СЕМЬ ПОДХОДОВ К ФЕНОМЕНУ СОВЕТСКОЙ СИСТЕМЫ

По мнению американского составителя данной антологии, российских читателей могла бы заинтересовать более под­робная информация об авторах опубликованных здесь ис­торических исследований, а также о том, как соотносятся эти работы с общим направлением их научной деятельности. Кроме того, посколь­ку антология «Американская русистика» является результатом пло­дотворного сотрудничества российских и американских ученых, воз­можно, российской аудитории было бы небезынтересно ознакомиться с некоторыми моими размышлениями о том, какая историографичес­кая картина складывается из представленных в сборнике материалов. Эти размышления, как мне представляется, подкрепляют и развивают тезисы, содержащиеся в содержательном и глубоком предисловии моих многоуважаемых коллег П.С.Кабытова и О.Б.Леонтьевой.

Неудивительно, что все особенности формирования американской русистики, столь поздно возникшей и столь интенсивно развивавшей­ся, воплотились в американской исторической литературе, посвящен­ной советскому периоду, в большей степени, чем в других областях исторической науки. В самом деле, исследования по истории Советс­кого Союза стали проводиться в США только с начала 50-х годов. В то время, однако, они зачастую были вотчиной не профессиональных историков (первоочередной задачей которых является серьезная и систематическая работа с первоисточниками), а политологов - так на­зываемых «советологов» - и интересующихся политикой интеллектуа­лов [I]. Несмотря на такое положение дел, уже в 20-30-е годы отдельные ученые-историки смогли внести существенный вклад в изучение со­ветской истории (хотя сегодня их труды в большинстве случаев за­быты) [2]. Историки продолжали заниматься изучением советского периода и в 40-50-е годы; некоторые из появившихся тогда работ ста­ли побудительным импульсом, вызвавшим впоследствии интенсивный пост объема исследований по истории Советского Союза. В частно­сти, девятитомное исследование по истории раннего советского перио­да, принадлежавшее перу британского дипломата и историка Э.Г.Карра, заложило основы серьезного, основанного на работе с ис­точниками, изучения политической и экономической истории СССР [З].

Изучение истории советского периода значительно активизирова­лось в 60-е годы, но лишь позже, в 70-80-е, оно стало полем действи­тельно плодотворной деятельности многочисленной интернациональ­ной когорты ученых-историков. Когда в 80-е годы я решил посвятить себя советской истории, многие влиятельные американские истори­ки-русисты по-прежнему были убеждены, что в условиях отсутствия свободного доступа к архивным материалам советский период рос­сийской истории должен быть предметом изучения политологии, дру­гими словами, что это еще не история, а скорее политика. Немало пи­онеров «советологии», продолжавших изучение политической исто­рии Советского Союза в 70-80-е годы, например, автор биографии Сталина Роберт К. Таккер или биограф Бухарина Стивен Ф. Коэн не были профессиональными историками: они работали на факультетах политологии, избрав сферой своей научной специализации советский «регион». Таким образом, в то время как в самом СССР, по понятным причинам, изучение истории советского периода развивалось крайне слабо, центром притяжения интересов американских историков-ру­систов явно был период между 1855 г., началом эпохи реформ, и рево­люциями 1917г.; именно этому временному отрезку были посвящены лучшие работы по истории России, появлявшиеся в США. И та схема чередования поколений историков - «отцов», «детей» и «внуков», -которую я предложил в своем предисловии к первому тому «Амери­канской русистики», посвященному императорскому периоду истории России, еще более точно описывает эволюцию западной историогра­фии советского периода. Именно в этой сфере в 40-50-е годы неожи­данно заставило говорить о себе поколение «отцов», в 60 - 80-е годы произошла явная перегруппировка сил в пользу «сыновей», а 90-е годы характеризовались еще более значительными изменениями в связи с открытием архивов и дальнейшей реконцептуализацией историчес­ки науки [4].

В конце 80-х и в 90-е годы, когда были открыты ранее недоступные Исследователям архивы - событие, полностью трансформировавшее процесс изучения советской истории, - круг интересов американской историографии России стал заметно меняться: внимание историков переместилось от XIX столетия к XX веку, с изучения царской России -к изучению России советской. Результатом этого стало появление су­щественно новой историографии по периоду с 1914 г. до 30-х гг. Имен­но этот период привлекает в настоящий момент преимущественное внимание исследователей, и именно в этой области достигнуты наи­большие успехи. Этому периоду - эпохе беспрецедентных социальных потрясений и беспрецедентного насилия, быстрого возникновения и формирования советской системы, эпохе перманентного кризиса и постоянных перемен - посвящен и данный том. Если Эрик Хобсбаум метко назвал период с первой мировой войны до краха коммунизма «кратким XX веком», то в нашем издании речь пойдет о первой поло­вине этого «века» [5].

Следует отметить, что в настоящий момент в историографической сфере назревает еще одна перемена: англо-американская историчес­кая наука начинает комплексное освоение новой тематики - послево­енной истории СССР, 40-60-х гг. [6] Однако в этой области исследова­ний еще не появились какие-либо «классические» работы: решающий перелом явно близок, но пока рано его констатировать. Сейчас, ког­да я пишу эти строки, историография послевоенной советской исто­рии гораздо более широко представлена в самой России. Работы, ко­торые вошли в «золотой фонд» американской историографии советс­кой истории, посвящены, как правило, изучению межвоенного перио­да; именно они, следовательно, должны представлять наибольший интерес для российского читателя. Отобранные для нашего издания научные исследования посвящены преимущественно сталинской эпо­хе и в той или иной степени ее предыстории - периоду с 1914 г. до конца 1930-х гг. Впрочем, в некоторых из представленных здесь ра­бот, например в статье Юрия Слезкина, затрагиваются и более по­здние времена. Исключение представляет работа Альфреда Рибера, посвященная вопросам внешней политики и охватывающая значитель­ные временные интервалы как до, так и после 1917 года. Такой под­ход, однако, тоже отражает определенную тенденцию развития исто­рической литературы, зародившуюся лишь недавно, после распада Советского Союза в 1991 году.

Здесь необходимо отметить еще одну немаловажную особенность современной историографической ситуации. По иронии судьбы, с кон­цом «холодной войны», именно когда американская историография раннего советского периода вступила в стадию наиболее интенсивно­го развития, в более широких кругах американского общества исто­рия этого времени во многом потеряла свою политическую актуаль­ность и, как следствие, перестала вызывать былой общественный резонанс. Можно сказать, что утрата политической актуальности стала платой за возможность развития нового научного направления. Впро­чем, как мне кажется, наши читатели смогут прийти к выводу, что такое развитие событий имело свои положительные стороны.

