Владимир Набоков. Соглядатай 1

3

Викентий Львович Вайншток, у которого Смуров служил в

приказчиках (сменив негодного старика), знал о нем меньше чем

кто-либо. В характере у Вайнштока была доля приятной

азартности. Этим, вероятно, объясняется, что он дал у себя

место малознакомому человеку. Его подозрительность требовала

постоянной пищи. Как у иных нормальных и совершенно почтенных

людей вдруг оказывается страсть к собиранию стрекоз или гравюр,

так и Вайншток, внук старьевщика, сын антиквара, солидный,

уравновешенный Вайншток, всю свою жизнь занимавшийся книжным

делом, устроил себе некий отдельный маленький мир. Там, в

полутьме, происходили таинственные события.

Индия вызывала в нем мистическое уважение; он был одним из

тех, кто при упоминании Бомбея представляет себе не английского

чиновника, багрового от жары, а непременно факира. Он верил в

чох и в жох, в чет и в черта, верил в символы, в силу

начертаний и в бронзовые, голопузые изображения. По вечерам он

клал руки, как застывший пианист на легонький столик о трех

ножках: столик начинал нежно трещать, цыкать кузнечиком и

затем, набравшись сил, медленно поднимался одним краем и

неуклюже, но сильно ударял ножкой об пол. Вайншток вслух читал

азбуку. Столик внимательно следил и на нужной букве стучал.

Являлся Цезарь, Магомет, Пушкин и двоюродный брат Вайнштока.

Иногда столик начинал шалить, поднимался и повисал в воздухе, а

не то предпринимал атаку на Вайнштока, бодал его в живот, и

Вайншток добродушно успокаивал духа, словно укротитель, нарочно

поддающийся игривости зверя, отступал по всей комнате,

продолжая держать пальцы на столике, шедшем вперевалку.

Употреблял он для разговоров также и блюдечко с сеткой и еще

какое-то сложное приспособленьице с торчавшим вниз карандашом.

Разговоры записывались в особые тетрадки. Это были диалоги

такого рода:

когда-нибудь опубликует наиболее значительные разговоры. И

очень был забавен некий дух Абум, неизвестного происхождения,

глуповатый и безвкусный, который играл роль посредника,

устраивая Вайнштоку свидания в разными знаменитыми покойниками.

К самому Вайнштоку он относился с некоторым амикошонством:

отделаться во весь сеанс. "Прямо какая-то обезьяна", -

жаловался Вайншток.

Партнершей Вайнштока в этих играх была маленькая

розово-рыжая дама с пухлыми ручками, крепко надушенная и всегда

простуженная. Позже я узнал, что у них давным-давно связь, но,

странно откровенный в иных вещах, Вайншток ни разу не

проговорился об этом, называли они друг друга по

имени-отчеству, держались как хорошие знакомые, она часто

приходила в магазин и, греясь у печки, читала теософский

журнал, выходивший в Риге. Она поощряла Вайнштока в его опытах

с потусторонним, причем рассказывала, что у нее периодически

оживает в комнате мебель, колода карт перелетает с одного места

на другое или рассыпается по ковру, а однажды лампочка,

спрыгнув с ночного столика на пол, стала подражать собачке,

нетерпеливо натягивающей поводок, шнур в конце концов выскочил,

в темноте что-то убежало, и лампочка была найдена в передней у

самой двери. Вайншток говорил, что ему, к сожалению, "сила" не

дана, что у него нервы, как подтяжки, а у медиумов не нервы, а

прямо какие-то струны. В материализацию он, впрочем, не верил и

только в виде курьеза хранил у себя фотографию, подаренную ему

спиритом, на которой изо рта рыхлой, бледной женщины с

закрытыми глазами выливалась текучая, облачная масса.

Он любил Эдгара По, приключения, разоблачения, пророческие

сны и паутинный ужас тайных обществ. Масонские ложи, клубы

самоубийц, мессы демонопоклонников и особенной агенты,

присланные "оттуда" (и как красноречиво и жутко звучало это

"оттуда") для слежки за русским человеком за границей,

превращали Берлин для Вайнштока в город чудес, среди которых он

себя чувствовал как дома. Он намекал, что состоит членом

большой организации, призванной будто бы распутывать и

разрывать тонкие ткани, которые плетет некий ярко-алый паук,

изображенный у Вайнштока на ужасно безвкусном перстне,

придававшем волосатой руке что-то экзотическое.

