, как будто и не знали, что даже это

чихание, эти понюшки, извлекаемые из костяных табакерок, пришли оттеда, откеда

все приходит, как бы взамен родной харкотине. В общем, Земсковы свое, нутряное,

почвенное, в себе пытались сохранить, орали по вечерам старые солдатские песни,

мало брились, волосы не завивали, почитали Петра как хранителя русскости (это

Петра-то!), а мужиков своих в охотку колотили, за что пользовались повсеместным

уважением.

Лесковых, скажем, появлялась модная коляска, Земсковы тут же покупали пару

русских выжлецов на российского медведя. И наоборот, ежели Земсковы выносили на

крыльцо новый тульский самовар, жди - через неделю Лесковы уже сервировали на

веранде кофий в чашечках дрезденского фарфора.
Вот так же и Галактион Лесков не успел жениться со своей невтонианской трубою, и

месяц не прошел, как и Теофил Земсков сыграл свадьбу с девой первостатейных

рязанских статей Колерией Рузайло в славянском стиле и пригласил все

патриотическое сообщество чихальщиков под сень неизвестно откуда взявшихся

полковых штандартов.
Две миловидные молодые женщины зажили по соседству, но в гости друг к дружке не

ходили, хоть и тянуло. Впрочем, вскоре у них появился весьма любопытный

посредник, сорокалетний генерал-аншеф Афсиомский Ксенопонт Петропавлович,

известный в Европе под именем Конт де Рязань.

Преображенском полку, выше старшего унтера не поднялся. И все-таки ждала крутого

вояку немыслимая удача судьбы. Доподлинно неизвестно, что произошло одной

петербургской ночкой 1740 года, однако и слухов отвергнуть нельзя, понеже ничем,

кроме оных слухов, нельзя объяснить его дальнейшей карьеры, что взлетела в

небеса огненной шутихою. Слухи же гласят, что дщерь Петрова, цесаревна волшебной

красоты по имени Елизавета, именно на плечах унтера Афсиомского въехала в ту

ночь в Зимний дворец. А спешившись якобы с оных плеч, именно ему, унтеру

Афсиомскому, отчеканила приказ: "Тащи императора!" И именно он своими руками,

больше привыкшими к железу, извлек горячее тельце Иоанна Шестого из царственной

колыбели и помчал оное тельце на мороз.
Так или иначе, но по прошествии трех лет с той ночи Ксенопонт Петропавлович в

чине генерал-аншефа со всеми надлежащими нагрудными ольстерами и вальграпом

приехал в родные края покупать земли и усадьбы. Давая во всех сих поместьях

пышные балы и ужины, он познакомился, почитай, со всем дворянством края, в том

числе с молодоженами Лесковыми и Земсковыми. Эва, подумал тогда вельможа, надо

примирить эти два рода, соединить их какой-нибудь притягательной силой. Взявшись

за дело, он в своем фасоне не оставлял усилий, как, скажем, и в изучении

иностранных языков, коими овладел за три года изрядно. То с прицелом на Лескова

раскинет карточную партию, где познакомит общество с парижской новинкой, игрой

под названием "каваньоль". То ради Земскова протрубит на всю губернию охотничий

сбор, чтобы на нем как бы под шумок российское соединить с аглицким, смягчить

гордыню.
Не забывал и молодых жен, особливо когда печалились в одиночестве. То Агриппине

привезет в подарок цельный кофр дорогих кружев, то к Колерии заглянет с ларцом

отменнейшего бельгийского шоколаду. Дело было летом и короткими ночами промеж

помещичьих усадьб распространялось что-то эдакое, памятное по недавнему

путешествию, италийское. Однажды даже, сбросив бальные туфли, босиком

путешествовал через речку Мастерицу от Лесковых к Земсковым и обратно. Экий

край, думал он, экое богатство, экая унавоженность! Незабываемое, в общем,

получилось лето, даже иностранцы записывали в свои блокноты: "В постижение балов

и прочих увлекательностей Рязанская губерния - это сущее Эльдорадо". Примирение,

увы, не состоялось, и граф вернулся к своим делам, можно сказать,

всеевропейского ранжира.

