Выпуск 41 Содержание: Наталия Лазарева Листьев медь, окончание Екатерина Четкина Счастье человеческое Валентин Артемьев о творчество, полёт души! Наталья Крупина «Пепельная роза»
жүктеу/скачать 0.69 Mb.
|
| - Начальникам комплексов! – прохрипела трубка голосом накричавшегося человека, причем голос показался Ленику знакомым, – Всем начальникам комплексов! Немедленно задействовать всю резервную технику. Вскрыть запаски и подключиться общей аварийной сети! Начальникам комплексов!..
Леник громко и почему-то брюзгливо повторил услышанное перед собравшимися, и кто-то из гладких, уже не в силах сдерживать отчаяние выкрикнул: -Анпилогов! Климашу! Климашу – в аварийный режим! Леник знал инструкцию – в аварийном режиме Климаша, а также вся замороженная дискретная техника «заэкранного производства» комплекса энергетиков, а также клоны, схороненные в Горчишном доме, должны были включиться в систему поддержки сети пригородных атомных станций. Поэтому он тут же сорвался с места и, забыв про пятку, понесся на Вторую территорию. Там было полутемно, но, как ни странно, горела круглая лампа над сдвинутыми столами. Здесь никто еще ничего не знал. Климаша ровно и спокойно гудела, и это напоминало дыхание спящего великана, и вторя дыханию, по ее стенкам ходили равномерные волны диодовых огоньков. 42 Неделю, как в до сих пор не забытый период водворения корпов в ка-бе, сотрудников с территории не выпускали. Связь практически не работала, только руководство, охранники и военпреды могли пользоваться телефонами с безглазым диском. Слухи просачивались только из проходной – туда пробирались родственники сотрудников и кричали что-то сквозь окна и опущенные решетки. Выходило, что за забором все нехорошо, но в городе пока особых катаклизмов не было. Стало быть, резервная техника залатала хоть какие-то дыры. В конце недели Леник исхитрился и добился разрешения связаться через диспетчера в Доме властей со своей семьей. Жена тут же заплакала и попросила хоть как-то помочь с детьми и достать дополнительные талоны на газ и свет. Леник поохал в ответ, заверил, что непременно забежит – и тут же обратно, потом получил пропуск на пребывание в семье в течение 6 часов, и выскочил за забор. В баке осталось еще немного горючего, кое-что из добытого с автобазы, удалось протащить мимо ошарашенного охранника. В конце-концов, Леник схватился за руль и полетел в сторону Плещеева. Дороги были пустынны, только иногда пролетали перегруженные молчаливыми людьми в черном грузовики. По обочинам выстроились легковушки, брошенные, покоробленные, некоторые еще догорали, испуская удушливые запахи горелой резины пластмасс. Проезжая мимо ошаловского леса, Леник заметил сиреневатое свечение над соснами, но не придал этому значения, решив, что там просто сконцентрировались темные тучи и сквозь них просвечивает солнце. Анпилогов рвался к железному дому на горе, ему нужно было, наконец, понять! Он был уверен, что вытрясет из Явича то, что тот не сказал ему в прошлую их встречу. Калитка оказалась распахнутой, решетка поднятой, собака, видимо, вырвалась на свободу. Леник бегом преодолел лестницу и принялся стучать кулаками в черную, гладкую, глухую дверь. Ему уже стало казаться, что Явич не появится оттуда никогда, но тут заскрежетал засов, и над цепочкой появилась его полуседая голова. - Ну, пророк от лигокристаллов, ну?! – накинулся на него Леник и стал рваться внутрь. Выборгский скинул цепочку и впустил его. Леник с размаху влетел в недавно выбеленную чистую и светлую комнату и продолжил натиск: -Ты мне все скажешь, бутер щербатый! Явич провел темной клешней по щетине на подбородке и поморщился. Ругательство, брошенное Анпилоговым, считалось на Ледострове крепким и наиболее оскорбительным. - И с чего бы это ты, Носатый?.. – начал Явич неуверенно. - С чего? Ты хоть радио слушаешь? - Так в поселке же электричества нет, вот и калитка не работает. Я