Виктор Гюго Собор парижской богоматери

V. Два человека в черном

В келью вошел человек в черной мантии, с хмурым лицом. Прежде всего поразило нашего приятеля Жеана (который, как это ясно для каждого, примостился таким образом, чтобы ему все было видно и слышно) мрачное одеяние и мрачное обличье новоприбывшего. А между тем весь его облик отличался какой то особенной вкрадчивостью, вкрадчивостью кошки или судьи приторной вкрадчивостью. Он был совершенно седой, в морщинах, лет шестидесяти; он щурил глаза, у него были белые брови, отвисшая нижняя губа и большие руки. Решив, что это, по видимому, всего лишь врач или судья и что раз у этого человека нос далеко ото рта, значит, он глуп, Жеан забился в угол, досадуя, что придется долго просидеть в такой неудобной позе и в таком неприятном обществе.

Архидьякон даже не привстал навстречу незнакомцу. Он сделал ему знак присесть на стоявшую около двери скамейку и, помолчав немного, словно додумывая какую то мысль, слегка покровительственным тоном сказал:

– Здравствуйте, мэтр Жак!

– Мое почтение, мэтр! – ответил человек в черном.

В тоне, которым было произнесено это «мэтр Жак» одним из них и «мэтр» – другим, приметна была та разница, какая слышна, когда произносят слова «сударь» и «господин», domne и domine. He оставалось сомнении, это была встреча ученого с учеником.

– Ну как? – спросил архидьякон после некоторого молчания, которое мэтр Жак боялся нарушить. – Вы надеетесь на успех?

– Увы, мэтр! – печально улыбаясь, ответил гость. – Я все еще продолжаю раздувать огонь. Пепла – хоть отбавляй, но золота – ни крупинки!

Клод сделал нетерпеливое движение.

– Я не об этом вас спрашиваю, мэтр Жак Шармолю, а о процессе вашего колдуна. По вашим словам, это Марк Сенен казначей Высшей счетной палаты. Сознается он в колдовстве? Привела ли к чему нибудь пытка?

– Увы, нет! – ответил мэтр Жак, все так же грустно улыбаясь. – Мы лишены этого утешения. Этот человек – кремень. Его нужно сварить живьем на Свином рынке, прежде чем он что нибудь скажет, и, однако, мы ничем не пренебрегаем, чтобы добиться правды. У него уже вывихнуты все суставы. Мы пускаем в ход всевозможные средства, как говорит старый забавник Плавт:
Aduorsum, slimulos, laminas – crucesque, compedesque,

Nervos, catenas, carceres, numellas, pedicas, boias.¹¹⁰

– Ничего нового не нашли в его доме?

– Как же, нашли! – ответил мэтр Жак, роясь в своем кошеле. – Вот этот пергамент. Тут есть слова, которых мы не понимаем. А между тем господин прокурор уголовного суда Филипп Лелье немного знает древнееврейский язык, которому он научился во время процесса евреев с улицы Кантерсен в Брюсселе.

Продолжая говорить, мэтр Жак развертывал свиток.

– Дайте ка, – проговорил архидьякон и, взглянув на пергамент, воскликнул: – Чистейшее чернокнижие, мэтр Жак! «Эмен хетан»! Это крик оборотней, прилетающих на шабаш. Per ipsum, et cum ipso, et in ipso¹¹¹ это заклинание, ввергающее дьявола с шабаша обратно в ад. Нах, pax, max¹¹² относится к врачеванию: это заговор против укуса бешеной собаки. Мэтр Жак! Вы – королевский прокурор церковного суда! Эта рукопись чудовищна!

– Мы вновь подвергнем пытке этого человека. Вот что еще мы нашли у Марка Сенена, – сказал мэтр Жак, роясь в своей сумке.

Это оказался сосуд, сходный с теми, которые загромождали очаг отца Клода.

– А, это алхимический тигель! – заметил архидьякон.

– Сознаюсь, – робко и принужденно улыбаясь, сказал мэтр Жак, – я испробовал его на очаге, но получилось не лучше, чем с моим.

Архидьякон принялся рассматривать сосуд.

– Что это он нацарапал на своем тигле? Och! Och! – слово, отгоняющее блох? Этот Марк Сенен – невежда! Ясно, что в этом тигле вам никогда не добыть золота! Он годится лишь на то, чтобы ставить его летом в вашей спальне.

– Если уж мы заговорили об ошибках, – сказал королевский прокурор, то вот что. Прежде чем подняться к вам, я рассматривал внизу портал; вполне ли вы уверены, ваше высокопреподобие, в том, что со стороны Отель Дье изображено начало работ по физике и что среди семи нагих фигур, находящихся у ног божьей матери, фигура с крылышками на… пятках изображает Меркурия?

– Да, – ответил священник, – так пишет Августин Нифо, итальянский ученый, которому покровительствовал обучивший его бородатый демон. Впрочем, сейчас мы спустимся вниз, и я вам все это разъясню на месте.

– Благодарю вас, мэтр, – кланяясь до земли, ответил Шармолю. – Кстати, я чуть было не запамятовал! Когда вам будет угодно, чтобы я распорядился арестовать маленькую колдунью?

– Какую колдунью?

– Да хорошо вам известную цыганку, которая, несмотря на запрещение духовного суда, приходит всякий день плясать на Соборную площадь! У нее есть еще какая то одержимая дьяволом коза с бесовскими рожками, которая читает, пишет, знает математику не хуже Пикатрикса. Из за нее одной следовало бы перевешать все цыганское племя. Обвинение составлено. Суд не затянется, не сомневайтесь! А хорошенькое создание эта плясунья, ей богу! Какие великолепные черные глаза, точно два египетских карбункула! Так когда же мы начнем?

Архидьякон был страшно бледен.

– Я вам тогда скажу, – еле слышно пробормотал он. Затем с усилием прибавил: – Пока займитесь Марком Сененом.

– Будьте спокойны, – улыбаясь, ответил Шармолю. – Вернувшись домой, я снова заставлю привязать его к кожаной скамье. Но только это дьявол, а не человек. Он доводит до изнеможения даже самого Пьера Тортерю, у которого ручищи посильнее моих. Как говорит этот добряк Плавт:

Nudus vinctus, centum pondo. es quando pendes per pedes.¹¹³ Допросим его на дыбе, это лучшее, что у нас есть! Он попробует и этого.

Отец Клод был погружен в мрачное раздумье. Он обернулся к Шармолю:

– Мэтр Пьера… то есть мэтр Жак! Займитесь Марком Сененом.