- Они всюду, - говорил он веско и тихо. - Они всюду. Я

прихожу в дом, там пять, десять, ну двадцать человек... И среди

них, без всякого сомнения, ах, без всякого сомнения, хоть один

агент. Вот я говорю с Иван Ивановичем, и кто может побожиться,

что Иван Иванович чист? Вот у меня человек служит в конторе, -

да, скажем, не в книжной лавке, а в какой-то конторе, я хочу

все это без всяких личностей, вы меня понимаете, - ну и разве

я могу знать, что он не агент? Всюду, господа, всюду... Это

такая тонкая слежка... Я прихожу в дом, там гости, все друг

друга знают, и все-таки вы не гарантированы, что вот этот

скромный и деликатный Иван Иванович не является... - и

Вайншток многозначительно кивал.

У меня вскоре возникло подозрение, что Вайншток, правда

очень осторожно, намекает на кого-то определенного. Вообще же

говоря, всякий, кто с ним беседовал, всегда выносил

впечатление, что Вайншток не то в него самого метит, не то в

общего знакомого. Самое замечательное, что однажды, - и этот

случай Вайншток вспоминал с гордостью, - нюх его не обманул,

- человек, с которым он был довольно близко знаком,

приветливый, простой, "рубашка нараспашку", как выразился

Вайншток, оказался действительно ядовитой советской ягодкой.

Мне кажется, ему не так уж было бы обидно упустить шпиона, но

страшно было бы обидно не успеть намекнуть шпиону, что он,

Вайншток, его раскусил.

Пускай от Смурова веяло некоторой загадочностью, пускай

прошлое его было довольно туманно, - но неужели же?.. Вот он,

например, за прилавком в своем аккуратном черном костюме,

гладко причесанный, с чистым, бледным лицом. Когда входит

покупатель, он осторожно приставляет дымящуюся папиросу к краю

пепельницы и, потирая тонкие руки, внимательно выслушивает

желание вошедшего. Иногда, особенно если покупатель дама, он с

легкой улыбкой, выражающей не то снисхождение к книгам вообще,

не то насмешечку над самим собой в роли простого приказчика,

дает ценные советы: вот это стоит прочесть, а вот это немного

слишком серьезно, вот тут очень увлекательно описана вековечная

борьба полов, а вот этот роман неглубокий, но очень блестящий,

быстрый, прямо, знаете, как шампанское. И дама, купившая книгу,

красногубая дама в котиковой шубе, уносит с собой его

привлекательный образ: тонкость рук, немного неловко берущих

деньги, матовый голос, скользящую улыбочку, прекрасные манеры.

Но в гостях у Евгении Евгеньевны Смуров уже начинал производить

на кое-кого несколько другое впечатление.

Жизнь этой семьи в пятом доме по Павлиньей улице была

исключительно счастливой. Отец, жившей большую часть года в

Лондоне, был, по-видимому, щедр, да и сам Хрущов зарабатывал

отлично, - но не в этом дело, будь они нищие, все равно ничего

бы не изменилось, обвевал бы сестер такой же ветерок счастья,

непонятно откуда дувший, но чувствуемый самым угрюмым и

толстокожим посетителем. Было похоже, что они совершают

какое-то веселое путешествие: этот надстроенный этаж плыл, как

дирижабль. Невозможно было точно определить, где именно

находится источник счастья. Я глядел на Ваню, и вот мне уже

казалось, что источник найден. Ее счастье было молчаливо.

Иногда она вдруг начинала задавать вопросы и, получив ответ,

тотчас умолкала и пристально смотрела на человека своими

удивленными, чудесными, плохо видящими глазами.

- Где ваши родители? - спросила она как-то у Смурова.

- В лучшем мире, - ответил Смуров и почему-то слегка

поклонился.

Ваня опять замерла на диване, а Евгения Евгеньевна,

подбрасывая на ладони маленький целлулоидовый мячик для игры в

пинг-понг, сказала, что она помнит мать, а Ваня не помнит. В

тот вечер, кроме Смурова и неизменного Мухина, никого не было:

Марианна Николаевна была на концерте, Хрущов работал у себя в

комнате, не пришел и Роман Богданович, как всегда по пятницам,

занятый своим дневником. Мухин, тихий и чинный, молчал, изредка

поправляя зажимчик легкого пенсне на узком своем носу. Он был

очень хорошо одет и курил настоящие английские папиросы.