и собаку спустил – пусть погуляет. И батарейки все сели. - Ага, значит, ничего не знаешь - не ведаешь? – прищурился Анпилогов. - Да-а-ааа… - протянул Выбогский, - и хлеб в доме кончился, и идти в магазин сил нет, там, правда, в подвале тушенка осталась. Много. - Понятно, Явич, ты вполне можешь продержаться, - Леник слегка остыл и сел на черный, обитый древней потертой кожей, диван. Выборгский, в конце концов, перестал жаловаться, притих, посерьезнел и выслушал рассказ Леника молча, не перебивая. И покуда Анпилогов говорил, срываясь на крик, объясняя про пригородные станции, плотину под Учгородком, архивы, «переведенные на ящики» и прочее и прочее, о чем он подозревал, но у него не было ровно никаких данных из-за недельного глухого сидения за забором, лицо Явича становилось все более серьезным, более успокоенным, причем, словно бы даже более молодым – оно разглаживалось, сбрасывало выражение жалости, зависимости от мелких страхов. Явич постепенно возвращался к себе – к себе стойкому, жесткому, умному, тому, которого Леник знал по Ледострову. Дальше пошла речь о дороге, отсутствии топлива, горящих автомашинах, и грузовиках, несущих куда-то людей в темной, словно одетой наспех одежде. - Армия? - спросил Выборгский. - Не знаю, ни бутера я не знаю! – визгливо выкрикнул Леник, - Наш охранный отряд и военпреды молчат и гужуются в курилках. - А что за башнями? - Явич преобразовал и свои жалостливо распахнутые слезящиеся старческие глазищи, собрал их в острые щели, на которые тут же наползли вздутые веки, и бросил на Анпилогова быстрый испытующий взгляд. - Де не фига там нет, за башнями! Старцы давно сгинули, нам давали одно изображение на лигах. А где те лиги? Телевидение ведь все было из корпов, другого пока не наладили, но, говорят, регулярно идут передачи как с радиостанций со старой аппаратурой, так и по сохранившейся еще трансляционной сети – и это, кстати, хоть как-то стабилизирует жизнь. - И ты эти передачи слышал? - Мне – не до них. Но я слышал другое – голос из телефончика с диском без цифр. Явич прикрыл глаза и кивнул. - И кто там был, на вертушке? - Вот ты хочешь, чтоб я все знал… Я же, как кур в ощип… Голос, голос, - Леник вцепился пятерней в коротко остриженные полосы, поелозил подушечками пальцев по коже, словно бы стараясь утихомирить разгоряченную голову, и тут вдруг сообразил, об этом голосе, - Явич, а ведь это Женька Патокин. Ей Богу. Хриплый, сорванный, но его… Явич, может быть такое? - Может, - твердо сказал Явич. – А этот, в лаборатории-то твоей? Толстый, кряжестый… Пень? Да, да, Пень. Он как? - А он, как раз, и смылся куда-то. Мне нужно было подключать Климашу, работы круглосуточные, а Пень – как сквозь землю. И как он вышел за забор – просто и представить не могу. - Святая ты душа, Леник. У меня была с ними связь, через сына, через Олега. Но потом они меня подзабыли, стар я слишком. Но организация существовала, и, видимо, был крепкий куст в Доме властей. Какое-то время они поработают, думаю, но потом их …- Выборгский резанул искалеченной рукой по воздуху. Здесь таким людям власти на долгое время не дают. Леник задумался, подошел к окну. Уже почти стемнело, глянцевые листы вишен стучали в стекло, небо было подсвечено странным сиреневым цветом, словно за облаками кто-то включил люминесцентную трубку. Выборгский взгромоздился на табурет, чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу, подвешенную к чистому белому потолку. - Значит, говоришь, матросики наши, Нифонтов-то с Петруничевым, накрылись? - А ты думал как? При такой-то нервной жизни? Откуда силы? - Не скажи, не скажи, - прошептал Явич, - Эти, что без ноздрей, они… - Стало быть, ты такого не удостоился? – Леник протянул руку и ткнул пальцем в хитро вырезанную, извилистую ноздрю Явича, из которой торчали седые волоски. И Выборгский вдруг захохотал, отчаянно, яростно, откинувшись на черную потертую