– Да, да, отец Клод. Несчастный человек! Ему придется страдать, как Муммолю. Но что за дикая мысль отправиться на шабаш! Ему, казначею Высшей счетной палаты, следовало бы знать закон Карла Великого: Stryga vel masca!¹¹⁴ Что же касается малютки Смеральды, как они ее называют, то я буду ожидать ваших распоряжений. Ах да! Когда мы будем проходить под порталом, объясните мне, пожалуйста, что означает садовник на фреске у самого входа в церковь. Это, должно быть, сеятель? Мэтр! Над чем вы задумались?

Отец Клод, поглощенный своими мыслями, не слушал его. Шармолю проследил за направлением его взгляда и увидел, что глаза священника были устремлены на паутину, затягивающую слуховое окно. В этот момент легкомысленная муха, стремясь к мартовскому солнцу, ринулась сквозь эту сеть к стеклу и увязла в ней. Почувствовав сотрясение паутины, громадный паук, сидевший в самом ее центре, подскочил к мухе, перегнул ее пополам своими передними лапками, в то время как его отвратительный хоботок ощупывал ее головку.

– Бедная мушка! – сказал королевский прокурор церковного суда и потянулся, чтобы спасти муху. Архидьякон, как бы внезапно пробужденный, судорожным движением удержал его руку.

– Мэтр Жак! – воскликнул он. – Не идите наперекор судьбе!

Прокурор испуганно обернулся. Ему почудилось, будто сверкающий взгляд архидьякона был прикован к маленьким существам – мухе и пауку, между которыми разыгрывалась отвратительная сцена.

– О да! – продолжал священник голосом, который, казалось, исходил из самых недр его существа. – Вот символ всего! Она летает, она ликует, она только что родилась; она жаждет весны, вольного воздуха, свободы! О да! Но стоит ей столкнуться с роковой розеткой, и оттуда вылезает паук, отвратительный паук! Бедная плясунья! Бедная обреченная мушка! Не мешайте, мэтр Жак, это судьба! Увы, Клод, и ты паук! Но в то же время ты и муха! Клод! Ты летел навстречу науке, свету, солнцу, ты стремился только к простору, к яркому свету вечной истины; но, бросившись к сверкающему оконцу, выходящему в иной, мир, в мир света, разума и науки, ты, слепая мушка, безумный ученый, ты не заметил тонкой паутины, протянутой роком между светом и тобой, ты бросился в нее стремглав, несчастный глупец! И вот ныне, с проломленной головой и оторванными крыльями, ты бьешься в железных лапах судьбы! Мэтр Жак! Мэтр Жак! Не мешайте пауку!

– Уверяю вас, что я не трону его, – ответил прокурор, глядя на него с недоумением. – Но, ради бога, отпустите мою руку, мэтр! У вас не рука, а тиски.

Но архидьякон не слушал его.

– О, безумец! – продолжал он, неотрывно глядя на оконце. – Если бы тебе даже и удалось прорвать эту опасную паутину своими мушиными крылышками, то неужели же ты воображаешь, что выберешься к свету! Увы! Как преодолеть тебе потом это стекло, эту прозрачную преграду, эту хрустальную стену, несокрушимую, как адамант, отделяющую философов от истины? О тщета науки! Сколько мудрецов, стремясь к ней издалека, разбиваются о нее насмерть! Сколько научных систем сталкиваются и жужжат у этого вечного стекла!

Он умолк. Казалось, эти рассуждения незаметно отвлекли его мысли от себя самого, обратив их к науке, и это подействовало на него успокоительно. Жак Шармолю окончательно вернул его к действительности.

– Итак, мэтр, – спросил он, – когда же вы придете помочь мне добыть золото? Мне не терпится достигнуть успеха.

Горько усмехнувшись, архидьякон покачал головой.

– Мэтр Жак! Прочтите Михаила Пселла Dialog us de energia et operatione daemonum¹¹⁵. To, чем мы занимаемся, не так то уж невинно.

– Тес, мэтр, я догадываюсь! – сказал Шармолю. – Но что делать! Приходится немного заниматься и герметикой, когда ты всего лишь королевский прокурор церковного суда и получаешь жалованья тридцать турских экю в год. Однако давайте говорить тише.

В эту минуту из под очага послышался звук, какой издают жующие челюсти; настороженный слух Шармолю был поражен.

– Что это? – спросил он.

Это школяр, изнывая от скуки и усталости в своем тайничке, вдруг обнаружил черствую корочку хлеба с огрызком заплесневелого сыра и, не стесняясь, занялся ими, найдя себе в этом и пищу и утешение. Так как он был очень голоден, то с аппетитом, грызя сухарь, он громко причмокивал, чем и вызвал тревогу прокурора.

– Это, должно быть, мой кот лакомится мышью, – поспешил ответить архидьякон.

Это объяснение удовлетворило Шармолю.

– Правда, мэтр, – ответил он, почтительно улыбаясь, – у всех великих философов были свои домашние животные. Вы помните, что говорил Сервиус: Nullus enim locus sine genio est.¹¹⁶

Однако Клод, опасаясь какой нибудь новой выходки Жеана, напомнил своему почтенному ученику, что им еще предстоит вместе исследовать несколько изображений на портале, и они вышли из кельи, к великой радости школяра, который начал уже серьезно опасаться, как бы на его коленях не остался навеки отпечаток его подбородка.

VI. Последствия, к которым могут привести семь прозвучавших на вольном воздухе проклятий

– Те Deum laudamus!¹¹⁷ – воскликнул Жеан, вылезая из своей дыры. Наконец то оба филина убрались! Оx! Оx! Гаке! Пакс! Макс! Блохи! Бешеные собаки! Дьявол! Я сыт по горло этой болтовней! В голове трезвон, точно на колокольне. Да еще этот затхлый сыр в придачу! Поскорее вниз! Мошну старшего братца захватим с собой и обратим все эти монетки в бутылки!

Он с нежностью и восхищением заглянул в драгоценный кошелек, оправил на себе одежду, обтер башмаки, смахнул пыль со своих серых от золы рукавов, засвистал какую то песенку, подпрыгнул, повернувшись на одной ноге, обследовал, нет ли еще чего нибудь в келье, чем можно было бы поживиться, подобрал несколько валявшихся на очаге стеклянных амулетов, годных на то, чтобы подарить их вместо украшений Изабо ла Тьери, и, наконец, толкнув дверь, которую брат его оставил незапертой – последняя его поблажка – и которую Жеан тоже оставил открытой – последняя его проказа, – он, подпрыгивая, словно птичка, спустился по винтовой лестнице.

В потемках он толкнул кого то, тот ворча посторонился: школяр решил, что налетел на Квазимодо, и эта мысль показалась ему столь забавной, что до самого конца лестницы он бежал, держась за бока от смеха. Выскочив на площадь, он все еще продолжал хохотать.

Очутившись на площади, он топнул ногой.