Каждое из исследований, отобранных для публикации в настоя­щем томе, представляет собой сочетание эмпирического и концепту­ального подходов; это либо работы, уже оказавшие ощутимое влия­ние на развитие англоязычной историографии, либо - если они были опубликованы недавно - потенциально способные оказать такое вли­яние. Кроме того, есть еще один аспект, сближающий представленные в данном издании тексты (и он, на наш взгляд, еще более важен, чем то, что хронологические рамки этого тома несравненно уже двух сто­летий, освещенных в томе по императорскому периоду). Именно этот аспект проступил, когда данные статьи были собраны на страницах одного издания, отчетливее и рельефнее, чем в каждой из них в от­дельности: их внутренняя взаимосвязь с одним из основных вопро­сов, занимающих как советологов, так и профессиональных истори­ков с самого начала изучения истории СССР. В упрощенном виде воп­рос этот звучит так: каковы были движущие силы формирования со­ветской системы? Конечно, такая постановка вопроса предполагает, что историкам уже известно, что представляла собой «советская сис­тема» как таковая, как она возникла и чем стала впоследствии.

Было время, когда вопрос этот задавался в американской истори­ографии под углом выяснения «первопричин», а также в рамках ди­хотомии «или-или». Одни ведущие специалисты по данному вопросу настаивали, что движущей силой в процессе возникновения советс­кой системы была «политика»; другие считали ею «идеологию»; тре­тьи настаивали, что главным фактором были «общественные силы» [7]. Как известно, ход ранней советской истории трактовали (особен­но в 70-80-е годы, время наиболее политизированных дебатов) либо как «прямую линию», ведущую от Ленина к Сталину, либо как серию альтернатив, упущенных возможностей, либо как революцию «сверху» или же «снизу». И хотя, конечно же, представленные здесь работы со­хранили явный отпечаток этих дискуссий, определявших развитие ис­торической науки и в различных формах продолжающихся по сей день, подобные бинарные оппозиции и однофакторные интерпретации ис­тории в настоящее время в целом утратили свою силу. Включенные в Данный сборник статьи стали опытом преодоления тех упрощенных Подходов, которые были в центре внимания участников бурных дис­куссий прошлого. Таким образом, статьи эти могут рассматриваться Как свидетельства «возмужания» американской историографии совет ской истории. Но, несмотря на это сходство, все предлагаемые здесь российскому читателю исследования посвящены различным сферам формирования ранней советской, а затем сталинской системы. Каж­дое из них предлагает свой подход к проблеме истоков советской сис­темы: важнейшей исторической проблеме, которая, несомненно, и в будущем сохранит свое исключительное значение, и которая, в конеч­ном итоге, не поддается решению именно из-за своей исключитель­ной исторической важности.

Питер Холквист, чья работа посвящена сопоставлению политичес­кого надзора над населением в России со сходной практикой в других европейских странах, работает в Корнельском университете. Темой его диссертации, которую он защитил в 1995 году, была история Дон­ской области в революционный период. Большая часть его работ по­священа 1914-1921 годам - эпохе в истории России, которую он срав­нивает со всемирным потопом [8]. Сфера научных интересов Холкви-ста включает историю революционного периода, различные аспекты зарождения эпохи новейшего времени («модернизма»), политику в области народонаселения, проблему государственного насилия [9]. Опубликованная в настоящем издании работа позволяет составить представление о нескольких сторонах исследовательской деятельнос­ти этого историка. Во-первых, Холквист прослеживает значение раз­вернутой в 1914 году «тотальной войны» для формирования такой характерной для эпохи модернизма практики, как надзор за настрое­ниями населения, - практики, которая ранее при изучении русской истории почти исключительно ассоциировалась с советским идеокра-тическим государством. Таким образом, в работе Холквиста 1914 год предстает не менее важной исторической вехой, чем год 1917: игнори­ровать роль первой мировой войны в становлении советской систе­мы, уделяя основное внимание революции, после появления этой ра­боты уже вряд ли логично. Во-вторых, ученый широко использует метод сопоставления исторического развития России и европейских стран; компаративный анализ составляет неотъемлемую часть его работы. Сравнительно-исторические исследования и прежде были представлены в американской историографии российской истории (одним из лучших примеров здесь являются исследования Марка Рае-ва по истории России XVIII и начала XIX столетий, всегда характе­ризовавшиеся компаративистским подходом) [10]. Но нужно отметить, что, как только речь заходит о XX столетии, историки-русисты на­стаивают на «своеобразии» или даже «уникальности» советского пути развития. Холквист, таким образом, стал одним из первых историков, решивших применить компаративный анализ с целью переосмыс­ления некоторых аспектов русской и советской истории XX века.

В данном случае Холквист прослеживает, как Россия совершенство­вала практику надзора и изучения настроений населения одновременно с другими европейскими государствами, и как государства заимство­вали друг у друга опыт в этой области, создавая некий международ­ный континуум. Наконец, он выдвигает предположение, что в годы гражданской войны как красные, так и белые придавали равное зна­чение оценке состояния «сознательности» населения и воздействию на эту «сознательность»; это утверждение представляет собой явное новшество в историографии «белого движения» [II]. По мнению Хол­квиста, все современные государства практикуют надзор за населени­ем, но цели, которые они при этом преследуют, могут быть самыми различными. Именно здесь, согласно концепции ученого, в игру всту­пает идеология. Практика молодого большевистского государства в этом отношении ни в коей мере не была уникальной; уникальными были цели, которым служила эта практика. Крайне важно и то, что даже в мирное время, когда другие режимы отказывались от «чрезвы­чайных» или временных мер, внутренняя политика Советского Со­юза - режима, возникшего во время великой катастрофы, вызванной мировой войной, революцией и гражданской войной, - прочно несла в себе черты военного времени, сыгравшего столь важную роль при его зарождении. Война была позади; но для оправдания прежней по­литики можно было ссылаться на необходимость подготовки к новой войне или борьбы на «внутреннем фронте».

Работа Альфреда Рибера посвящена внешней политике, но автор ищет корни советского феномена не в первой мировой войне и не в универсальной практике модернизма, а в существовании устойчивых структурных факторов, с которыми правителям России приходилось сталкиваться на протяжении нескольких веков. Таким образом, ши­рокомасштабное исследование Рибера не только охватывает период ДО и после 1917 года, что, как уже отмечалось, является важной тен­денцией развития современной историографии, но и связывает воеди­но историю внешней и внутренней политики. Такой подход свойствен лишь небольшому числу работ, но квалификация Рибера вполне по­зволяет ему успешно преодолевать хронологические и тематические барьеры. Рибер - профессор Центрально-Европейского университета ^в Будапеште, значительная часть его научной карьеры связана с Пен­сильванским университетом. Первая монография ученого была посвя­щена исследованию отношений между Советским Союзом и Француз­ской Коммунистической партией в 40-е годы; затем он обратился к изучению более раннего исторического периода. Тематика его мно­гочисленных работ по истории XVIII и XIX веков впечатляюще раз­нообразна: она включает историю международных отношений, а так­же социальную, политическую и интеллектуальную историю [12].