спинку дивана. При этом приоткрылись его пожелтевшие, кое-где пообломавшиеся, но еще полностью свои, крепкие зубы, которые он умудрился сохранить даже на Ледострове, жуя запасенные кору и ягоды. Потом он провел клешней по лицу, смахнул с глаз слезы и заявил: - А я, Леник, их умнее. Вот. Анпилогов ухватился за это словечко «их» и взвился. - Кого это «их», Федор Иваныч? Кого именно? Из какой, извините, планетной системы? А галактика-то там наша? То есть – соседи это или вовсе иногородние? - Не-е-е-т, Носатый! Здесь, думаю, что-то вы с сотрудником Нифонтовым, со своим постным огнем и многотонными изделиями, просто, в буквальном смысле этих слов, попали пальцем в небо. - И откуда же они взялись? – ядовито спроси Леник. - Они? Не знаю, Носатый, не знаю. Но у них, полагаю, есть свое место. И не в таком нашем примитивном вместилище, как пространство, или, как Нифотов-то все – космос, космос… Здесь совсем иное вместилище, и как-то это все связано с нашей головой, - Явич погладил себя по редким, седым, слишком отросшим волосам. Анпилогов снова вернулся к окну, поковырял стекло ногтем, потом покружил по комнате, поддергивая брюки и затягивая на новую дырочку ремень. - Ну, это ты так считаешь, Явич. Допустим. И когда же ты обнаружил их, в этой… немаловажной детали своей фигуры? А Выбогский вдруг словно переломился пополам, склонился к коленям, спрятал лицо и снова перешел на шепот: - В Реальном. Мы собирались у Артамоныша, нашего учителя по естествознанию. Он говорил про вертикалистов, про их правила. Все, кстати, вполне разумно. Правда, позже я с ними разошелся в некоторых постулатах… И во время речей Артамоныша, я все время ощущал в себе еще и другой слой речей. И там тоже было много верного и сообразного моим собственным суждениям. Даже казалось, что все придумал я сам: и про породу, и про включения, и про управление народами на их основе. - То есть, - Леник присел на корточки и попытался заглянуть в глаза Явича, - в тебя заложили, скажем так, предпрограмму. - И Выборгский тогда чуть приподнял голову и поглядел куда-то наружу, вроде и не ечая больше Леника, куда-то вперед и вверх, туда, где горела красноватым огоньком керосиновая лампа, вдруг начавшая покачиваться, подгоняемая неизвестно откуда взявшимся сквознячком. На лице Выборгскогоо в этом неправильном свете обозначились височные кости, бугры лба, а из провалов глазниц выплыли отсвечивающие красным белки, лишь внизу уступившие место сектору темной радужки. - Предпрограмма. Предпрограмма есть у гения. Гений – это предпрограмма. - Ой, Явич, - Леник поднялся и брезгливо отряхнул брюки, - Бормочи ты, что хочешь. Только я думаю, что у «них» есть вполне конкретное обиталище. Во всяком случая я видел нечто оч-ч-чень даже материальное – желтое озеро в провале в степи, под городом Яицком. И над озером – сиреневый дымок. - Возможно, ты и прав, Носатый, - Выборгский ни с того ни сего сладко потянулся, - я ведь тогда в Пятом мятежном и насобирал желтой породы, от которой иной раз и шел твой, как ты выражаешься, сиреневый… Был еще и вовсе лиловый камушек… - но все это Выборгский уже еле выговаривал, язык его заплетался и одной рукой он взбивал цветастую подушку в углу дивана. А потом стал устраиваться поудобнее, то так, то эдак, подгибая ноги и подкладывая под щеку ладонь: - Ты, Леник, притуши-ка лампу. Спать хочу. Анпилогов махнул рукой, разобрался с лампой и захлопнул тяжелую черную дверь. Когда на обратной дороге он проезжал мимо Ошалого бора – все небо окрасилось над ним ярко лиловым, свет шел снизу волнами, видны были и всполохи с желто-белым ободом. Леник понял – это полыхала Ошаловская станция слежения – полыхала странным, нетерриальным огнем. 