Миша и Коля, как бы подчиняясь традиции, родились в один день. Лесковы устроили

изящный фейерверк, Земсковы весь день колотили из пушки по льду реки Мастерицы,

так что по сей причине весна в округе вроде бы началась до срока. Афсиомский

через год заехал полюбоваться на обоих бутузов. Стоя то над Колей, то над Мишей,

он не без философской горечи думал о превратностях судьбы. Крошечное тельце

похищенного императора, как видно, вселило в него тягу к подобным младенцам и в

то же время пресекло даже мысли о собственном отцовстве. Друг Вольтер, думал он,

ты был прав, сказав: "Все дети этой расы - наши!" Уже тогда он вручил Лесковым и

Земсковым бесценный дар, грамоты с гербами и подписью Императрицы, извещавшие,

что столбовые дворяне Рязанской губернии Лесков Николай и Земсков Михаил заранее

зачислены в Кадетской корпус Ея Величества, учрежденный еще в 1731 году

фельдмаршалом графом Минихом.
По прошествии нужных лет мальчики были отправлены в Санкт-Петербург. И вот тут

случилось невероятное: воспитанные во вражде к соседям, дети воспылали друг к

другу едва ли не братской любовию. Они как бы дополняли друг друга: Миша рос

увальнем, Коля егозою, Коля все хватал налету, Миша отличался вдумчивостью.

Именно Коля открыл удивительные свойства Мишиной головы. Об нее можно было

сломать любую дубину или доску, не причинив юному органу мысли ни малейшего

вреда. Напротив, внезапные угощения по голове как бы бодрили мальчика: он то

начинал божественно петь, то умножал без ошибки чудовищные числа. Вообще стал

немного злоупотреблять головою. Например, принимал на оную ядро гаубицы, чтоб

можно было скатить по шее и спине и немедленно всей жопой на него усесться. То-

то смеху, то-то восторга в мальчиковой кадетской среде, особливо ежели сие

случалось в обширном дортуаре во время популярного ночного игрища "Гангут и

Полтава".
Тут следует сказать, что в пору назревания зрелости, когда уже усишки на губке и

бородишки на ланитах начали прорастать, у Михаила стали проявляться кое-какие

странности, иной раз снились ему диковинные сны. О них он никому не рассказывал,

кроме сердешного друга Николаши.

кулаке у меня завелся жужжала".

что делает?"

* * *

Вот в таких подростковых шалостях дожили они до своего уношества. Граф Рязанский

не спускал с них внимательного ока. Бывало, пригласит обоих во дворец и любовно

наблюдает. Неплохие получились особи, нет, неплохие! Позовет встать рядом с

собой перед огромным зеркалом с рамой рококо работы самого Шарля Крессана и

наблюдает то во фронтальной позиции, то в боковой себя широкоплечего и еще не

совсем жирного, в бархате с золотым шитьем и галунами, с генеральскими

вальграпами и ольстрами и двух стройных уношей в кадетских кафтанчиках. И

смотрит, и смотрит, словно делая в памяти одну за другой большущие парсуны: нет-

нет, неплохие получились детища у рязанского дворянства!
Совершеннолетие Мишани и Николаши совпало с июльским 1762 года восшествием на

престол молодой императрицы Екатерины. Генерал Афсиомский, соблюдая традицию

дворцовых переворотов и с трепетом вспоминая собственную елизаветинскую браваду,

приехал по просьбе друга Никиты Панина (друзьями прирос сей герой от Тегерана до

Лиссабоны) в квартиры Преображенского полка и вывел оттуда на возбужденные улицы

батальон верных Екатерине воинов, среди коих пылали влюбленностью в Россию и в

молодую мятежницу Николай и Михаил.
Прошло еще два года. Ксенопонт Петропавлович стал подумывать о переводе юношей

из военного дела в дипломатическое ведомство. Не чинами, не орденами крепнет

сейчас персона, а причастностью к большим умам, к просвещенью нравов, к

банковским операциям, солидным вложениям. И тут как раз в высоких, если не

сказать высочайших, сферах Двора возникло секретнейшее дело, главой которого был

поставлен шестидесятилетний вельможа, воин и надежнейший агент, путешественник

столь основательный, что снискал себе репутасию "Марко Поло Российского",

писатель утопий и авантюрист, светский лион и немножко бандит, как всякий

контрбандит проседает быть, сам Его сиятельство Афсиомский.
Паки приходится просить пардона у читателя за новую невольную "таинственность".

Мы не раскрываем сего "секретнейшего дела" токмо лишь потому, что сами его пока

не знаем, а вовсе не завлекательности ради. Осмеливаемся напомнить, что ушли мы

от прямого изложения только лишь для раскрытия первой "таинственности", вот

именно связанной с каретой. Теперь уже ясно, кто едет в этой карете и куда

направляется. Вот именно во Францию неторопливо, солидно и надежно катит экипаж,

в который каждое утро после очередного ночлега садится этот не очень-то уже

русский господин в немного длинноватом парике, но зато в исключительно модных

очках и с первым томом "Энциклопедии", кою решено было во время путешествия не

токмо прочесть, но и перечесть, то есть в оную вникнуть.