– О добрая и почтенная парижская мостовая! – воскликнул он. – Проклятые ступеньки! На них запыхались бы даже ангелы, восходившие по лестнице Иакова! Чего ради я полез в этот каменный бурав, который дырявит небо? Чтобы отведать заплесневелого сыра да полюбоваться из слухового окна колокольнями Парижа?

Пройдя несколько шагов, он заметил обоих филинов, то есть Клода и мэтра Жака Шармолю, созерцавших какое то изваяние портала. Он на цыпочках приблизился к ним и услышал, как архидьякон тихо говорил Шармолю:

– Этот Иов на камне цвета ляпис лазури с золотыми краями был вырезан по приказанию епископа Гильома Парижского. Иов знаменует собою философский камень. Чтобы стать совершенным, он должен тоже подвергнуться испытанию и мукам. Sub conservatione formae specificae salva anima¹¹⁸, говорит Раймон Люллий.

– Ну, меня это не касается, – пробормотал Жеан, – кошелек то ведь у меня.

В эту минуту он услышал, как чей то громкий и звучный голос позади него разразился ужасающими проклятиями.

– Чертово семя! К чертовой матери! Черт побери! Провалиться ко всем чертям! Пуп Вельзевула! Клянусь папой! Гром и молния!

– Клянусь душой, – воскликнул Жеан, – так ругаться может только мой друг, капитан Феб!

Имя Феб долетело до слуха архидьякона в ту самую минуту, когда он объяснял королевскому прокурору значение дракона, опустившего свой хвост в чан, из которого выходит в облаке дыма голова короля. Клод вздрогнул, прервал, к великому изумлению Шармолю, свои объяснения, обернулся и увидел своего брата Жеана, подходившего к высокому офицеру, стоявшему у дверей дома Гонделорье.

В самом деле, это был капитан Феб де Шатопер. Он стоял, прислонившись к углу дома своей невесты, и отчаянно ругался.

– Ну и мастер же вы ругаться, капитан Феб! – сказал Жеан, касаясь его руки.

– Поди к черту! – ответил капитан.

– Сам поди туда же! – возразил школяр. – Скажите, однако, любезный капитан, что это вас прорвало таким красноречием?

– Простите, дружище Жеан, – ответил Феб, пожимая ему руку. – Ведь вы знаете, что если лошадь пустилась вскачь, то сразу не остановится. А я ведь ругался галопом. Я только что удрал от этих жеманниц. Каждый раз, когда я выхожу от них, у меня полон рот проклятий. Мне необходимо их изрыгнуть, иначе я задохнусь! Разрази меня гром!

– Не хотите ли выпить? – спросил школяр.

Это предложение успокоило капитана.

– Я не прочь, но у меня ни гроша.

– А у меня есть!

– Ба! Неужели?

Жеан величественным и вместе с тем простодушным жестом раскрыл перед капитаном кошелек. Тем временем архидьякон, покинув остолбеневшего Шармолю, приблизился к ним и остановился в нескольких шагах, наблюдая за ними. Молодые люди не обратили на это никакого внимания, настолько они были поглощены созерцанием кошелька.

– Жеан! – воскликнул Феб. – Кошелек в вашем кармане – это все равно, что луна в ведре с водою. Ее видно, но ее там нет. Только отражение! Черт возьми! Держу пари, что там камешки!

Жеан ответил холодно:

– Вот они, камешки, которыми я набиваю свой карман.

Не прибавив больше ни слова, он с видом римлянина, спасающего отечество, высыпал содержимое кошелька на ближайшую тумбу.

– Господи! – пробормотал Феб. – Щитки, большие беляки, малые беляки, два турских грошика, парижские денье, лиарды, настоящие, с орлом! Невероятно!

Жеан продолжал держаться невозмутимо и с достоинством. Несколько лиардов покатилось в грязь; капитан бросился было их поднимать, но Жеан удержал его:

– Фи, капитан Феб де Шатопер!

Феб сосчитал деньги и, с торжественным видом повернувшись к Жеану, произнес:

– А знаете ли вы, Жеан, что здесь двадцать три парижских су? Кого это вы ограбили нынче ночью на улице Перерезанных глоток?

Жеан откинул назад кудрявую белокурую голову и, высокомерно прищурив глаза, ответил:

– На то у нас имеется брат – полоумный архидьякон.

– Черт возьми! – воскликнул Феб. – Какой достойный человек!

– Идем выпьем, – предложил Жеан.

– Куда же мы пойдем? – спросил Феб. – В «Яблоко Евы»?

– Не стоит, капитан, пойдем лучше в кабачок «Старая наука».

– Вино лучше в кабачке «Яблоко Евы». А кроме того, там возле двери вьется на солнце виноградная лоза. Это меня развлекает, когда я пью.

– Ладно, пусть будет Ева с яблоком! – согласился школяр и, взяв под руку капитана, сказал: – Кстати, дражайший капитан, вы только что упомянули об улице Перерезанных глоток. Так не говорят. Мы уже не варвары. Надо говорить: улица Перерезанного горла.

Приятели направились к «Яблоку Евы». Излишне упоминать о том, что предварительно они подобрали упавшие в грязь деньги и что вслед за ними пошел и архидьякон.

Он следовал за ними, мрачный и растерянный. Был ли этот Феб тем самым Фебом, чье проклятое имя после встречи с Гренгуаром вплеталось во все его мысли, – этого он не знал, но все же это был какой то Феб, и этого магического имени достаточно было, чтобы архидьякон, крадучись, словно волк, шел следом за беззаботными друзьями, с напряженным вниманием прислушиваясь к их болтовне и следя за каждым их движением. Впрочем, ничего не было легче, как подслушать их беседу: они говорили во весь голос, не очень смущаясь тем, что приобщали прохожих к своим тайнам. Они болтали о дуэлях, девках, попойках, сумасбродствах.

На углу одной из улиц с перекрестка донесся звук бубна. Клод услышал, как офицер сказал школяру:

– Гром и молния! Поспешим!

– Почему?

– Боюсь, как бы меня не заметила цыганка.

– Какая цыганка?

– Да та – малютка с козочкой.

– Эсмеральда?

– Она самая. Я все позабываю ее чертово имя Поспешим, а то она меня узнает. Мне не хочется, чтоб девчонка заговорила со мной на улице.

– А разве вы с ней знакомы, Феб?

Тут архидьякон увидел, как Феб ухмыльнулся и, наклонившись к уху школяра, что то прошептал ему Затем он разразился хохотом и с победоносным видом тряхнул головой.

– Неужели? – спросил Жеан.

– Клянусь душой! – отвечал Феб.

– Нынче вечером?

– Да, нынче вечером.

– И вы уверены, что она придет?

– Да вы с ума сошли, Жеан! Разве можно в этом сомневаться!