43 43 Барокамера Поле кнопок поплыло перед его глазами - красные, желтые, синие - грубые цвета. Анпилогов жал и жал на свою кнопку - пропуск не выпадал. Знакомый до каждой родинки на лице и каждой желто-седой толстой волосины в бровях, охранник разводил руками - пропуск не вылетает на ленту транспортера. Что-то испортилось? Или?.. Невероятно. Но будто сквознячок пронесся по проходной. - Звони! Звони, приятель, ведь там - хрен знает что... Система в развале, план всмятку! Звони, мать твою! - Пропуск ваш... Пропуск ваш заблокирован, Леонид Михайлович. - Хана! - проговорил подошедший к проходной Пень. - Двигайтесь же скорее, сотрудники! - возник сзади истошный женский визг, - Звонок же через три минуты, а вы там чикаетесь! Женский визг стоял от Анпилогова за 6 человек: Пень, Демура, Ульяна, Синицын, Майка Городочница, Гера Фельдштейн. У всех пропуска оказались заблокированными. Пришлось отойти и переждать паническую толпу. Ввинтился и разросся до рева звонок. Мгновенное столпотворение, пробка, затор - и проходная опустела. Анпилогов и его сотрудники остались в пустом помещении проходной, где еще стояли штабели светлых кирпичей для запланированного ремонта и выблескивали из крафтовой упаковки толстые стекла. - Звонок - а ты тут стоишь - и никуда не двинься, - выдавил Демура, и все поняли, о чем он говорит и насколько это непросто для каждого. Время, когда звучит эта разрастающаяся сирена, скромно обозванная звонком, давно стало для них рвущем внутренности кличем, стремлением - успеть, не отстать, пронестись по территории ка-бе, пройти все посты охраны и, еле дыша, застыть за своим столом. - А у меня там тапочки в ящике... - потерянно сказал Анпилогов. - Фолкнер… в столе остался. А ведь в среду просили вернуть, - проговорила Ульяна. - Лак! Бронзовка... - всхлипнула Алла. Фельдштейн повел головой на низкой шее и, как всегда, боком шагнул к внутреннему телефону. Поговорил - и быстро вернулся к своим. - Отдел закрыли, - сказал он просто, - Говорят - пора вам новую работу искать. - За забор! За забор! - вдруг ернически заорал Анпилогов. - Все - за забор! В первую минуту после сиренной паники он почувствовал облечение, прям-таки чувство полета, словно оторвал шасси от поля. Он решил больше не выяснять, что и как (внутренне он прекрасно понимал это и так), и увел свою команду через разросшийся парк, через пятачок стариков-танцоров, через массивные литые ворота - к полной троллейбусами улице, бытовой бедной жизни пятиэтажек и криминальному, корсарскому, почти рецидивистскому промыслу. Ведь сколько раз ему намекали, что при нынешнем безрыбье его отдел с его затратной техникой, сложными технологиями – никому особо не нужен. А он еще и выбивал, для своих специалистов зарплаты повыше, требовал продовольственных заказов и раз год – путевку в санаторий. Так крыша? Крыша – это Горчишный дом. День позднего лета, с уже усталой грязноватой зеленью, покусанной жучком и полусвернутой над жилищами мглистых, паутинных личинок, насупился тучами, которые дают духоту, нарушаемую лишь сквозняками возле проточных переулков. Но тучи вдруг прорвало, и пошел крупный дождь, сильно охладившийся в высотном рефрижераторе. Сотрудники шли за Анпилоговым, словно гусята за гусыней. Он спиной чувствовал их ошалелые от неожиданной свободы, но уже взрывающиеся голодным перепугом взгляды. Леонид Михайлович думал сразу и о беспомощном майкином паралитке-отце, и о кропотливой демуриной Серафиме, которая снова пойдет нянькой в детсад, и о том, что Пень сызнова траванется денатуратом, а Синицына призовут за новый, куда более высокий и с пропущенным поверху током высокого напряжения, забор. И что Уля, в конце концов, просто покинет государство. Он все это осознал спиной, своим крепким позвоночником. Бывший начальник отдела имитации повернулся и повернулся и резко скомандовал: - Синицын - поможете мне подготовить документы для образования юридического лица. Гера ... ты пойдешь к коменданту Горчишного дома. Поставишь ему там... У меня под кроватью еще в канистре осталось... - Поставлю, Леник, - сердечно обрадовался Фельдштейн. - Ульяна... Вы зайдете на кафедру и предложите 3-4 отличникам, которым отдел выплачивал стипендии, стать нашими стажерами. - Отправляемся, в плаванье, Леник? - спросила Майка Городошница, интимно взяв его под руку. - Да, - горловым, вкусно заглатывающим буквы голосом ответил Анпилогов - но в очень-очень автономное. 44 И еще вдруг вспомнил второе – то, что иной раз всплывало. Он снова был маленьким, играл с пацаненком на бедной деревенской помойке и видел перед собой его шелушащиеся щеки, и сопливый нос и слышал его слова: «А вот, может, этой ерунды где-то и вовсе нет, а здесь у нас – навалом! И ты скажи – почем там ее можно будет продать?» Откуда, что занесло в его головенку эту фразу – «где-то нет, а у нас – навалом!». Это сидело во множестве поколений до пацаненка, и навеки засело в Ленике. 45 Барокамера Леник слез с электрички, спустился по лесенке с платформы, быстрым шагам прошел к руслу дачной улицы, втекающей в большую поляну перед платформой, и тогда получил, наконец, свой заслуженный дух - горячая сонная сосновая смола, шорох белого песка, острова колкой травы. Анпилогов вступил в дачную улицу, словно в отвоеванную страну, и провел неблизкий путь среди горделивых двухэтажных, украшенных верандами, резными светелками и башнями, домов заслуженных деятелей к снятой им накануне даче. Ему предстояло в первый раз в жизни переночевать в этом заповедном месте, полным сейчас перепуганных переменами владельцев, привыкших к спокойной, размеренной, в меру обеспеченной жизни. Леник достал ключ, открыл калитку, прошел по боковой дорожке между кустов малины, уперся в стену из потемневшего соснового бруса, зацепил раму окна, приоткрыл его, подтянулся, перекинулся на подоконник и спрыгнул в комнату. Веруня, свернувшись калачиком, устроилась с книжкой на кровати, стоймя прислонив подушку к никелированным прутьям спинки. Анпилогов стянул жаркий пиджак, скинул ботинки и заполз в это пахучее нутро полуденного покоя, постепенно, всем телом, почему-то сомкнув руки за спиной, разрушая его, внедряясь, веселясь, скрипя колчужной сеткой. Веруня уже слегка загорела, и очень жаловалась на хозяйку, академическую даму, вдову, "которая и не работала никогда, а все имела". Здесь на Веруне был цветной измятый халат без рукавов, но сшитый из такой же мягкой ткани, что и белые халаты работниц архивов, и постоянно расстегивающийся на груди. - Мне хозяйка говорит - а что вы не уезжаете, все же уезжают? Я отвечаю, что у меня же работа, а она - да у всех работа рухнула... И ведь верно, у нас всех сокращают. - Ну, это все пока... - Анпилогов со счастьем в пересохшем горле отхлебывал чай, согретый на стоящей тут же в комнате плитке. Веруня купила в магазине на станции розовые конфеты-подушечки, начиненные кислым переваренным джемом, и Анпилогов с тем же счастьем, но уже в языке и небе сосал начиненные подушечки. - Сейчас не только мы разворачиваемся, многие начинают. Собираем технику, сделаем к ней программы. У нас же - запас умений, мы же такое делали! Ребята хорошие... Попросилось еще несколько человек из ка-бе. Даже, знаешь, я, наглец такой, позвонил главбуху, а он очень толковый дядька. Предложил перейти ко мне. И он... - И что? Ты совсем заврался, Леник... - со страхом в голосе переспросила Веруня. - Он сказал, что подумает. И... - Анпилогов поперхнулся, и выкашлял кусок конфеты, - Вчера звонит - бери меня со всеми потрохами! Я взял. А еще, знаешь!.. Я, - Леник причмокнул, - я там, … ну, можно сказать, своровал, одну вещь. - Леня, что ты говоришь! – ужаснулась Веруня. - Ну да, подогнал грузовик, шофер сделал вид, что вывозит устаревшее оборудование – да так, впрочем, оно и было, - документацию мы ему подтусовали, оборудование мешковиной укутали – и вперед! - И что же это было, Леник? - А… ничего, - вдруг посерьезнел Анпилогов, - Это была моя вещь. Лично моя. Веруня не стала выяснять дальше и грустно посмотрела в сторону. - Хозяйка все время шипит, что ты - империалист, и что вас всех в августе пересажают. - Да что ты с ней разговариваешь, Веруня, ей Богу! - Ну как я могу с ней не разговаривать, я же через нее хожу, она же спит в той комнате - Веруня указала на дверь, - а как я иначе выберусь наружу? Я же не могу, как ты, все время лазить в окно. - Можешь-можешь, - игриво сказал Анпилогов, склонив голову к массивному плечу, прямо как Фельдштейн. 