подробности. К числу подробностей относилась и его опека над будущими

дипломатами Лесковым и Земсковым. Их приняли на подготовку в секретную

экспедицию правительства, а за несколько дней до выезда основной делегации

отправили верхами в Париж. Предполагалось, что уноши прибудут туда за неделю до

"кареты" и, пользуясь своими располагающимися внешностями, великолепным с точки

зрения "экспедиции" знанием французского лянга и прочими благосклонностями,

проведут подготовку к приезду графа, встретятся с нужными людьми, а главное,

покажут самих себя, новое поколение российских европейцев, а не каких-нибудь

свинтусов, кои рисуются в Париже при слове "русский". И вот такой едва не

получился афронт: едва не наехал строгий граф на своих быстролетных гонцов,

пребывавших в приятственнейшем размягчении в обществе, собиравшемся играть

воланы. Можно лишь представить себе гнев государственного посланника, прокати

его карета незамеченной еще сотню саженей до "Лион Д'Ора", куда, собственно

говоря, и направлялся он для фриштика и разговора с паном Шпрехтом-Пташеком-

Злотовским. При всем своем пристрастии к младой рязанской поросли небось

вознамерился бы поднять на оную трость. К счастью, ничего не заметил, кроме двух

быстро улепетывающих всадников. Уж не пруссаки ли опять хитрят, подумал он, но

мысль эту временно отставил.

* * *

Дальнейший путь до Парижа наши кавалеры проскакали без приключений, хоть таковые

и предлагались дорогой в изобилии. Быстрей, быстрей, глазкам не потакаем, на

оскорбления не отвечаем, лишь бы обогнать карету на три дня, хоть на два дня,

лишь бы оправдать ожидания героя-покровителя!

анналах секретной экспедиции: оные три дня как раз и были уношами утрачены, пока

блуждали по бельгийским графствам. Без всякого понятия о сем бельгийском колене

пути так и пересекли туманную французскую границу.

зубами на перфект футурум, обещал с этими глаголами еще посчитаться. Миша первые

дни все грустился по Клаудии, поддувал губами воспоминания о ее завитушках,

напевал какую-то музыку; потом позабыл.

местечке Руасси. Утром Лесков увидел, что друг сидит на кровати с таким видом,

будто все-таки обломили ему черепушку какой-то великанской доскою.
"Ну что, Мишка, опять?" - спросил он сочувствительно.
"Опять, Николай, опять. Такая облискурация снилась, что и рассказать боюсь".
"Ну ладно уж, рассказывай!"
А снилось Земскову в ту ночь какое-то небывалое ровное поле, а на нем какие-то

закругленные жестяные домы с окошками. Ну что тут такого, друг, ну домы, ну

жестяные, ну давай, пёрдни как следует, выпусти пар и вставай, нас Париж ждет. В

общем, они, некоторые, ездили по этому полю. Домы? Домы ездили вроде как кареты,

только без лошадей. Да ведь это вроде уже снилось, кареты-то без лошадей? Так-то

ведь не кареты, большие домы, куда захотят, туда и едут, а потом...

Подъезжая к городским вратам по дороге, забитой телегами с драным мужичьем,

Николай все думал о Михаиле, причем называл его в думах своих даже не другом, а

братом. Надо вылечить Мишку, отныне охранять буду его больную башку. Экое

дурацкое все-таки у нас в корпусе повелось к его чугунку плентоплевательство.

Слишком доброй души мой братец, ежели самое заветное, то есть свою человеческую

голову, отдавал на потеху всяким олухам. И всяческим к тому же

плентоплевательским "петиметрам", вроде меня самого, коим лестно было такого

брата иметь с несокрушимою головою. Теперь лечить его буду день за днем, пока

кто другой за него не взялся, пока рукава ему за спиной не завязали. Открою ему

Париж, вот с этого и начну! Париж ведь и сам такой прекрасный сон, внедрись в

него, Михаил, и позабудешь свои облискурации. Однако прежде всего начнем с

большого дела, отправимся, как в экспедиции указали, на остров Сан-Луи, в

резиденцию устно означенной персоны, предназначенной нам под охрану.

полностью обмишулилась. В доме на острове Сан-Луи означенная персона уж двадцать

лет как не проживала, а проживал там ихний неприятель, все эти годы пребывавший

с персоною в судебной тяжбе.

воротах открылась малая дверь, и за ней возник величественный старик в

мелкозавитом, чуть не до пояса, парике, в расшитом серебром красном камзоле.