– Ну и счастливчик же вы, капитан Феб!

Архидьякон слышал весь этот разговор Зубы у него застучали, по всему телу пробежала дрожь На секунду он остановился, прислонившись, словно пьяный, к тумбе, а потом опять пошел следом за веселыми гуляками.

Но когда он нагнал их, они уже во все горло распевали старинную песенку.

Обманули как глупых телят.

VII. Монах привидение

Знаменитый кабачок «Яблоко Евы» находился в Университетском квартале на углу улицы Круглого щита и улицы Жезлоносца. Он занимал в первом этаже дома довольно обширную и низкую залу, свод которой опирался посредине на толстый, выкрашенный в желтую краску деревянный столб Повсюду столы, на стенах начищенные оловянные кувшины, множество гуляк, уличных женщин, окно на улицу, виноградная лоза у двери, а над дверью ярко размалеванный железный лист с изображением женщины и яблока, проржавевший от дождя и повертывавшийся на железном стержне при каждом порыве ветра Это подобие флюгера, обращенного к мостовой, служило вывеской.

Вечерело Перекресток был окутан мраком Издали казалось, что кабачок, озаренный множеством свечей, пылает, точно кузница во тьме Сквозь разбитые стекла доносился звон стаканов, шум кутежа, божба, перебранка В запотелом от жары большом окне мелькали фигуры, время от времени из залы долетали громовые раскаты смеха Прохожие, спешившие по своим делам, старались проскользнуть мимо шумного окна, не заглядывая в него. Лишь изредка какой нибудь мальчишка в лохмотьях, поднявшись на цыпочки и уцепившись за подоконник, бросал в залу старинный насмешливый стишок, которым в те времена дразнили пьяниц:

Того, кто пьян, того, кто пьян, – того в бурьян!

Все же какой то человек прохаживался взад и вперед мимо шумной таверны, не спуская с нее глаз и отходя от нее не дальше, чем часовой от своей будки. На нем был плащ, поднятый воротник которого скрывал нижнюю часть его лица. Он только что купил этот плащ у старьевщика по соседству с «Яблоком Евы», вероятно для того, чтобы защитить себя от свежести мартовских вечеров, а быть может – чтобы скрыть свою одежду. Время от времени он останавливался перед тусклым окном со свинцовым решетчатым переплетом, прислушивался, всматривался, топал ногой.

Наконец дверь кабачка распахнулась. Казалось, он только этого и ждал. Вышли двое гуляк. Сноп света, вырвавшийся из двери, на мгновение озарил их веселые лица. Человек в плаще перешел на другую сторону улицы и, укрывшись в глубокой дверной арке, продолжал свои наблюдения.

– Гром и молния! – воскликнул один из бражников. – Сейчас пробьет семь часов! А ведь мне пора на свидание.

– Уверяю вас, – пробормотал заплетающимся языком его собутыльник, – я не живу на улице Сквернословия. Indignus qui inter mala verba habitat.¹¹⁹ Жилье мое на улице Жеан Мягкий Хлеб, in vico Johannis Pain Mollet. Вы более рогаты, чем единорог, если утверждаете противное! Всем известно: кто однажды оседлал медведя, тот ничего не боится! А вы, я вижу, охотник полакомиться, не хуже святого Жака Странноприимца.

– Жеан, друг мой, вы пьяны, – заметил второй.

Но тот, пошатываясь, продолжал:

– Говорите, что хотите, Феб, но давно доказано, что у Платона был профиль охотничьей собаки.

Читатель, наверное, уже узнал наших достойных приятелей, капитана и школяра. По видимому, человек, стороживший их, хоронясь в тени, также узнал их, ибо он медленным шагом пошел за ними, повторяя все зигзаги, которые школяр заставлял описывать капитана, более закаленного в попойках и потому твердо державшегося на ногах. Внимательно прислушиваясь к их разговору, человек в плаще не пропустил ни слова из их интересной беседы.

– Клянусь Вакхом! Старайтесь идти прямо, господин бакалавр. Ведь вам известно, что я должен вас покинуть. Уже семь часов. У меня свидание с женщиной.

– Отстаньте вы от меня! Я вижу звезды и огненные копья. А вы очень похожи на замок Дампмартен, который лопается от смеха.

– Клянусь бородавками моей бабушки! Нельзя же плести такую чушь! Кстати, Жеан, у вас еще остались деньги?

– Господин ректор, здесь нет никакой ошибки: parva boucheria означает «маленькая мясная лавка».

– Жеан, друг мой Жеан! Вы же знаете, что я назначил свидание малютке за мостом святого Михаила, знаете, что я могу ее отвести только к шлюхе Фалурдель, живущей на мосту. А ведь ей надо платить за комнату. Старая карга с белыми усами не поверит мне в долг. Жеан, умоляю вас, неужели мы пропили все поповские деньги? Неужели у вас не осталось ни одного су?

– Сознание, что мы с пользой для себя провели время, – это лакомая приправа к столу.

– Вот ненасытная утроба! Бросьте вы наконец ваши бредни! Скажите мне, чертова кукла: остались у вас деньги? Давайте их сюда, или, ей богу, я обыщу вас, будь вы покрыты проказой, как Иов, или паршой, как Цезарь!

– Сударь! Улица Галиаш одним концом упирается в Стекольную улицу, а другим – в Ткацкую.

– Ну да, голубчик Жеан, мой бедный товарищ, улица Галиаш, это верно, совершенно верно! Но, во имя неба, придите же в себя! Мне нужно всего навсего одно парижское су к семи часам вечера.

– Заткните глотку и слушайте припев:

Если коты будут в брюхе крысином,

Станет в Аррасе король властелином,

Если безбурное море нежданно

Будет заковано льдом в день Иванов,

Люди узрят, как по гладкому льду,

Бросив свой город, аррасцы пойдут.

– Ax ты, чертов школяр, чтоб тебе повеситься на кишках твоей матери! – воскликнул Феб и грубо толкнул пьяного школяра, и тот, скользнув вдоль стены, шлепнулся на мостовую Филиппа Августа. Движимый остатком чувства братского сострадания, никогда не покидающего пьяниц, Феб ногой подкатил Жеана к одной из тех «подушек бедняков», которые провидение всегда держит наготове возле всех тумб Парижа и которые богачи презрительно клеймят названием «мусорной кучи». Капитан положил голову Жеана на груду капустных кочерыжек, и школяр тотчас же захрапел великолепным басом. Однако досада еще не угасла в сердце капитана.

– Ну и пусть тебя подберет чертова тележка! – сказал он бедному, крепко спавшему школяру и удалился.

Не отстававший от него человек в плаще приостановился перед храпевшим школяром словно в нерешительности, но затем, тяжело вздохнув, последовал за капитаном.