В опубликованной здесь работе Рибер попытался предложить аль­тернативу трем «мифам» зарубежной мысли, трем попыткам объяс­нить внешний экспансионизм России и СССР: мифу о геополитичес­ком стремлении России к портам южных морей; о российской поли­тической системе как особой разновидности восточного деспотизма: и о неизбывном русском мессианизме, связанном с идеей «Москвы - третьего Рима». Эрудированно и, я бы сказал, элегантно ученый ана­лизирует все эти три варианта историографических мифов и демонст­рирует, что во всех трех случаях давно бытовавшие на Западе анти­русские идеи были механически применены в отношении Советского Союза (конечно, нельзя забывать и то, что в создание мифов о «вос­точном деспотизме» и «третьем Риме» внесли свой вклад также влия­тельные русские и советские мыслители). Все эти историографические мифы, как отмечает Рибер, носят детерминистский характер и моно­каузальны по своей сути: в каждом случае для объяснения политики России и Советского Союза используется одна-единственная схема, которая, как подразумевается, остается справедливой на всем протя­жении истории. Предпринятая Рибером критика эссенциалистских теорий преемственности исторического развития актуальна не толь­ко при изучении истории внешней политики; подобный подход мож­но использовать и для критики других бытующих в западной истори­ческой науке теорий преемственности, например, выдвинутой Кена-ном концепции, согласно которой допетровские русские политичес­кие «обычаи» оставались основной политической моделью и на про­тяжении последующих столетий; или предложенной Пайпсом теории «патримониального государства» (кстати, Рибер считает ее одной из разновидностей концепции «восточного деспотизма») [13].

Отрицая «мифотворчество», Рибер предпочитает говорить об «ус­тойчивых факторах», влиявших на формирование российской, а за­тем и советской внешней политики. Он называет четыре таких факто­ра: относительную экономическую отсталость; плохо защищенные. уязвимые границы; разнородность структуры российского общества, вобравшего в себя различные этнические культуры; и культурную мар-гинальность России. Следует заметить, что воздействие каждого из этих факторов можно проследить и во внешней, и во внутренней сфе­рах жизни страны. Например, экономическая отсталость страны ве­дет к поиску и разработке периферийных природных ресурсов и к развитию торговли, но также заставляет прибегать к услугам иностран­ных специалистов и предпринимать усилия по устранению техничес­кого отставания. Уязвимость границ не только способствует внешней экспансии, но и ослабляет государственную власть и стимулирует цен­тробежное движение населения, а в моменты кризиса создает угрозу децентрализации. Тот факт, что царская Россия и Советский Союз представляли собой многонациональные государства, а точнее импе­рии, состоявшие из так и не абсорбированных полностью этнотерри-ториальных единиц, означает, что внутренние восстания и конфлик­ты неизбежно подвергались интернационализации. Под «культурной маргинальностью» Рибер подразумевает не культурную неполноцен­ность, а тот факт, что Россия находится на периферии великих очагов культуры: то, что в стране шли и продолжают идти дебаты о ее про­межуточном положении на стыке восточной и западной культур, а также феномен параллельного взаимодействия России с совершенно разными международными системами. Этот последний фактор под пером Рибера также приобретает и внутренний, и внешний аспект: речь идет как о страстных спорах о месте России в мире, например, о раз­вернувшихся на заре советского периода ожесточенных дебатах по поводу выбора наиболее подходящего момента для всемирной проле­тарской революции, так и о той крайней подозрительности, с кото­рой западная дипломатия относилась к России, а затем к СССР, в свя­зи с нарушением последними «цивилизованных» норм международ­ного поведения.

Рибер выбирает в данном случае структурный подход, придавая наибольшее значение не поступкам людей, а поиску неких скрытых факторов. В конце концов может возникнуть вопрос: не подменил ли ученый грандиозные детерминистские схемы, выстроенные вокруг того или иного главенствующего фактора, более гибкой концепцией, где число таких факторов увеличилось до четырех? Но - и в этом отличие представленного здесь исследования от историографических мифов с их неизменными, заранее готовыми объяснениями - выделенные Ри­бером факторы могут рассматриваться не столько как движущие силы истории, сколько как способы понять ее. Более того, историк предпо­лагает, что перечисленные им устойчивые факторы могут со време­нем претерпеть существенные изменения, хотя для этого и потребуют­ся огромные усилия. Ведь даже советское государство с его тотальны­ми амбициями не смогло их преодолеть. Кстати, в свете предложен­ной Рибером концепции опыт Советского Союза становится отраже­нием традиционного российского «парадокса власти», порожденно­го вышеупомянутыми стойкими факторами с их противоречиями и дилеммами, и может быть истолкован как неудачная попытка устра­нить этот парадокс. Разумеется, вопрос о неспособности советской власти совладать с «российскими реалиями» поднимался в историог­рафии неоднократно (открывшиеся российские архивы предоставили историкам многочисленные свидетельства слабости советской бюрок­ратической сверхдержавы), но Альфред Рибер представил один из наиболее полных опытов анализа данной проблемы.

Внимание Катерины Кларк, профессора Йельского университета и одного из самых известных западных специалистов в области исто­рии русской культуры XX века, привлекла та значительная роль, ко­торую играла сфера культуры в формировании советской системы. Кларк была одним из соавторов биографического исследования о Ми­хаиле Бахтине, публикация которого вызвала невероятный интерес к наследию этого мыслителя в англоязычном научном мире. Ее работа о соцреалистическом романе изменила устоявшийся подход к изуче­нию советской литературы, заставив исследователей выделить антро­пологические и культурологические аспекты проблемы и сосредото­чить внимание на тех эстетически «беспомощных» произведениях со­циалистического реализма, которые, однако, были невероятно влия­тельными в контексте сталинской культуры и способны многое пове­дать об этой культуре в целом (в наше время такой метод исследова­ния стал нормой, но во время публикации книги Кларк он делал свои первые шаги) [14]. В настоящее время Кларк завершает работу над монографией «Москва - четвертый Рим», посвященной истории куль­туры этого города в советский период: эта книга должна стать смыс­ловым продолжением ее труда «Петербург - тигель культурной рево­люции».

В публикуемой здесь главе из книги «Петербург» Кларк анализи­рует культурную жизнь середины 20-х годов - времени, которое она считает эпохой важнейшего культурного сдвига. Здесь отражен ряд главных тем ее книги, посвященной роли петербургской/ленинградс­кой интеллигенции в формировании системы советской культуры - со времени, предшествовавшего первой мировой войне и до второй по­ловины 30-х годов. Кларк, в отличие от большинства исследователей. не делает смысловым центром своей работы привычную дихотомию «власть - интеллигенция» и не считает эти силы полярно противопо­ложными друг другу (подробнее об этом будет сказано ниже); она предпочитает прослеживать эволюцию сложной культурной системы. Метод исследователя - сопоставление хода развития различных ис­кусств, искусствознания, интеллектуальной жизни, идеологии и про­ведение неожиданных параллелей между ними. Исходя из таких постулатов, Кларк выделяет несколько аспектов культурного сдвига се­редины 20-х годов: на место интернационалистской культуры аван­гарда, пережившей свой расцвет в первые годы революции, приходит более «русоцентристская» культура; иконоборчество уступает место иконотворчеству; усиливающееся влияние московских пролетарских и революционных культурных группировок, в целом выступающих за более традиционную, реалистическую эстетику, ведет к тому, что борьба за создание «истинно советской» культуры становится все бо­лее нетерпимой и воинствующей.