Потрясая жесткими седыми бровями, он явил собой чуть ли не полководца эпохи

Великого Короля; хотя был, разумеется, всего лишь дворецким.
Де Буало и де Террано скромно представились и осведомились о персоне, дескать,

им поручено передать достопочтенному мэтру любезности из далекой страны. Дверь

тут же закрылась и не открывалась четверть часа, хотя за ней ощущалось какое-то

суетливое движение. Кавалеры переминались у входа в этот четырехэтажный дом,

один из многих в ряду похожих некогда аристократических резиденций острова Сан-

Луи прямо под сенью собора Парижской Богоматери. Впрочем, одноименный роман еще

не был написан, и потому молодые люди не испытывали к сей большущей церкви

особливо священного трепета.

держали на ташках, обремененных рекомендательными письмами, набором дорожных

документов, банковскими векселями и серебром. Временами руки, словно ища

ободрения, непроизвольно прикасались к оружию. Не без основания им казалось, что

из-за штор на втором высоком этаже их внимательно рассматривают.
Столь же нерешительно, словно и не они проскакали только что всю Европу,

переминались на всех восьми копытах могучие Пуркуа-Па и Антр-Ну. Поглядывали на

трех собак с лисьими мордами, что уселись за их хвостами, словно выжидая, чем

можно будет поживиться. Первый конь, как бы говоря: "Ничего не дождетесь", с

шумом напрудил солидную пенящуюся лужу, которая тут же ручейками меж каменной

кладки стала стекать в Сену. Второй конь все отмахивался хвостом и гривой от

проснувшегося до срока и потому безмерно наглого слепня, пока вдруг не

изловчился и не перекусил насекомому талью. Собаки с почтеньем отодвинулись,

однако не убежали, словно за воротами и их ждала какая-то колбаса. Вся

набережная была безлюдна и тиха, то ли еще не проснулась, то ли только что

отошла ко сну. Все-таки откуда-то доносился сладкий запах свежей выпечки. Где-то

через несколько домов от места действия открылись ставни, и женский голос начал

выводить утреннюю ангельскую руладу, однако оборвался на полуслове.
"Что-то не видно тут политесу", - храбрясь, произнес кавалер де Буало.
"Может, попозже заедем? - предложил де Террано. - Переоденемся в пристойное и с

цветами заедем, а?"

мужлана, двое в ливрейном, один в поварском колпаке. В руках у повара сковорода

на длинной рукояти, а у кучеров хлыст и каминные щипцы. Из-за их спин

величественный дворецкий направлял на ранних гостей тяжеловесный мушкет.

грязным проклятием.

набережной, крича: "Полиция! Полиция!" Открывшийся за воротами внутренний двор

наполнился странным возмущением и шумом. По лестницам вниз скатывалась женская

челядь. Внутренности резиденции враз дохнули на путешественников какими-то

перепрелостями и застоявшимися горшками. Всю толпу подгонял хозяин в

незавязанном халате, в незастегнутых штанах, со страшным беспорядком на седой и

полулысой голове. Как потом выяснилось, это был не кто иной, как мусье Демонден,

не успевший еще облачиться для очередного заседания в суде.

имя у ворот МОЕГО дома?!"

мгновение отступила. Всадники развернулись и пустились вскачь по набережной

прочь от негостеприимной твердыни. Что еще оставалось делать? Не обнажать же

шпаги перед толпой, пропахшей потным, свалявшимся бытом! Не ждать же полицию, не

завершать же свой первый парижский визит эдаким конфузом! Вслед им что-то

бухнуло, то ли мушкет разрядился, то ли этажер с посудой упал. Они завернули за

угол, и сразу все кончилось, только собаки с лисьими мордами еще долго бежали за

всадниками, будто напрашивались в кумпанию.

левому берегу Сены. - Где ж теперь нам искать означенную персону?"

* * *

К вечеру улочки Латинского квартала заполнились праздношатающимися горожанами.

Шел второй день Марди-Гра, то есть Масленицы. Лучшего повода для безделья было

не сыскать. Едва ли не на каждом углу выкаблучивали танцоры, мелькали

разноцветными рукавами жонглеры, возникали мимы и пожиратели-изрыгатели огня,

разрыватели цепей, сама толщина коих уже обещала обман, африканские укротители

обезьян и питонов, итальянские кукловоды и цыганские гадалки с козочками.

Временами над толпой воздвигались шутовские фигуры на ходулях. Из окна в окно

кто-нибудь прогуливался по натянутой веревке.
Среди зрителей тон, конечно, задавали студенты Сорбонны. Их пьянили помимо

дешевого вина чистое вечернее небо, ранняя луна, ну и, конечно, девчонки, в коих

недостатка в этом граде не было. Любая швейка, а уж тем паче модистка,

чувствовала себя сегодня героиней карнавала. То одна, то другая, а то и стайкой

подлетали к нашим не ахти каким удачливым порученцам, а иной раз на мгновение

повисали у них на плечах. "Почему такие сурьезные, шевалье?" - верещали они и

тут же отлетали, как бы приглашая погоню.