По их примеру и мы, читатель, предоставим Жеану мирно спать под благосклонным покровом звездного неба и, если вы ничего не имеете против, отправимся вслед за капитаном и человеком в плаще.

Выйдя на улицу Сент Андре Дезар, капитан Феб заметил, что кто то его выслеживает. Внезапно обернувшись, он увидел тень, кравшуюся вдоль стен. Он приостановился, приостановилась и тень, он двинулся вперед, двинулась и тень. Но это его не очень встревожило. «Не беда! – подумал он. – Ведь у меня все равно нет ни одного су!»

Он остановился перед фасадом Отенского коллежа. Именно в этом коллеже он получил начатки того, что сам называл образованием. По укоренившейся школьной привычке он не мог пройти мимо этого здания без того, чтобы не заставить статую кардинала Пьера Бертрана, стоявшую справа у входа, претерпеть тот род оскорблений, на которые так горько жалуется Приап в одной из сатир Горация: Olim truncus eram ficulnus¹²⁰. Благодаря стараниям капитана надпись Eduenisis episcopus¹²¹ почти смылась. Итак, он, по обыкновению, остановился. Улица была пустынна. Глядя по сторонам и небрежно завязывая свои тесемки, капитан вдруг заметил, что тень стала медленно к нему приближаться, – так медленно, что он успел разглядеть на ней плащ и шляпу. Подойдя ближе, тень замерла; она казалась более неподвижной, чем изваяние кардинала Бертрана. Ее глаза, устремленные на Феба, горели тем неопределенным светом, который по ночам излучают кошачьи зрачки.

Капитан не был трусом, и его не очень испугал бы грабитель с клинком в руке. Но эта ходячая статуя, этот окаменелый человек леденил ему кровь. Ему смутно припомнились ходившие в то время россказни о каком то привидении монахе, бродившем ночами по улицам Парижа. Некоторое время он простоял в оцепенении; наконец, силясь усмехнуться, проговорил:

– Сударь! Если вы вор, как мне кажется, то вы представляетесь мне цаплей, нацелившейся на ореховую скорлупу. Я, мой милый, сын разорившихся родителей. Обратитесь лучше по соседству. В часовне этого коледжа среди церковной утвари хранится кусок дерева от животворящего креста.

Из под плаща высунулась рука призрака и сжала руку Феба с неодолимой силой орлиных когтей. Тень заговорила:

– Вы капитан Феб де Шатопер?

– О черт! – воскликнул Феб. – Вам известно мое имя?

– Мне известно не только ваше имя, – ответил замогильным голосом человек в плаще, – я знаю, что нынче вечером у вас назначено свидание.

– Да, – подтвердил удивленный Феб.

– В семь часов.

– Да, через четверть часа.

– У Фалурдель.

– Совершенно верно.

– У потаскухи с моста Сен Мишель.

– У Михаила Архангела, как говорится в молитвах.

– Нечестивец! – пробурчал призрак. – Свидание с женщиной?

– Confiteor.¹²²

– Ее зовут…

– Смеральдой, – развязно ответил Феб. Мало помалу к нему возвращалась его всегдашняя беспечность.

При этом имени призрак яростно стиснул руку Феба.

– Капитан Феб де Шатопер, ты лжешь!

Тот, кто в эту минуту увидел бы вспыхнувшее лицо капитана, его стремительный прыжок назад, освободивший его из тисков, в которые он попался, тот надменный вид, с каким он схватился за эфес своей шпаги, кто увидел бы противостоявшую этой ярости мертвенную неподвижность человека в плаще, тот содрогнулся бы от ужаса. Это напоминало поединок Дон Жуана со статуей командора.

– Клянусь Христом и сатаной! – крикнул капитан. – Такие слова не часто приходится слышать Шатоперам! Ты не осмелишься их повторить!

– Ты лжешь! – спокойно повторила тень.

Капитан заскрежетал зубами. Монах привидение, суеверный страх перед ним – все было забыто в этот миг! Он видел лишь человека, слышал лишь оскорбление.

– Ах вот как! Отлично! – задыхаясь от бешенства, пробормотал он. Выхватив шпагу из ножен, он, заикаясь, ибо гнев, подобно страху, бросает человека в дрожь, крикнул: – Здесь! Немедля! Живей! Ну! На шпагах! На шпагах! Кровь на мостовую!

Но призрак стоял неподвижно. Когда он увидел, что противник стал в позицию и готов сделать выпад, он сказал:

– Капитан Феб! – Голос его дрогнул от душевной боли. – Вы забываете о вашем свидании.

Гнев людей, подобных Фебу, напоминает молочный суп: одной капли холодной воды достаточно, чтобы прекратить его кипение. Эти простые слова заставили капитана опустить сверкавшую в его руке шпагу.

– Капитан! – продолжал незнакомец. – Завтра, послезавтра, через месяц, через десять лет – я всегда готов перерезать вам горло; но сегодня идите на свидание!

– В самом деле, – сказал Феб, словно пытаясь убедить себя, – приятно встретить в час свидания и женщину и шпагу, они стоят друг друга. Но почему я должен упустить одно из этих удовольствий, когда могу получить оба?

Он вложил шпагу в ножны.

– Спешите же на свидание! – повторил незнакомец.

– Сударь! – ответил, слегка смутившись, Феб. – Благодарю вас за любезность. Это верно, ведь мы и завтра успеем с вами наделать прорех и петель в костюме прародителя Адама. Я вам глубоко признателен за то, что вы дозволили мне провести приятно еще несколько часов моей жизни. Правда, я надеялся успеть уложить вас в канаву и попасть вовремя к прелестнице, тем более, что заставить женщину немножко подождать – это признак хорошего тона. Но вы произвели на меня впечатление смельчака, и потому правильнее будет отложить наше дело до завтра. Итак, я отправляюсь на свидание. Как вам известно, оно назначено на семь часов. – Феб почесал за ухом. – А, черт! Я совсем забыл! Ведь у меня нет денег, чтобы расплатиться за нищенский чердак, а старая сводня потребует вперед. Она мне не поверит в долг.

– Уплатите вот этим.

Феб почувствовал, как холодная рука незнакомца сунула ему в руку крупную монету. Он не мог удержаться от того, чтобы не взять деньги и не пожать руку, которая их дала.

– Ей богу, вы славный малый! – воскликнул он.

– Только с одним условием, – проговорил человек. – Докажите мне, что я ошибался и что вы сказали правду. Спрячьте меня в каком нибудь укромном уголке, откуда я мог бы увидеть, действительно ли это та самая женщина, чье имя вы назвали.

– Пожалуйста! – воскликнул Феб. – Мне это совершенно безразлично! Я займу каморку святой Марты. Из соседней собачьей конуры вы будете отлично все видеть.