Здесь можно проследить ряд тем и подходов, характерных для ис­следовательской работы Катерины Кларк в целом. Во-первых, автор анализирует не только феномен властного вмешательства в культур­ную жизнь, но и борьбу между различными группировками интелли­генции, считая такую борьбу важнейшим фактором развития советс­кой культуры (этим обусловлен и ее интерес к проблеме покровитель­ства в культурной сфере и к проблеме безработицы - не только к не­посредственному производству культурной продукции, но и к более прозаической стороне культурной жизни). Во-вторых, Кларк выделя­ет те ключевые пункты, где интересы интеллигенции и советской по­литической элиты до определенной степени совпадали (что, таким образом, помогает понять ход формирования системы советской куль­туры): например, и властная элита, и интеллигенция отрицали «лег­кие», наиболее популярные формы массовой культуры как «хлам» (параллельный анализ элитарной и массовой культуры, «высоких» и «низких» жанров типичен для Кларк). И, наконец, историк по-ново­му подходит к проблеме взаимосвязи между изменениями в культур­ной сфере и в сфере политики. По мнению Кларк, обе эти сферы как явно, так и скрыто воздействовали друг на друга, создавая своеобраз­ную «экологию революции», но перемены в культурной сфере харак­теризовались своей собственной, особой динамикой.

Многие из выводов Кларк носят в высшей степени полемический характер и выдвинуты в противовес традиционным теориям; но при этом ее заключения не похожи на стандартные аргументы западных «ревизионистов», направленные против «тоталитарной» школы. На­пример, одна из главных задач Кларк при изучении перемен в куль­турной жизни того времени - показать, что многочисленные черты так называемой «культуры сталинизма» фактически зародились уже в середине 20-х годов. Если Холквист считает, что ключевым аспек­том становления советской системы была политическая практика мо­дернизма, а Рибер подчеркивает значение устойчивых факторов рос сийской политики, то Кларк обращает наше внимание на ключевую роль интеллигенции и новой революционной культуры.

Начиная с 70-х годов в центре научных дискуссий о советской ис­тории всегда оказываются концепции профессора Чикагского универ­ситета Шейлы Фицпатрик. Ее многочисленные работы охватывают широкий спектр вопросов социальной, политической и культурной истории советского времени: от гражданской войны и до периода после второй мировой войны [15]. Помещенная в данном сборнике работа посвящена процессу формирования в 20-30-е годы своеобразной со­ветской «сословной системы» и может рассматриваться как дополне­ние к опубликованной в первом томе «Американской русистики» ра­боте Грегори Фриза о сословной парадигме в России [16]. В опреде­ленном смысле статья Фицпатрик обозначила точку наивысшего подъема того интереса к изучению социальной истории раннего со­ветского периода, который в 70-80-е годы изменил и значительно обо­гатил историографию всей советской эпохи. С другой стороны, это исследование отступает от традиционных тем социальной истории того периода, отражая в первую очередь сферу научных интересов самой Фицпатрик, сформировавшуюся в ходе многолетней работы. На первый взгляд, представленная в ее работе концепция «советских сословий», возникших в результате целенаправленных усилий боль­шевиков по «классовой стратификации» общества, и продолжитель­ного существования института «государственной приписки» индиви­дов к классам опирается на значительный массив литературы, посвя­щенной проблемам социальной структуры и класса - как на научные работы по социальной истории советского периода, так и на идеи и концепции молодого советского режима. Однако, в отличие от мно­гих работавших в 70 - 80-е годы специалистов в области социальной истории - и от некоторых предыдущих собственных работ, Фицпат­рик не ищет ключа к советской истории в деятельности «обществен­ных сил». Скорее, она доказывает, что именно замыслы государства и государственная идеология - потребность в создании, «изобретении» классового общества в условиях социальной нестабильности - приве­ли к образованию так называемых «мнимых классов», то есть статис­тической иллюзии существования классового общества. В финале сво­ей статьи Фицпатрик все же обращается к концепции «общественных сил» (правда, в очень деликатной форме): она высказывает предполо­жение, что сохранению института «сословности» в новых, послерево­люционных условиях способствовали настроения и ожидания самого населения. И, тем не менее, скептицизм по отношению к любым марксистским и неомарксистским концепциям «объективных обществен­ных сил» у Фицпатрик явно преобладает.

Ряд тем, затронутых в работе Шейлы Фицпатрик, также указыва­ет на давний интерес исследовательницы к той сфере, где смыкаются политические, социальные и культурные аспекты советской истории. Например, в контексте ее прежних работ характерно то внимание, которое Фицпатрик уделяет трудностям определения и регистрации социального происхождения и социального статуса на начальном эта­пе развития советского общества. Широко известна работа Фицпат­рик о феномене «выдвижения» и о социальной мобильности как клю­чевом факторе формирования «сталинского поколения» советской по­литической элиты; в другом своем исследовании она обратила внима­ние на то, как большевистская теория классов превращалась в смыс­ловой стержень дебатов о «пролетарской культуре» и «пролетарском государстве», по мере того как идеологические ожидания вступали в конфликт с социальными реалиями [17]. Она обращалась и к истории попыток различных социальных групп и индивидуумов избежать со­циального «клеймения» и уйти от связанных с ним «разоблачений». Подводя итог, можно сказать, что большая часть проделанной этим историком работы посвящена основным этапам советской социаль­ной и культурной политики 20-30-х годов [18], и ее труды сотканы из разнообразных, сложно переплетающихся мотивов и тем. Характер­но для творческого почерка Фицпатрик стремление исследователя показать, как рассмотренные ей события и явления воспринимались самими советскими людьми, их современниками. Вывод о том, что элементы дореволюционного общества - в данном случае «сослов­ность» - сумели уцелеть даже в период революционных потрясений, вытекает из предложенного Фицпатрик понимания сталинизма как феномена, вобравшего в себя многочисленные устойчивые черты рос­сийских реалий предшествующих эпох: к примеру, такие, как «блат» и покровительство [19]. Именно поиск «корней» советской системы в прошлом России (хотя Фицпатрик редко прибегает к прямому срав­нению послереволюционной и дореволюционной практики) отлича­ет интерпретацию истории, предложенную Фицпатрик, от воззрений Холквиста, уделяющего первоочередное внимание этатистским мето­дам управления в общеевропейском масштабе и их интенсификации в годы первой мировой войны, или от концепции Стивена Коткина, воспринимающего сталинизм как некую новую цивилизацию (см. ниже).

Предпринятый Дэвидом Джоравски анализ «сталинистского мен­талитета» относится к жанру научного эссе; эта работа, написанная еще до «открытия» советских архивов, наглядно демонстрирует про­цесс научной рефлексии западного ученого, изучающего советскую историю. В данном случае такое осмысление пройденного исследова­тельского пути предпринято одним из крупнейших западных специа­листов по истории науки. Джоравски преподавал в Северо-Западном университете в городе Чикаго; он является автором многочисленных работ по истории различных научных дисциплин, среди которых - одна из первых крупных работ, посвященных влиянию советского марк­сизма на естествознание 20-х годов, фундаментальное исследование «лысенковщины», и история психологии в СССР [20]. Интересно про­следить, как ненавязчиво в этом эссе Джоравски проводит противо­поставление власти и интеллигенции, идеологии и науки. Подобное противопоставление было традиционным для более ранней западной и сегодняшней русскоязычной историографии; именно оно было по­ставлено под сомнение Катериной Кларк в ее работах, посвященных творческой интеллигенции, а также другими западными историками в недавних работах о послереволюционной научной элите [21]. Одна­ко эссе Джоравски во многих отношениях сохраняет свое научное зна­чение и сегодня. Во-первых, основная его тема - исследование стали-нистского видения науки (в котором сочетались два важнейших ас­пекта: «партийность» и «практика») как отражения тех колебаний и явных противоречий, которые на протяжении десятилетий проявля­лись в отношении советского государства к различным научным дис­циплинам. Один из самых убедительных тезисов Джоравски гласит, что само понятие «практика» было идеологическим построением, ко­торое приобрело особую популярность после сталинской «второй ре­волюции». Несомненно, другим столпом сталинской идеологии на­уки была «партийность»; и здесь Джоравски развивает ранее выдви­нутый им тезис о том. что та форма, которую эта идея «партийности в науке» получила в сталинскую эпоху, только внешне напоминает ее более раннюю, дореволюционную ленинскую версию [22]. Таким об­разом, в сталинский период был взят на вооружение своеобразный сплав схоластики и прагматизма - сплав, который определял отноше­ние режима к науке, но в различных научных дисциплинах применял­ся в неодинаковом соотношении. Биология оказалась исключением потому, что советское сельское хозяйство находилось в тяжелом кри­зисе: именно характерная для сталинской эпохи крайняя нужда в «прак­тических» научных результатах приводила к чрезмерному увлечению «партийностью». Предпринятый Джоравски параллельный анализ различных сфер научной деятельности отличает его работу от многих других исследований по истории советской науки и политики в отношении науки, в этой области исследований подобный подход приме­няется реже, чем, например, в трудах по истории советской культуры (пример такого исследования - работа Катерины Кларк) [23].

Несомненно, что все эти постулаты, заставляющие читателя по-новому взглянуть на проблему, но не всегда сопровождаемые соот­ветствующим анализом или же анализируемые недостаточно подроб­но (несмотря на то, что книга Коткина представляет собой 639-стра-ничный труд), как и другие идеи. выдвинутые историком в ходе поис­тине эпического рассказа о строительстве Магнитогорска, поддают­ся различным интерпретациям. Подобно многим столь же значитель­ным работам, исследование Коткина вызвало полемику и резкую кри­тику сразу с двух противоположных сторон. С одной стороны, неко­торые ученые утверждают, что он недооценил степень сопротивления пежиму со стороны простых граждан, что он приводил факты их са­моотождествления с системой, не располагая теми архивными данными о рабочих забастовках и движениях протеста, которые стали изве­стны только во второй половине 90-х годов [25]. С другой стороны, Коткин подвергся критике за то. что он постулировал сам факт нали­чия сопротивления режиму, сделав понятие «сопротивляющегося субъекта» краеугольным камнем своих представлений о личности «но­вого советского человека», и, таким образом, продолжил либераль­ную традицию понимания личности как автономной и обладающей самостоятельной ценностью единицы. Таким образом, утверждают критики, он сосредоточил внимание на фактах манипуляций и «ма­неврирования» со стороны homo sovieticus, игнорируя разразивший­ся в тот период кризис личности, эволюционировавшей в соответствии с потребностями эпохи [26]. И проблема сопротивления режиму, и проблема существования «сталинской личности» в целом связаны с ключевыми вопросами современной западной исторической науки. Однако в соответствии с тематикой нашей антологии - историей фор­мирования советской системы - центральное значение приобретает та проблема, которую сам Коткин осознанно сделал смысловым стерж­нем своего исследования и которая отражена в подзаголовке его тру­да: «Сталинизм как цивилизация». В то же время, несмотря на огром­ное количество комментариев и критических возражений, которые работа Коткина вызвала в среде историков, именно эта сторона его труда до сих пор не подверглась детальному анализу.

В публикуемом здесь фрагменте монографии Коткина затрагива­ется ряд аспектов формирования новой цивилизации: формирование нового советского «языка», новой идентичности советского челове­ка, нового отношения к труду. В других главах своей книги Коткин анализирует другие аспекты, которые приобретали особенно важную роль в заново создававшемся городе, - архитектуру, жилищное строи­тельство, городское планирование и городскую среду; разногласия между соперничающими партийно-государственными институтами -партийным комитетом, завкомом и органами внутренних дел; поли­тическую экономию и повседневную жизнь города. Таким образом, образцовый сталинский город Магнитогорск фигурирует здесь как яркий пример новой советской социалистической цивилизации. Именно это определяет оригинальность подхода Коткина к изучению советской системы и выделяет его исследование из всех работ, выбран­ных для нашей антологии: ученый анализирует результаты кампании во индустриализации, создания новой городской среды и процесса «омассовления», благодаря которому в 30-е годы советская система охватила своим воздействием подавляющую часть населения страны. Однако само предложенное Коткиным понятие «новой цивилизации» вызывает ряд вопросов. Во-первых, Магнитогорск выступает на стра­ницах работы как классический пример этой цивилизации; но ведь до 1929 года город этот просто не существовал, а когда он создавался, в нем практически не было интеллигенции и традиций «высокой» куль­туры, которые, как показывает Кларк, играли столь важную роль в процессе создания советской системы в Ленинграде. Во-вторых, оче­видно (хотя. возможно, в представленной здесь работе это менее за­метно, чем в других трудах Коткина). что значительная часть новиз­ны и пафоса этой цивилизации была связана с ее претензиями на роль творца нового, социалистического модернизма - одной из разнооб­разных форм «нелиберального модернизма», появившихся на свет в период между двумя мировыми войнами [27]. Понятие цивилизации, однако, подразумевает уникальную культурную систему (не говоря уже о традициях, которые она вбирает в себя, - в данном случае рус­ских), в то время как осмысление феномена «модернизма» обычно базируется на компаративном анализе исторической жизни европейс­ких и развивающихся стран. И. тем не менее, введенное Коткиным понятие новой цивилизации, порожденной тоталитарными стремле­ниями нового режима, еще полностью не ассимилировалось в истори­ческой литературе. Если Советский Союз представлял собой завер­шенную альтернативную форму современной цивилизации, не про­шедшую через привычные «стадии» западного модернизма, то в та­ком случае изучение советской истории потребует от ученого иного подхода, более «целостного» или «тотального», чем это позволяет сделать современная профессиональная специализация гуманитарно­го знания.

Статья Юрия Слезкина помещена в конец сборника не в подража­ние социал-демократам, которые обычно ставили «национальный вопрос» в конец повестки дня, а потому, что по своим хронологичес­ким рамкам и по характеру выводов она, в отличие от других пред­ставленных здесь статей, затрагивает проблемы «позднесоветского» периода. Безусловно, переосмысление вопроса о сущности советской национальной политики и о природе советского многонационально­го государства (что и сделало часто цитируемую работу Слезкина за­метной вехой в развитии историографии) стало возможным вследствие уникального совпадения двух обстоятельств. Первое из них - круше­ние Советского Союза и его распад на отдельные республики в ре­зультате подъема национально-освободительных движений на исхо­де 80-х годов. Второе - широко распространившаяся в последние два десятилетия концепция нации как «конструируемого», «воображае­мого» сообщества, не отражающего (вопреки категоричным утверж­дениям Ленина и Сталина) объективно существующей реальности [28]. Слезкин (уехав из Советского Союза, в 80-е годы он защитил доктор­скую диссертацию в Техасском университете под руководством Шей-лы фицпатрик и ныне преподает в Беркли, в Университете штата Ка­лифорния) - единственный участник антологии «Американская руси­стика», сам выполнивший перевод своей статьи. Самая значительная монография Слезкина, «Арктические зеркала», посвящена широко­масштабному исследованию истории малых народов Севера. Автор рассматривает там, как в процессе завоевания и освоения Россией Крайнего Севера (с XVIII по XX вв.) и выработки ею концептуальной и практической политики по отношению к этому региону выявлялась русская национальная идентичность [29]. Работа эта примечательна как представленным в ней анализом экономических факторов и на­правлений российской хозяйственной политики, так и тем, что автор фокусирует свое внимание на истории одного региона, весьма специ­фичного. Слезкин также уделяет значительное внимание детальным сопоставлениям политики и идей дореволюционного и советского периодов, конкретизируя и развивая там многие проблемы, затрону­тые в публикуемой статье: например, вопрос о «системе Ильминского» как предшественнице ленинской национальной политики; или то, как представления об отсталости русских крестьян и нерусских на­родностей иногда вели к сходным политическим шагам в отношении этих групп населения, а иногда - к противоположным. Вся исследова­тельская деятельность Слезкина характеризуется одной примечатель­ной особенностью: этот ученый с легкостью пересекает хронологи­ческие границы исторических периодов, которые другие историки, с более узкой специализацией, воспринимают как нечто неприкосно­венное.

Ценность и интерес работы «СССР как коммунальная квартира» определяется попыткой ее автора предложить новый взгляд на наци­ональную политику, проводившуюся на протяжении трех периодов советской истории: нэпа, «великого перелома» и сталинизма (с зак­лючительным экскурсом в послесталинскую эпоху). Возражая боль­шинству своих предшественников, которые писали об угнетении на­циональностей и преследовании национализма в СССР. Слезкин - с его любовью к иронии и парадоксам и пристальным вниманием к кульбитам советской идеологии - выдвинул гипотезу, которая, благодаря егo исследованиям, в последние годы приобретает все большее при­знание: советское социалистическое государство, утверждает иссле дователь, на самом деле проводило политику «этнической обособлен­ности». Придавая существенное значение зигзагообразным изменени­ям национальной политики, ученый прослеживает развитие ее теории и практики с момента образования Советского Союза до «корениза-ции» и «национального строительства» времен нэпа; и далее - через хаотическое содействие развитию «национальных меньшинств» в ущерб титульным национальностям союзных республик и через этни­ческую дифференциацию периода «великого перелома» - к сокраще­нию числа официально признанных национальных образований, со­зданию формальной этнической иерархии, снижению этнических квот, свертыванию политики развития национальностей и их культур и вос­становлению главенствующей роли русской нации в период развито­го сталинизма. Однако, несмотря на все эти повороты. Советский Союз продолжал осуществлять процесс «национального строительства»: тезис об объективности понятия «национальность» по-прежнему су­ществовал как в теории, так и на практике. Слезкину удается сочетать анализ подобных философских постулатов с оценкой реального вли­яния марксистско-ленинской идеологии на практическую нацио­нальную политику, а также прослеживать формы взаимодействия этих факторов на различных стадиях эволюции советской системы.

Разворачивая уже ставшую знаменитой метафору, согласно кото­рой СССР напоминал коммунальную квартиру, Юрий Слезкин, сре­ди прочего, привлекает наше внимание к аномальному по сути своей положению русской нации в Советском Союзе. За последние годы историки так и не пришли к согласию по вопросу о том, можно ли считать Советский Союз империей. Некоторые из них утверждают, что с течением времени государственная система может приобретать все большее количество «имперских» признаков, и что в 30-е годы. в результате усилившейся экономической централизации и частичного возрождения русского национализма, Советский Союз действитель­но стал походить на традиционную империю [30]. Слезкин же, пожа­луй, относится к подобным формулировкам скептически, он особо подчеркивает двусмысленное положение русских жильцов «центра» (то есть «кухни и коридора») коммунальной квартиры. Как бы чита­тели не восприняли парадоксальную концепцию «антиимпериалисти­ческой» империи, статья Слезкина затрагивает еще один аспект фор­мирования «советской системы» - ее существование в форме многона­ционального государства. Анализ того положения, которое занима­ли в Советском Союзе нерусские национальности, будет, по-видимо­му, играть все большую роль в исследованиях по истории советского периода - его политических структур, идеологии, культуры, и, наконец, в диспутах о сущности самой системы. Таким образом, во многих отношениях статья Слезкина является одной из первых вех на неизве­данном пути, который должен привести ученых к новым интерпрета­циям советской истории.

Представленными в данном сборнике различными подходами к фе­номену советской системы далеко не исчерпываются те направления в современной исторической науке, которые получили признание в пос­ледние годы. Например, в книге отсутствуют развернутый анализ со­ветской нерыночной экономики и ее связи с военными потребностями государства. За пределами нашего тома остались многие аспекты исто­рии повседневной жизни и обыденного сознания, хотя эти сферы со­ставляют сегодня перспективные направления развития исторической науки. Не представлен в сборнике и еще один интенсивно развиваю­щийся раздел современной историографии - история религии и народ­ных форм религиозности. Но, в какой-то мере, именно в этом и состоит смысл осуществленного нами издания: ни одна из опубликованных здесь работ не претендует на то, чтобы подобрать один-единственный ключ к тайнам советской системы, исключив все другие возможные вариан­ты. В этом смысле все представленные здесь исследования могут быть охарактеризованы как «постревизионистские».

Новая историография советской истории обладает еще одной ха­рактерной особенностью, которая, возможно, не отразилась в самом содержании опубликованных в данном сборнике работ, но которая приобретает особую важность в связи с самим фактом перевода их на русский язык. Особенность эта - одна из интереснейших черт совре­менного этапа развития этой историографической области, но пока еще она остается практически незамеченной (или, по крайней мере, о ней пока сравнительно мало говорится): в настоящее время идет про­цесс создания новой, интернациональной историографии России, и процесс этот особенно активизировался в 90-е годы. Я имею в виду происходящее сейчас заметное стирание национальных границ между тремя основными центрами исследований в данной области истори­ческой науки - между англо-американской, русскоязычной и европей­ской (в первую очередь, немецкой и французской) историографией. В некоторых случаях границы эти исчезают совершенно. Хотя такая практика еще относительно редка, историки разных стран уже имеют возможность прочитать одну и ту же историческую литературу, опуб­ликованную на нескольких языках, примерно в одно и то же время; происходит постоянное научное общение и взаимное обогащение иде­ями между разноязычными аванпостами современной историографии и т. д. Именно в этом смысле мы можем говорить о формировании подлинно интернациональной историографии России; а ведь еще не­давно подобные слова показались бы лишь туманным пророчеством. Лежащая перед Вами книга - один из зримых результатов этого еще только набирающего силу, но уже многообещающего процесса.

1. Например, автора биографического исследования о Л.Д.Троцком Иса­ака Дейчера часто считают одним из самых влиятельных исследователей со­ветской истории того периода именно потому, что он отказался от тогдаш­них ортодоксальных идей «тоталитарной школы». Дейчер вел работу с пер­воисточниками - с архивом Троцкого, хранящемся в Хоутоновской библио­теке Гарвардского университета, но труд его все же содержит множество фак­тических ошибок. Первый том его трехтомной биографии Троцкого «Про­рок с оружием в руках» был опубликован в 1954 году: Isaac Deutscher, The Prophet Armed. Trotsky: 1879-1921. New York and London: Oxford University Press, 1954.

2. К примеру, работая над своей монографией об учебных и научно-иссле-довагельских институтах большевистской партии, - Michael David-Fox, Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1918-1929 (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997), - я использовал когда-то новаторские, но сегодня по большей части забытые работы американских историков 20-х го­дов, посвященные высшему образованию в СССР. См., например: Samuel Harper, Civic Training in Soviet Russia (Chicago: University of Chicago Press, 1928); Samuel Harper, Making Bolsheviks (Chicago: University of Chicago Press. 1931), а также: George S. Counts, Dare the School Build a New Social Order? (New York: Day, 1932). Кстати, и в других областях исследований имело мес­то «возрождение» отдельных работ предшествующего периода - как это про­изошло с опубликованной в 1926 году книгой венгерского культуролога, впер­вые изданной на английском языке еще в 1928 году: Rene Fulop-Miller, The Mind and Face of Bolshevism: An Examination of Cultural Life in Soviet Russia (New York: Alfred A. Knopf. 1928).

3. E. H. Carr. A History of Soviet Russia, 9 vols. (New York: MacMillan. 1950-1969). Недавно увидела свег биография Kappa, написанная одним из его учеников: Jonathan Haslam, The Vices of Integrity: E. H. Carr, 1892-1982 (London: Verso, 1999).

4. Дэвид-Фокс М. Введение: отцы, дети и внуки в американской историог­рафии царской России // Американская русистика: Вехи историографии пос­ледних лег. Императорский период. Самара. 2000. С.5-47. О недавних пере­менах в историографической области см.: Stephen Kotkin,« 1991 and the Russian Revolution: Sources. Conceptual Categories. Analytical Frameworks», Journal of Modern History 70: 2 (1998). P.384-426; а также предисловие и редакторские комментарии Шейлы Фитцпатрик к работе: Sheila Fitzpatrick, ed. Stalinism:

New Directions (London and New York: Routledge, 2000). Интересные матери­алы о научной деятельности представителей поколения «детей» в 70-80-е годы (vff. часто характеризуют как «ревизионистов» и «социальных историков») со­держатся в следующей работе: Кодин Е.В. «Смоленский архив» и американс­кая советология. Смоленск, 1998, и в отзыве на эту работу Габора Риттерс-порна (Gabor T.Rittersporn); см.: Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 2: 1 (Winter 2001).

5. Eric Hobsbawm. The Age of Extremes: A History of the World, 1914-1991 (New York: Pantheon Books, 1984).

6. Однако, в столь интенсивном освоении истории послевоенного периода кроется определенная опасность: не получившие еще надлежащего размаха западные исследования по истории второй мировой войны могут остаться временно «замороженными». По данной проблеме см.: Amir Weiner, «Saving Private Ivan: From What, When, and How?». Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 1: 2 (Spring 2000). P.305-336.

7. Мнение о том, что ключевое значение для понимания советской истории имеют политические факторы, неоднократно высказывал Ричард Пайпс - см., например: Richard Pipes, Russia under the Bolshevik Regime (New York: A.A. Knopf, 1993). Утверждение, что первопричиной здесь была идеология, настой­чиво проводится в работе Мартина Малиа: Martin Malia, The Soviet Tragedy:

A History of Socialism in Russia. 1917-1991 (New York: Free Press, 1994). «Соци­альные силы» были представлены как «ключ к новой парадигме» в рабоге, став­шей своего рода катехизисом исповедовавшеюся поколением «детей» «ревизи­онистского» взгляда на историю - Ronald Grigor Suny, «Toward a Social History of the October Revolution», American Historical Review 88 (1983). P.31-52.

8. См.: Peter Holquist, «A Russian Vendee: The Practice of Politics in the Don 'Countryside. 1917-1921», Ph.D. dissertation, Columbia University. 1995; а также готовящуюся к печати его книгу «Making War. Forging Revolution: Political Practices in the Don Territory during Russia's Deluge, 1914-1921», - исследова­ние политической практики в период первой мировой войны, революции и гражданской войны. Холквист - автор раздела «Россия в эпоху насилия» в опубликованном недавно во Франции под редакцией Клаудио Серджио Ин-герфлома крупном труде по истории мирового коммунизма: Claudio Sergio Ingerflom. ed.. Le siecle des communismes (Paris: Les editions de 1'Atelier, 2000). P.123-143.

9. Холквист П. Российская катастрофа (1914-1921) в европейском контек­сте: тотальная мобилизация и «политика населения» // Россия: XXI век. 1998. № 11/12. С.26-54. См. также: Peter Holquist and David Hoffmann, Sculpting the Masses: the Modern Social State in Russia, 1914-1941 (Ithaca: Cornell University Press, книга готовится к печати). В этом монографическом исследовании Рос­сия представлена как один из вариантов общеевропейского феномена «социального государства», которое черпает обоснование своей легитимности и своего предназначения в социальной сфере.