Смуров, пользуясь его молчанием, вдруг разговорился, как

еще никогда раньше. Обращаясь преимущественно к Ване, он стал

рассказывать, как спасся от смерти.

- Это было в Ялте, - рассказывал Смуров, - после ухода

белых. Я отказался эвакуироваться с остальными, так как

предполагал организовать партизанский отряд и продолжать

борьбу. Мы сперва скрывались в горах. Во время одной

перестрелки я был ранен. Пуля, не задев легкого, прошла

навылет. Когда я очнулся, то лежал навзничь, и надо мной плыли

звезды. Что делать? Был я один в горном ущелье и истекал

кровью. Я решил добраться до Ялты, - страшно рискованно, но

ничего другого я не мог придумать. Я шел всю ночь, с

невероятными усилиями, большей частью ползком. На рассвете я,

наконец, очутился в Ялте. Улицы еще спали мертвым сном. Только

со стороны вокзала доносились выстрелы. Вероятно, там

кого-нибудь расстреливали.

У меня был хороший знакомый, дантист. К нему-то я и

направился и захлопал в ладоши под его окном. Он выглянул,

узнал меня и сразу впустил. Я скрывался у него, пока не зажила

рана. Ясно, что моим присутствием я навлекал на него страшную

опасность, и потому мне не терпелось уйти. Но куда? Хорошенько

подумав, я решил поехать на север, где, по слухам, опять

вспыхнула борьба. Как-то вечером я облобызался с моим милым

спасителем, он дал мне денег, которые - даст Бог - я

когда-нибудь ему верну, - и вот я опять иду по знакомым

ялтинским улицам, в очках, с бородкой, одетый в старый френч. Я

прямо направился к вокзалу. У входа на перрон стоял

красноармеец и проверял документы. У меня был паспорт на имя

фельдшера Соколова. Красноармеец посмотрел, сунул мне обратно

бумаги, и все сошло бы благополучно, если бы не дурацкая

случайность. Я вдруг слышу женский голос, который спокойно

говорит: "Это белый, я его хорошо знаю". Я сохранил

самообладание, не обернулся и хотел пройти на перрон. Но не

успел я сделать и трех шагов, как голос - на этот раз мужской

- крикнул: "Стой!" Я стал. Двое солдат и полная, рыхлая

женщина в папахе быстро подошли ко мне. "Да, это он, - сказала

женщина. - Взять его". Я узнал в этой коммунистке горничную,

прежде служившую у одних моих друзей. Шутили, что она ко мне

неравнодушна. Своей тучностью и плотоядными губами она была мне

чрезвычайно противна. Присоединилось еще трое солдат и человек

в полувоенной одежде комиссаровского типа. "Пошевеливайся, -

сказал он. Я пожал плечами и хладнокровно заметил, что

произошла ошибка. - Там разберем, - сказал комиссар. -

Марш".

кое-чем похуже. Когда мы дошли до пакгауза и мне было велено

раздеться и стать к стене, то я сунул руку за пазуху, делая

вид, что расстегиваю френч, и в следующий миг уложил из

браунинга одного, другого и бросился бежать. Остальные,

конечно, открыли по мне стрельбу. Пуля сбила с меня фуражку. Я

обогнул пакгауз, прыгнул через какой-то забор, застрелил

человека, который бросился ко мне с лопатой, затем взбежал на

железнодорожную насыпь, проскочил перед носом поезда на другую

сторону и, пока длинный состав отделял меня от преследователей,

успел благополучно скрыться.

Далее Смуров рассказывал, как он, под прикрытием темноты,

пошел по направлению к морю, как ночевал в порту, среди

каких-то бочек, а наутро, в рыбачьей лодке, пустился в одинокое

плавание и на пятый день, изможденный, в полуобморочном

состоянии, был спасен греческой шхуной. Он рассказывал - все

это ровным, спокойным, даже скучноватым голосом, будто речь шла

о вещах незначительных. Евгения Евгеньевна сочувственно цокала

языком, Мухин слушал внимательно и вдумчиво и раза два тихонько

чистил горло, словно, помимо своей воли, был взволнован

рассказом и чувствовал уважение, даже некоторую - хорошую

такую - зависть к человеку, бесстрашно и просто заглянувшему в

лицо смерти. А Ваня... Да, теперь все было кончено, она не

могла не увлечься Смуровым, - и как прелестно ее ресницы

расставляли пунктуацию в его речах, какое было трепетное

многоточие, когда Смуров остановился, как она покосилась на

сестру, - влажный блеск в сторону, - чтобы, вероятно,

убедиться, что та не заметила ее возбуждения.