– Идемте же, – проговорил призрак.

– К вашим услугам, – ответил капитан. – Может быть, вы сам дьявол, но на сегодняшний вечер мы друзья. Завтра я уплачу все: и долг моего кошелька и долг моей шпаги.

Они быстро зашагали вперед. Через несколько минут шум реки возвестил им о том, что они вступили на мост Сен Мишель, застроенный в те времена домами.

– Я провожу вас, – сказал Феб своему спутнику, – а потом уже пойду за моей красоткой, которая должна ждать меня возле Пти Шатле.

Спутник промолчал. За все время, что они шли бок о бок, он не вымолвил ни слова. Феб остановился перед низенькой дверью и громко постучал. Сквозь дверные щели мелькнул свет.

– Кто там? – крикнул шамкающий голос.

– Клянусь телом господним! Головой господней! Чревом господним! – заорал капитан.

Дверь сразу распахнулась, и перед глазами обоих мужчин предстали старая женщина и старая лампа – обе одинаково дрожащие. Это была одетая в лохмотья сгорбленная старушонка с маленькими глазками и трясущейся головой, обмотанной какой то тряпицей; ее руки, лицо и шея были изборождены морщинами; губы ввалились, рот окаймляли пучки седых волос, придававшие ее лицу сходство с кошачьей мордой.

Внутренность конуры была не лучше старухи. Беленные мелом стены, закопченные потолочные балки, развалившийся очаг, во всех углах паутина; посреди комнаты – скопище расшатанных столов и хромых скамей; грязный ребенок, копошившийся в золе очага; в глубине – лестница, или, точнее, деревянная лесенка, приставленная к люку в потолке.

Войдя в этот вертеп, таинственный спутник Феба прикрыл лицо плащом до самых глаз. Между тем капитан, сквернословя, словно сарацин, «заставил экю поиграть на солнышке», как говорит наш несравненный Ренье.

– Комнату святой Марты! – приказал он.

Старуха, величая его монсеньером, схватила экю и запрятала в ящик стола. Это была та самая монета, которую дал Фебу человек в черном плаще. Когда старуха отвернулась, всклокоченный и оборванный мальчишка, копавшийся в золе, ловко подобрался к ящику, вытащил из него экю, а на его место положил сухой лист, оторванный им от веника.

Старуха жестом пригласила обоих кавалеров, как она их называла, последовать за нею и первая стала взбираться по лесенке. Поднявшись на верхний этаж, она поставила лампу на сундук. Феб уверенно, как завсегдатай этого дома, толкнул дверку, ведущую в темный чулан.

– Войдите, любезнейший, – сказал он своему спутнику.

Человек в плаще молча повиновался. Дверка захлопнулась за ним; он услышал, как Феб запер ее на задвижку и начал спускаться со старухой по лестнице. Стало совсем темно.

VIII. Как удобно, когда окна выходят на реку

Клод Фролло (мы предполагаем, что читатель, более догадливый, чем Феб, давно уже узнал в этом привидении архидьякона), итак, Клод Фролло несколько мгновений ощупью пробирался по темной каморке, где его запер капитан. То был один из закоулков, которые оставляют иногда архитекторы в месте соединения крыши с капитальной стеной. В вертикальном разрезе эта собачья конура, как ее удачно окрестил Феб, представляла собой треугольник. В ней не было окон и даже слухового оконца, а скат крыши мешал выпрямиться во весь рост. Клод присел на корточки среди пыли и мусора, хрустевшего у него под ногами. Голова ей – горела. Пошарив вокруг себя руками, он наткнулся на осколок стекла, валявшийся на земле, и приложил его ко лбу; холодок, исходивший от стекла, несколько освежил его.

Что происходило в эту минуту в темной душе архидьякона? То ведомо было богу да ему самому.

В каком роковом порядке располагались в его воображении Эсмеральда, Феб, Жак Шармолю, его любимый брат, брошенный им среди уличной грязи, его архидьяконская сутана, быть может, и его доброе имя, которым он пренебрег, идя к какой то Фалурдель, и вообще все картины и события этого дня? Этого я сказать не могу. Но не сомневаюсь, что все эти образы сложились в его мозгу в некое чудовищное сочетание.

Он прождал четверть часа; ему казалось, что он состарился на сто лет. Вдруг он услышал, как заскрипели ступеньки деревянной лесенки; кто то поднимался наверх. Дверца люка приоткрылась; оттуда проник свет. В источенной червями двери его боковуши была довольно широкая щель; он приник к ней лицом. Таким образом ему было видно все, что происходило в соседней комнате. Старуха с кошачьей мордой вошла первой, держа в руках фонарь; за ней следовал, покручивая усы, Феб, и наконец появилась прелестная, изящная фигурка Эсмеральды. Словно ослепительное видение, возникла она перед глазами священника. Клод затрепетал, глаза его заволокло туманом, кровь закипела, все вокруг него загудело и закружилось. Он больше ничего не видел и не слышал.

Когда он пришел в себя, Феб и Эсмеральда были уже одни; они сидели рядом на деревянном сундуке возле лампы, выхватывавшей из мрака их юные лица и убогую постель в глубине чердака.

Около постели находилось окно, в разбитые стекла которого, как сквозь прорванную дождем паутину, виднелся клочок неба и вдали луна, покоившаяся на мягком ложе пушистых облаков.

Девушка сидела зардевшаяся, смущенная, трепещущая. Ее длинные опущенные ресницы бросали тень на пылающие щеки. Офицер, на которого она не осмеливалась взглянуть, так и сиял. Машинально, очаровательно неловким движением она чертила по сундуку кончиком пальца беспорядочные линии и глядела на свой пальчик. Ног ее не было видно, к ним приникла маленькая козочка.

Капитан выглядел щеголем. Ворот и рукава его рубашки были богато отделаны кружевом, видневшимся из под мундира, что считалось в то время верхом изящества.

Клод с трудом мог разобрать, о чем они говорили, так сильно стучало у него в висках.

(Болтовня влюбленных – вещь довольно банальная. Это – вечное «я люблю вас». Для равнодушного слушателя она звучит бедной, совершенно бесцветной музыкальной фразой, если только не украшена какиминибудь фиоритурами. Но Клод был отнюдь не равнодушным слушателем.)

– О, не презирайте меня, монсеньер Феб! – не поднимая глаз, говорила девушка. – Я чувствую, что поступаю очень дурно.

– Презирать вас, прелестное дитя! – отвечал капитан со снисходительной и учтивой галантностью. – Вас презирать? Черт возьми, но за что же?

– За то, что я пришла сюда.

– На этот счет, моя красавица, я держусь другого мнения. Мне нужно не презирать вас, а ненавидеть.

Девушка испуганно взглянула на него.