10. См., например: Раев М. Регулярное полицейское государство и поня­тие модернизма в Европе XVII-XVIII веков: попытка сравнительного подхо да к проблеме // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Самара, 2000. С.48-79.

11. См.: Peter Kenez, Civil War in South Russia, 1919-1920: The Defeat of the Whites (Berkeley: University of California Press, 1977), англоязычный труд о белом движении, долгое время считавшийся классическим; а также более по­зднюю обобщающую работу: Orlando Figes, A People's Tragedy: The Russian Revolution, 1891-1924 (New York: Penguin Books, 1996), в которой белые по-прежнему изображаются исключительно как «бывшие», испытывающие нос­тальгию по старому порядку.

12. Alfred Rieber, Stalin and the French Communist Party, 1941-1947 (New York: Columbia University Press, 1962); из более поздних трудов ученого наи­более значительным является книга: Alfred Rieber, Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia (Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1982). Еще большую известность Риберу принесли его эссе и статьи, такие как: Alfred Rieber, «The Struggle over the Borderlands», S. Frederick Starr, ed. The Legacy of History in Russia and the New States of Eurasia (Armonk, NY: M.E. Sharpe, 1994), «Interest-Group Politics in the Era of the Great Reforms», Ben Ekioffet al., eds. Russia's Great Reforms, 1855-1881 (Bloomington, IN: Indiana University Press, 1994); «Russia as a Sedimentary Society», Edith Clowes et al., eds. Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russia (Princeton: Princeton University Press, 1991).

13. Edward L. Keenan, «Muscovite Political Folkways», Russian Review 46: 2 (1987). P. 157-209; Richard Pipes, Russia under the Old Regime (New York: Charles Scribner's, 1974).

14. Katerina Klark and Michael Holquist, Mikhail Bakhtin (Cambridge:

Harvard University Press, 1984); Katerina Klark, The Soviet Novel: History as Ritual (Chicago: University of Chicago Press, 1985).

15. К наиболее значительным работам Фицпатрик относятся: Sheila Fitzpatrick, The Commissariat of Enlightenment: Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky, October 1917-1921 (Cambridge: Cambridge University Press, 1971); Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921-1934 (Cambridge: Cambridge University Press, 1979); The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1992);

Stalin's Peasants: Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization (New York: Oxford University Press, 1994).

16. Фриз Г.Л. Сословная парадигма и социальная история России // Аме­риканская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Самара, 2000. С.121-162.

17. См., например, статьи Фицпатрик: «The Bolsheviks' Dilemma: Class, Culture and Politics in the Early Soviet Years» и «Stalin and the Making of a New Elite» в сборнике: The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia (Ithaca, NY: Cornell University Press. 1992).

18. См.. к примеру, мой отзыв на работу Фицпатрик, посвященную «куль­турной революции»: Michael David-Fox, «What is Cultural Revolution?», Russian Review 58 (April 1999). P. 181-201; а также наш последующий обмен мнениями: Sheila Fitzpatrick, «Cultural Revolution Revisited»; Michael David-Fox, «Mentalite or Cultural System: A Reply to Sheila Pitzpatrick», Russian Review 58 (April 1999). p.202-209,210-211.

19. Sheila Fitzpatrick, Everyday Stalinism. Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s (New York: Oxford Press, 1999).

20. David Joravsky, Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932 (New York: Columbia University Press, 1961); The Lysenko Affair (Cambridge: Harvard University Press, 1970); Russian Psychology: A Cultural History (Oxford: Blackwell, 1999).

21. Среди последних работ на эту тему - Michael David-Fox and Gyorgy

Peteri, eds. Academia in Upheaval: Origins, Transfers, and Transformations of the Communist Academic Regime in Russia and East Central Europe (Westport, CT: Bergen and Garvey, 2000).

22. См. классический анализ данной проблемы во второй главе («Lenin and the Partyness of Philosophy») монографии Джоравски: David Joravsky, Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932. P.24-44.

23. Проблема сравнительного анализа результатов, достигнутых в различ­ных научных дисциплинах в сталинский период, была в фокусе внимания сле­дующей статьи: Robert Lewis, «Science, Nonscience, and the Cultural Revolution», Slavic Review 45 (Summer 1986). P.268-292. Ведущими американскими специа­листами по истории российской науки являются Лорен Грэм (Loren Graham) и Александр Вусинич (Alexander Vucinich); их работы затрагивают широкий спектр научных дисциплин.

24. Stephen Kotkin, Steeltown USSR: Soviet Society in the Gorbachev Era (Berkeley: University of California, 1991); Stephen Kotkin and David Wolff, eds. Rediscovering Russia in Asia: Siberia and the Russian Far East (Armonk, NY: M.E.Sharpe, 1995). Недавно под редакцией Коткина и с его предисловием вышло в свет новое издание мемуаров Джона Скотта: John Scott, Behind the . Urals: An American Worker in Russia's City of Steel (Bloomington: Indiana University Press, 1999).

25. См., например: Jeffrey J. Rossman, «The Teikovo Cotton Workers' Strike of April 1932: Class, Gender and Identity Politics in Stalin's Russia», Russian Review 56: 1 (1997). P.44-69.

26. См.: Anna Krylova, «The Tenacious Liberal Subject in Soviet Studies», K-ritika: Explorations in Russian and Eurasian History 1: 1 (Winter 2000). P. МО-144. См. также: Igal Halfin and Jochen Hellbeck, «Rethinking the Stalinist Subject: Stephen Kotkin's "Magnetic Mountain" and the State of Soviet Studies», Jahrbucher "ir Geschichte Osteuropas 44: 3 (1996).

27. Stephen Kotkin. «Modern Times: The Soviet Union and the Interwar Conjuncture», Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 2: 1 (Winter 2001).

28. Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the Origin and °pread of Nationalism (London: Verso. 1983). Наиболее значительные работы о нациях и национализме опубликованы в следующих изданиях: John F. Hutchinson and Anthony D. Smith, eds. Nationalism (Oxford: Oxford University Press, 1994); Ronald Grigor Suny and GeoffEley, eds. Becoming National: A Reader (New York: Oxford University Press, 1996). Публикацию как классических, так и современных западных и русскоязычных работ по национальным вопросам в контексте имперской и российской истории осуществляет сейчас новый жур­нал «Ab Imperio», издающийся в Казани.

29. Yuri Slezkine. Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North (Ithaca: Cornell University Press, 1994).

30. См., например, опыт анализа данной проблемы в сборнике: Mark von Hagen and Karen Barkey, eds. After Empire: Multiethnic Societies and Nation-Building: The Soviet Union and the Russian, Ottoman, and Habsburg Empires (Boulder, CO: Westview Press, 1997).