Молчание. Мухин открыл портсигар. Евгения Евгеньевна

суетливо спохватилась, что пора звать мужа чай пить. В дверях

она обернулась и сказала что-то невнятное о пироге. Ваня

вскочила с дивана и последовала за ней. Мухин поднял с полу и

осторожно положил на стол ее платочек.

- Дайте мне одну из ваших, - сказал Смуров.

- Пожалуйста, - сказал Мухин.

- Ах, у вас всего одна осталась, - сказал Смуров.

- Берите, берите, - сказал Мухин. - У меня еще есть в

пальто.

- Или черносливом, - сказал Мухин. - К сожалению, -

добавил он тем же голосом, - в Ялте вокзала нет.

Это было неожиданно и ужасно. Чудесный мыльный пузырь,

сизо-радужный, с отражением окна на глянцевитом боку, растет,

раздувается - и вдруг нет его, только немного щекочущей

сырости прямо в лицо.

- До революции, - сказал Мухин, прерывая невозможное

молчание, - был, кажется, проект соединить железной дорогой

Ялту и Симферополь. Я хорошо знаю Ялту, не раз там бывал.

Скажите, почему вы сочинили всю эту абракадабру?

О, да, Смуров мог бы еще спасти положение, как-нибудь

вывернуться, новым остроумным вымыслом или, наконец, просто

добродушной шуткой поддержать то, что рушилось с такой

тошнотворной скоростью. Но Смуров не только не нашелся - он

сделал худшее, что мог сделать. Понизив голос, он хрипло

проговорил:

- Я вас очень прошу... пусть это останется между нами.

Мухину стало неловко, он поправил пенсне, хотел что-то

спросить, но запнулся, так как в это мгновение сестры

вернулись. За чаем Смуров мучительно старался казаться веселым.

Но его черный костюм был потрепан и пятнист, галстучек, обычно

завязанный так, чтобы в узле скрыть протертое место, показывал

сегодня жалкую зазубрину, прыщик на подбородке неприятно горел

сквозь лиловатые остатки пудры... Так вот в чем дело... Неужто

и вправду у Смурова нет загадки и он просто мелкий враль, уже

разоблаченный? Так вот в чем дело...

Нет, загадка осталась. Как-то вечером, в другом доме,

образ Смурова получил новое, необыкновенное развитие, которое

прежде только едва-едва намечалось. В комнате было тихо и

темно. Маленькая лампа в углу была прикрыта газетой, и от этого

простой газетный лист приобретал удивительную прозрачнейшую

красоту. И вот в этом полусумраке вдруг заговорили о Смурове.

Началось все с пустяков. Сперва оборванные, смутные речи,

затем назойливые намеки на какого-то инженера, затем страшное

имя и отдельные слова: кровь... хлопоты... довольно...

Понемногу речь стала связной, и после краткого рассказа о тихой

кончине от вполне приличной болезни, странно завершившей редкую

по своей мерзости жизнь, сказано было следующее:

- Теперь я предупреждаю. Бойтесь некоего человека. Он

идет по моим стопам. Он следит, заманивает, предает. Из-за него

уже погибли многие. Молодой вождь собирается перейти границу.

Боевая группа. Но сети будут расставлены, группа погибнет. Он

следит, заманивает, предает. Будьте начеку. Бойтесь маленького

человека в черном. Не доверяйте скромности вида. Я говорю

правду...

- Кто же этот человек? - спросил Вайншток.

Ответ медлил...

- Я прошу тебя, Азеф (*4), скажи нам, кто этот человек?

Блюдечко снова побежало по буквам алфавита, скачками,

зигзагами. Вайншток записал, прочел вслух знакомое имя.

- Слышите? - сказал он, обращаясь в самый темный угол

комнаты. - Хорошенькое дело! Вы понимаете, что я этому ни

секунды не поверю. Вы не обиделись, надеюсь? И почему бы вы

обиделись? Это иногда не исключено на сеансах, что носят чушь,

- и Вайншток неестественно рассмеялся.