– Ненавидеть? Что же я сделала?

– Вы слишком долго заставили себя упрашивать.

– Ах, это потому, что я боялась нарушить обет! – ответила она. – Мне теперь не найти моих родителей, талисман потеряет свою силу. Но что мне до того? Зачем мне теперь мать и отец?

И она подняла на капитана свои большие черные глаза, увлажненные радостью и нежностью.

– Черт меня побери, я ничего не понимаю! – воскликнул капитан.

Некоторое время Эсмеральда молчала, потом слеза скатилась с ее ресниц, с уст ее слетел вздох, и она промолвила:

– О монсеньер, я люблю вас!

Девушку овевало благоухание такой невинности, обаяние такого целомудрия, что Феб чувствовал себя неловко в ее присутствии. Эти слова придали ему отваги.

– Вы любите меня! – восторженно воскликнул он и обнял цыганку за талию. Он только этого и ждал.

Священник нащупал концом пальца острие кинжала, спрятанного у него на груди.

– Феб! – продолжала цыганка, мягким движением отводя от себя цепкие руки капитана. – Вы добры, вы великодушны, вы прекрасны. Вы меня спасли, – меня, бедную, безвестную цыганку. Уже давно мечтаю я об офицере, который спас бы мне жизнь. Это о вас мечтала я, еще не зная вас, мой Феб. У героя моей мечты такой же красивый мундир, такой же благородный вид и такая же шпага. Ваше имя – Феб. Это чудное имя. Я люблю ваше имя, я люблю вашу шпагу. Выньте ее из ножен, Феб, я хочу на нее посмотреть.

– Дитя! – воскликнул капитан и, улыбаясь, обнажил шпагу.

Цыганка взглянула на рукоятку, на лезвие, с очаровательным любопытством исследовала вензель, вырезанный на эфесе, и поцеловала шпагу, сказав ей:

– Ты шпага храбреца. Я люблю твоего хозяина.

Феб воспользовался случаем, чтобы запечатлеть поцелуй на ее прелестной шейке, что заставило девушку, пунцовую, словно вишня, быстро выпрямиться. Священник во мраке заскрежетал зубами.

– Феб! – сказала она. – Не мешайте мне, я хочу с вами поговорить. Пройдитесь немного, чтобы я могла вас увидеть во весь рост и услышать звон ваших шпор. Какой вы красивый!

Капитан в угоду ей поднялся и, самодовольно улыбаясь, пожурил ее:

– Ну можно ли быть таким ребенком? А кстати, прелесть моя, вы меня видели когда нибудь в парадном мундире?

– К сожалению, нет! – отвечала она.

– Вот это действительно красиво!

Феб опять сел около нее, но гораздо ближе, чем прежде.

– Послушайте, дорогая моя…

Цыганка ребячливым жестом, исполненным шаловливости, грации и веселья, несколько раз слегка ударила его по губам своей прелестной ручкой.

– Нет, нет, я не буду вас слушать. Вы меня любите? Я хочу, чтобы вы мне сказали, любите ли вы меня.

– Люблю ли я тебя, ангел моей жизни! – воскликнул капитан, преклонив колено. – Мое тело, кровь моя, моя душа – все твое, все для тебя. Я люблю тебя и никогда, кроме тебя, никого не любил.

Капитану столько раз доводилось повторять эту фразу при подобных же обстоятельствах, что он выпалил ее единым духом, не позабыв ни одного слова. Услышав это страстное признание, цыганка подняла к грязному потолку, заменявшему небо, взор, полный райского блаженства.

– Ах! – прошептала она. – Как хорошо было бы сейчас умереть!

Феб же нашел, что лучше сорвать у нее еще один поцелуй, чем подверг новой пытке несчастного архидьякона.

– Умереть! – воскликнул влюбленный капитан. – Что вы говорите, прекрасный мой ангел! Теперь то и надо жить, клянусь Юпитером! Умереть в самом начале такого блаженства! Клянусь рогами сатаны, все это ерунда! Дело не в этом! Послушайте, моя дорогая Симиляр… Эсменарда… Простите, но у вас такое басурманское имя, что я никак не могу с ним сладить. Оно, как густой кустарник, в котором я каждый раз застреваю.

– Боже мой! – проговорила бедная девушка. – А я то считала его красивым, ведь оно такое необычное! Но если оно вам не нравится, зовите меня просто Готон.¹²³

– Э, не будем огорчаться из за таких пустяков, милочка! К нему нужно привыкнуть, вот и все. Я выучу его наизусть, и все пойдет хорошо. Так послушайте же, дорогая Симиляр, я вас люблю безумно. Просто удивительно, как я вас люблю. Я знаю одну особу, которая лопнет от ярости из за этого…

Ревнивая девушка прервала его:

– Кто она такая?

– А что нам до нее за дело? – отвечал Феб. – Вы меня любите?

– О!.. – произнесла она.

– Ну и прекрасно! Это главное! Вы увидите, как я люблю вас. Пусть этот долговязый дьявол Нептун подденет меня на свои вилы, если я не сделаю вас счастливейшей женщиной. У нас будет где нибудь хорошенькая квартирка. Я заставлю моих стрелков гарцевать под вашими окнами. Они все конные и за пояс заткнут стрелков капитана Миньона. Среди них есть копейщики, лучники и пищальники. Я поведу вас ria большой смотр близ Рюлли. Это великолепное зрелище. Восемьдесят тысяч человек в строю; тридцать тысяч белых лат, панцирей и кольчуг; стяги шестидесяти семи цехов, знамена парламента, счетной палаты, казначейства, монетного двора; словом, вся чертова свита! Я покажу вам львов королевского дворца – это хищные звери. Все женщины любят такие зрелища.

Девушка, упиваясь звуками его голоса, мечтала, не вникая в смысл его слов.

– О! Как вы будете счастливы! – продолжал капитан, незаметно расстегивая пояс цыганки.

– Что вы делаете? – воскликнула она. Этот переход к «предосудительным действиям» развеял ее грезы.

– Ничего, – ответил Феб. – Я говорю только, что, когда вы будете со мной, вам придется расстаться с этим нелепым уличным нарядом.

– Когда я буду с тобой, мой Феб! – с нежностью прошептала девушка.

Потом она опять задумалась и умолкла.

Капитан, ободренный ее кротостью, обнял ее стан, – она не противилась; тогда он принялся потихоньку расшнуровывать ее корсаж и привел в такой беспорядок ее шейную косынку, что взору задыхавшегося архидьякона предстало выступившее из кисеи дивное плечико цыганки, округлое и смуглое, словно луна, поднимающаяся из тумана на горизонте.

Девушка не мешала Фебу. Казалось, она ничего не замечала. Взор предприимчивого капитана сверкал.