46 Коля Демура тогда вошел боком в закуток Анпилогова, который тот выгородил себе на арендованном этаже в Горчишном доме. Итак, Демура вошел и встал, как бы, между прочим, вполоборота к Анпилогову, отставив слегка косолапо в сторону одну ногу и перенеся тяжесть тела на другую, опустил кудрявую, но, словно уставшую от буйных волос голову к плечу, и сказал: - Лень…Михалыч…Наши люди что-то обижаются. - А что, Коль, не все так? – спросил Анпилогов, - Сам знаешь, что денег мы пока не зарабатываем. - Денег не зарабатываем – ладно, - сказал, поморщившись, Демура, - Но у нас действительно не все «так». Люди почти не говорят друг с другом, каждый таит свою, скажем, деятельность, от ближайшего сотрудника – где какие заказы проходят не знает никто, помимо непосредственного исполнителя, половина людей числятся в непонятных фирмах где-то на стороне. Скажем, бухгалтер. Ты же переманил главбуха прямо из нашего ка-бе, так? Разве это честно? Ты не мог найти человека где-нибудь еще? И потом, вы с Майкой ездите на машине обедать, его не зовете – я уж не говорю о нас с Пнем, с ребятами… - Но у нас с Майкой была назначена встреча с заказчиком! Это был деловой обед! – вспылил Леник. - Должен же вам кто-то добывать работу и деньги. Это всегда входило в мою компетенцию. - Да не в этом дело! Ты вышел за забор точно так же, как и мы. Ты обещал, что по-прежнему будем вместе. А узакониваешь… субординацию. И Фельдштейн ведь туда же, и Майка! И Анпилогов встал, взял Демуру за локоть, подвел к окну и прочитал небольшую лекцию: - Как известно, старые сотрудники обычно поддерживают между собой очень тесные и неформальные отношения, но по мере роста бизнеса и прихода в компанию новых людей - выстраиваются и новые уровни, а бывшие партнеры по команде не всегда готовы ни к изменению статуса коллег, ни к соблюдению дистанции. Энтропия растет, сохранить между партнерами те же отношения, что и в период создания компании, как правило, невозможно. - Да что ты говоришь! – высвободился Демура, - Это твои люди, и они сидят тут с тобой совершенно без средств, поскольку надеются, что мы переменим обстановку. Они вот попросили меня выяснить хоть что-то, поговорить с тобой! - Ага, стало быть, ты - представитель! – вдруг рассвирепел Леник, - Ты решил организовать профсоюзный комитет? - Причем тут?.. – нахмурился Демура. - Так вот! Никакого профсоюза я не потерплю. А если ты считаешь иначе… Тогда Демура вышел из закутка, потом достиг двери на лестницу, дальше стал спускаться. - Коль! Коль! Но ведь имущество-то я перевез! Твое ведь будет дело! – Анпилогов бежал вслед за сотрудником, но настичь легконого Демуру на лестнице уже не удалось – и Леник, запыхавшись, стоял у двери, возле которой тогда еще не было никакого поста охраны, и глядел, как Демура уходит. Он шел, не оглядываясь по осаженной желтеющими липами улице, шел очень легко. Было тепло, хотя лето подходило к концу. Демура приспустил пиджак с плеч, но не вынимал руки из рукавов, да так и бежал, откинувшись, высвобождаясь из горбатившего его пиджака, выдвинувшись вперед к позднему, почти осеннему солнцу. 46-2 Свой загородный дом, который начали строить, как только в Барокамере появился намек на то, что появятся деньги, Анпилогов воспринимал как вот эту самую изрытую глину с ямами и горушками, а затем, как свой апартамент под крышей - и больше не воспринимал никак. жүктеу/скачать 0.69 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|