Вдруг она обернулась к нему.

– Феб! – сказала она с выражением бесконечной любви. – Научи меня своей вере.

– Моей вере! – воскликнул, разразившись хохотом, капитан. – Чтобы я научил тебя моей вере! Гром и молния! Да на что тебе понадобилась моя вера?

– Чтобы мы могли обвенчаться, – сказала она.

На лице капитана изобразилась смесь изумления, пренебрежения, беспечности и сладострастия.

– Вот как? – проговорил он. – А разве мы собираемся венчаться?

Цыганка побледнела и грустно склонила головку.

– Прелесть моя! – нежно продолжал Феб. – Все это глупости! Велика важность венчание! Разве люди больше любят друг друга, если их посыплют латынью в поповской лавочке?

Продолжая говорить с ней самым сладким голосом, он совсем близко придвинулся к цыганке, его ласковые руки вновь обвили ее тонкий, гибкий стан. Взор его разгорался с каждой минутой, и все говорило о том, что для Феба наступило мгновение, когда даже сам Юпитер совершает немало глупостей, и добряку Гомеру приходится звать себе на помощь облако.

Отец Клод видел все. Дверка была сколочена из неплотно сбитых гнилых бочоночных дощечек, и его взгляд, подобный взгляду хищной птицы, проникал в широкие щели. Смуглый широкоплечий священник, обреченный доселе на суровое монастырское воздержание, трепетал и кипел перед этой ночной сценой любви и наслаждения. Зрелище прелестной юной полураздетой девушки, отданной во власть пылкого молодого мужчины, вливало расплавленный свинец в жилы священника. Он испытывал неведомые прежде чувства. Его взор со сладострастной ревностью впивался во все, что обнажала каждая отколотая булавка. Тот, кто в эту минуту увидел бы лицо несчастного, приникшее к источенным червями доскам, подумал бы, что перед ним тигр, смотрящий сквозь прутья клетки на шакала, который терзает газель. Его зрачки горели в дверных щелях, как свечи.

Внезапно, быстрым движением, Феб сдернул шейную косынку цыганки. Бедная девушка сидела все еще задумавшись, с побледневшим личиком, но тут она вдруг словно пробудилась от сна. Быстро отодвинулась она от предприимчивого капитана и, взглянув на свои обнаженные плечи и грудь, смущенная, раскрасневшаяся, онемевшая от стыда, скрестила на груди прекрасные руки, чтобы прикрыть наготу. Если бы не горевший на ее щеках румянец, то в эту минуту ее можно было бы принять за безмолвную, неподвижную статую Целомудрия. Глаза ее были опущены.

Между тем, сдернув косынку, капитан открыл таинственный амулет, спрятанный у нее на груди.

– Что это такое? – спросил он, воспользовавшись предлогом, чтобы вновь приблизиться к прелестному созданию, которое он вспугнул.

– Не троньте! – воскликнула она. – Это мой хранитель. Он поможет мне найти моих родных, если только я буду этого достойна. Оставьте меня, господин капитан! Моя мать! Моя бедная матушка! Моя мать! Где ты? Помоги мне! Сжальтесь, господин Феб! Отдайте косынку!

Феб отступил и холодно ответил:

– Сударыня! Теперь я отлично вижу, что вы меня не любите!

– Я не люблю тебя! – воскликнула бедняжка и, прильнув к капитану, заставила его сесть рядом с собой. – Я не люблю тебя, мой Феб! Что ты говоришь? Жестокий! Ты хочешь разорвать мне сердце! Хорошо! Возьми меня, возьми все! Делай со мной, что хочешь! Я твоя. Что мне талисман! Что мне мать! Ты мне мать, потому что я люблю тебя! Мой Феб, мой возлюбленный Феб, видишь, вот я! Это я, погляди на меня! Я та малютка, которую ты не пожелаешь оттолкнуть от себя, которая сама, сама ищет тебя. Моя душа, моя жизнь, мое тело, я сама – все принадлежит тебе. Хорошо, не надо венчаться, если тебе этого не хочется. Да и что я такое? Жалкая уличная девчонка, а ты, мой Феб, ты – дворянин. Не смешно ли, на самом деле? Плясунья венчается с офицером! Я с ума сошла! Нет, Феб, нет, я буду твоей любовницей, твоей игрушкой, твоей забавой, всем, чем ты пожелаешь! Ведь я для того и создана. Пусть я буду опозорена, запятнана, унижена, что мне до этого? Зато любима! Я буду самой гордой, самой счастливой из женщин. А когда я постарею или подурнею, когда я уже не буду для вас приятной забавой, о монсеньер, тогда вы разрешите мне прислуживать вам. Пусть другие будут вышивать вам шарфы, а я, ваша раба, буду их беречь. Вы позволите мне полировать вам шпоры, чистить щеткой вашу куртку, смахивать пыль с ваших сапог. Не правда ли, мой Феб, вы не откажете мне в такой милости? А теперь возьми меня! Вот я, Феб, я вся принадлежу тебе, только люби меня! Нам, цыганкам, нужно немного – вольный воздух да любовь.

Обвив руками шею капитана, она глядела на него снизу вверх, умоляющая, очаровательно улыбаясь сквозь слезы; ее нежная грудь терлась о грубую суконную куртку с жесткой вышивкой. Ее полуобнаженное прелестное тело изгибалось на коленях капитана. Опьяненный, он прильнул пылающими губами к ее прекрасным смуглым плечам. Девушка запрокинула голову, блуждая взором по потолку, и трепетала, замирая под этими поцелуями.

Вдруг над головой Феба она увидела другую голову, бледное, зеленоватое, искаженное лицо с адской мукой во взоре, а близ этого лица – руку, занесшую кинжал. То было лицо и рука священника. Он выломал дверь и стоял подле них. Феб не мог его видеть. Девушка окаменела, заледенела, онемела перед этим ужасным видением, как голубка, приподнявшая головку в тот миг, когда своими круглыми глазами в гнездо к ней заглянул коршун.

Она не могла даже вскрикнуть. Она видела лишь, как кинжал опустился над Фебом и снова взвился, дымясь.

– Проклятие! – крикнул капитан и упал.

Она потеряла сознание.

В тот миг, когда веки ее смыкались, когда всякое чувство угасало в ней, она смутно ощутила на своих устах огненное прикосновение, поцелуй, более жгучий, чем каленое железо палача.

Когда она очнулась, ее окружали солдаты ночного дозора; капитана, залитого кровью, куда то уносили, священник исчез, выходившее на реку окно в глубине комнаты было открыто настежь, около него подняли плащ, принадлежавший, как предполагали, офицеру. Она слышала, как вокруг нее говорили:

– Колдунья заколола кинжалом капитана.

жүктеу/скачать 2.15 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: