Владимир Набоков. Соглядатай 1

4

Положение становилось любопытным. Я уже мог насчитать три

варианта Смурова, а подлинник оставался неизвестным. Так бывает

в научной систематике. Давным-давно, с лаконическим примечанием

"in pratis Westmanniae", Линней описал распространенный вид

дневной бабочки. Проходит время, и, в похвальном стремлении к

точности, новые исследователи дают названия расам и

разновидностям этого распространенного вида, так что вскоре нет

ни одного места в Европе, где бы летал типический вид, а не

разновидность, форма, субспеция. Где тип, где подлинник, где

первообраз? И вот, наконец, проницательный энтомолог приводит в

продуманном труде весь список названных форм и принимает за тип

двухсотлетний, выцветший, скандинавский экземпляр, пойманный

Линнеем, и этой условностью все как будто улажено.

Вот так и я решил докопаться до сущности Смурова, уже

понимая, что на его образ влияют климатические условия в

различных душах, что в холодной душе он один, а в цветущей душе

окрашен иначе... Я начинал этой игрой увлекаться. Сам я

относился к Смурову спокойно. Некоторая пристрастность, которая

была вначале, уже сменялась просто любопытством. Зато я познал

новое для меня волнение. Как ученому все равно, красив ли или

нет цвет крыла, изящен ли или груб рисунок на нем, а важны

только видовые приметы, - так и я смотрел на Смурова без

эстетических содроганий, но зато находил острейшее ощущение той

систематизации смуровских личин, которую я беспечно предпринял.

Работа была далеко не легкая. Например, я отлично знал,

что пресная Марианна Николаевна видит в Смурове блестящего и

жестокого воина, "одного из тех, кто вешал направо и налево",

как, под большим секретом, в минуту откровенности передала мне

Евгения Евгеньевна. Но чтобы точно определить этот образ, мне

нужно было знать всю жизнь Марианны Николаевны, все то

побочное, что оживало в ее душе, когда она смотрела на Смурова,

другие воспоминания, другие случайные впечатления и все те

световые эффекты, которые во всех душах разные. Разговор с

Евгенией Евгеньевной происходил вскоре после отъезда Марианны

Николаевны, - говорили, что она уехала в Варшаву, но

подразумевалось что-то другое, были глухие недомолвки, и вот,

значит, Марианна Николаевна увезла с собой - и будет хранить

до конца жизни, - если никто ее не разуверит, совершенно

особое представление о Смурове.

- Ну, а вы, - спросил я у Евгении Евгеньевны, - вы как

думаете?

ее милое бульдожье лицо с бархатными глазами еще более

выпучилось от улыбки.

- Ну, а все-таки? - настаивал я.

- Во-первых, застенчивость, - быстро произнесла она. -

Да, да, большая доля застенчивости. У меня был двоюродный брат,

очень смирный и симпатичный юноша, но, когда он входил в

гостиную, где сидело много новых людей, он вдруг начинал

посвистывать, чтобы придать себе такой независимый вид, -

неглиже с отвагой.

- Ну, а еще?

- Что же еще... Я думаю, впечатлительность, большая

впечатлительность, и затем, конечно, молодость, незнание

людей...

получался довольно бледный, малопривлекательный. Сильнее же

всего меня занимала Ванина версия Смурова. Я думал об этом

постоянно. И вот, помню, мы все вместе вышли как-то вечером на

улицу, а вечер выдался неудачный: оказалось, что они собираются

в театр, и напрасно я лез к ним на шестой этаж. От нечего

делать я вышел их проводить до таксомоторной стоянки. Вдруг

замечаю, что забыл дома ключи.

- Ах, у нас две связки, - сказала Евгения Евгеньевна, -

повезло вам, что мы живем в одном доме. Берите, завтра вернете.

Спокойной ночи.

Я пошел домой, и по дороге мне явилась чудесная мысль. Мне

представился лощеный фильмовый хищник, читающий тайный договор

или письмо, найденное на чужом столе. Мой замысел, правда, был

очень нечеток. Как-то давно Смуров принес Ване желтую,

пятнистую, чем-то похожую на лягушку, орхидею, - и вот можно

было выяснить, не сохранила ли Ваня заветные останки цветка в

заветном ящике. Как-то раз Смуров принес Ване томик Гумилева,

певца мужественности, и не лежит ли книжка на ночном столике. И

была фотография, снятая при вспышке магния, где Смуров вышел

великолепно, - очень бледным, с поднятой бровью, слегка в

профиль, - и рядом Ваня, а Мухин - на заднем плане. Да и

вообще, мало ли что можно открыть... Решив, что, если встречу

горничную, очень, кстати сказать, хорошенькую девицу, -

объясню, что пришел отдать ключи, я тихохонько отпер дверь и на

цыпочках свернул в знакомую гостиную.

Забавно застать чужую комнату врасплох. Мебель, когда я

включил свет, оцепенела от удивления. На столе лежало письмо,

- опустошенный конверт, - как старая ненужная мать - и

листок, в сидячем положении, как большое дитя. Но жадность,

трепет, стремительное движение руки - все это оказалось не к

месту. Письмо было от неизвестного мне лица, от какого-то дяди

Паши. Ни одного намека на Смурова. И если это был шифр, то все

равно ключа я не знал... Я перепорхнул в столовую. Изюм и орехи

в вазе и рядом, на буфете же, распластанная, ничком лежащая

книга, - приключения какой-то русской девицы Ариадны. Дальше,

в Ваниной спальне, было холодно от раскрытого окна, и странно

было глядеть на кружевной убор постели и на туалетный алтарь,

где мистически блестело граненое стекло. Орхидеи нигде не

оказалось, но зато к столбику лампы была прислонена фотография.

Ее снял Роман Богданович при вспышке магния, за ней узкое лицо

Мухина, а слева от Вани черный локоть, - все, что осталось от

срезанного Смурова. Улика поразительная! На Ваниной кружевной

подушке вдруг появилась звездообразная мягкая впадина - след

от удара моего кулака, и вот я уже был в столовой и, еще

вздрагивая, пожирал изюм. Тут я вспомнил секретерчик в

гостиной и беззвучно к нему подбежал. Но в это мгновение

донеслось с парадной двери металлическое ерзанье ключа. Я стал

поспешно отступать, поворачивая за собой выключатели, и вот -

оказался в маленькой, шелковой комнатке, смежной со столовой.

Пошарив в темноте, я натолкнулся на оттоманку и лег плашмя,

словно зашел и вздремнул.

Меж тем из прихожей зазвучали голоса - обеих сестер и

Хрущова. Неужели мое бесплотное порхание по комнатам

продолжалось три часа? Там успели сыграть пьесу, а тут человек

только пробежался через три комнаты... Неужели же целый час я

думал над письмом в гостиной, целый час над книгой в столовой,

целый час над снимком в странной прохладе спальни?.. Ничего

не было общего между моим временем и чужим.

Хрущов, вероятно, сразу пошел спать, так как в столовую

сестры вошли одне. Дверь из моей шелковой тьмы была неплотно

прикрыта: яркая щель. Я верил, что сейчас узнаю о Смурове все,

что хочу.

- ...но довольно утомительно, - сказала Ваня и тихо

заохала, выражая для меня в звуках зевоту.

- Дай мальцбиру, чаю не нужно. - Легко шаркнул стул,

придвигаемый к столу.

Долгое молчание. Потом голос Евгении Евгеньевны, - так

близко, что я с опаской покосился на световую щель.

- ...главное, пускай он поставит свои условия. Это

главное. Не знаю, мне это пастила не нравится.

Опять молчание.

- Хорошо, я ему скажу, - сказала Ваня. Зазвенело что-то,

упала, что ли, ложечка, и снова - длинная пауза.

- Посмотри, - сказала Ваня и усмехнулась.

- Что это, из дерева? - спросила сестра.

- Не знаю, - сказала Ваня и усмехнулась опять.

Погодя зевнула Евгения Евгеньевна, еще уютнее, чем Ваня.

И все. Они сидели еще довольно долго, чем-то звякали,

щелкали щипцы и со стуком ложились на скатерть, но разговоров

больше не было. Затем опять задвигались стулья, Евгения

Евгеньевна вяло проговорила:

- Ах, это можно так оставить, - и дивная щель, от

которой я столь многого ждал, внезапно погасла. Где-то стукнула

дверь, далекий Ванин голос что-то сказал, уже неразборчиво, -

и затем тишина, темнота. Я еще полежал на оттоманке и вдруг

заметил, что уже рассвет, и тогда осторожно выбрался на

лестницу, вернулся к себе.

Я представлял себе довольно живо, как Ваня маленькими

ножницами отхватывала ненужного ей Смурова. Но могло быть и

другое: иногда отрезают, чтобы обрамить отдельно. И вот -

чтобы подтвердить эту последнюю догадку - совершенно

неожиданно явился из Мюнхена дядя Паша. Он ехал в Лондон к

брату и пробыл в Берлине всего два дня. Племянниц своих он

очень давно не видел и был склонен вспоминать, как Ваня будто

бы ходила под столом и как он - за это хождение, вероятно, -

перекидывал ее через колено и шлепал. На первый взгляд этот

дядя Паша казался бодрым пятидесятилетним мужчиной, но стоило

только вглядеться попристальнее, и он у вас на глазах

разрушался. Было ему не пятьдесят, а семьдесят, и ничего нельзя

было себе представить ужаснее, чем эта смесь моложавости и

дряхлости. Веселенький, говорливый труп в синем костюме, с

перхотью на плечах, очень бровастый, с бритым подбородком и с

замечательными кустами в ноздрях, - дядя Паша был подвижен,

шумен и любознателен.

В первое свое появление он громким шепотом расспрашивал

Евгению Евгеньевну про каждого гостя и не стесняясь тыкал то

туда, то сюда указательным пальцем с бледно-лиловым, чудовищно

длинным ногтем. А на следующий день произошло одно из тех

совпадений, которые почему-то так часты, ибо есть какой-то

безвкусный, озорной рок, вроде вайнштоковского Абума, который

вас заставляет в первый день приезда домой встретить человека,

бывшего вашим случайным спутником в вагоне. Чувствуя уже

несколько дней странное неудобство в простреленной груди,

словно сквозняк, я отправился к русскому доктору, и в приемной

сидел, конечно, дядя Паша. Пока я раздумывал, подойти к нему

или нет (полагая, что со вчерашнего вечера он успел забыть и

лицо мое, и фамилию), этот дряхлый болтун, боявшийся утаить

крупицу зерна из закромов опыта, разговорился с незнакомой ему

пожилой дамой, падкой, очевидно, до всякой чужой души. Сначала

я за разговором не следил, но вдруг имя Смурова заставило меня

встрепенуться. То, что я узнал из торжественных и пошлых слов

дяди Паши, было так важно, что, когда он наконец исчез за

докторской дверью, я сразу ушел, не дожидаясь очереди, и притом

совершенно бессознательно - словно я к доктору пришел только

для того, чтобы послушать дядю Пашу: окончилось представление,

и я ушел. "Вообразите, - рассказывал дядя Паша. - Из малютки

вышла настоящая роза. Я, старый воробей, и сразу смекнул, есть

кавалер. Вот Женечка мне и говорит, это большой, дядя Паша,

секрет, не нужно разглашать, но она давно влюблена в этого

самого Смурова. Ну, мое дело, конечно, сторона. Смуров так

Смуров. Но смешно подумать: я, бывало, эту девчонку - раз-раз!

- по голеньким ягодицам, а теперь - гладь, и невеста. Прямо

молится на него. Ну, что же, мы с вами, сударыня, пожили, -

пускай и другие..."

Итак - свершилось. Смуров любим. Очевидно, Ваня,

близорукая, но чуткая Ваня, разглядела что-то необычное в

Смурове, поняла что-то в нем, его тихость ее не обманула.

Вечером того же дня Смуров был особенно тих и скромен. Но

теперь, когда наблюдателю было ясно, какое счастье над Смуровым

стряслось, - именно стряслось, ибо есть такое счастье, которое

по силе своей, по ураганному гулу, похоже на катастрофу, -

теперь можно было разглядеть некий трепет в его тихости, некий

румянец радости сквозь его загадочную бледность, и, Боже мой,

как он смотрел на Ваню! Она опускала ресницы, ноздри у нее

вздрагивали, она даже покусывала губы, скрывая от всех свои

прелестные чувства. В этот вечер, казалось, что-то должно

разрешиться.

Бедного Мухина не было. Хрущов тоже отсутствовал. Зато

Роман Богданович (набиравший материал для дневника, который он

еженедельно, со стародевичьей аккуратностью, посылал в виде

писем приятелю в Ревель), был в тот вечер звучен и навязчив.

Сестры, как всегда, сидели на диване. Смуров стоял,

облокотившись о рояль, и смотрел, смотрел на гладкий Ванин

пробор, на смугло-розовые щеки... Евгения Евгеньевна несколько

раз вскакивала и высовывалась в окно: должен был прийти

попрощаться дядя Паша, и она хотела непременно поднять его на

лифте.

чудак. Вот увидите, он ни за что не позволит, чтобы его поехали

провожать.

- Вы играете? - любезно спросил Смурова Роман

Богданович, многозначительно косясь на рояль.

- Играл когда-то, - спокойно ответил Смуров, поднял

крышку, мечтательно посмотрел на оскал клавиатуры и опустил

крышку опять.

- Я люблю музыку, - конфиденциально сообщил Роман

Богданович. - Помнится, когда я был студентом...

- Музыка, - сказал Смуров, повысив голос, - иногда

выражает то, что в словах невыразимо. В этом смысле и тайна

музыки.

- Вот он, - крикнула Евгения Евгеньевна и выбежала из

- А вы, Варвара Евгеньевна? - грубым и тучным своим

голосом спросил Роман Богданович. - Вы - перстами легкими,

как сон (*5), а? Ну, что-нибудь... Какую-нибудь ритурнеллу.

Ваня замотала головой и как бы нахмурилась, но тотчас

прыснула со смеху и склонила лицо. Она смеялась, верно, над

тем, что вот - какой-то чурбан предлагает ей сесть за рояль,

когда и так вся ее душа гремит и переливается. В эту минуту

можно было видеть на лице у Смурова совершенно неистовое

желание, чтобы лифт с Евгенией Евгеньевной и дядей Пашей навеки

застрял, чтобы Роман Богданович провалился прямо в пасть к

синему персидскому льву, вытканному на ковре, и, главное, чтобы

исчез я, - этот холодный, настойчивый, неутомимый наблюдатель.

Но уже в прихожей сморкался и посмеивался дядя Паша: вот

он вошел и остановился на пороге, глупо улыбаясь и потирая

руки.

никого не знаю. Познакомь, познакомь.

- Ах ты, Господи, - сказала Евгения Евгеньевна, - да

ведь это ваша племянница.

- Как же, как же, - сказал дядя Паша и добавил что-то

возмутительное о бархатных щечках.

- Остальных он, вероятно, тоже не узнает, - вздохнула

Евгения Евгеньевна и громко стала нас представлять.

- Смуров! - воскликнул дядя Паша, и брови его

защетинились. - Ну, Смурова-то я уже хорошо знаю. Счастливец,

счастливец, - лукаво продолжал он, ощупывая Смурова руки и

плечи, - как не знать... Мы знаем все... Одно скажу: берите

ее! Это дар небес. Будьте счастливы, мои дети...

Он повернулся к Ване, но та, прижав скомканный платочек ко

рту, выбежала из комнаты. Евгения Евгеньевна, издав странный

звук, поспешно последовала за ней. Дядя Паша, однако, не

заметил, как неосторожной своей выходкой, непереносимой для

нежной души, довел Ваню до слез. Роман Богданович вытаращил

глаза и с большим любопытством разглядывал Смурова, который -

какие бы чувства он ни испытывал - держался прекрасно.

- Любовь - большая вещь, сказал дядя Паша, и Смуров

вежливо улыбнулся. - Эта девушка - клад. Вы ведь молодой

инженер, не правда ли? Работа клеится?

Смуров, не вдаваясь в подробности, сказал, что

зарабатывает хорошо. Роман Богданович вдруг хлопнул себя по

коленкам и побагровел.

- Я вот поговорю о вас в Лондоне, - сказал дядя Паша. -

У меня много связей. Да, я еду, я еду. И даже сейчас.

И необыкновенный этот старик, посмотрев на часы, протянул

нам руки, и Смуров, от избытка счастья, неожиданно с ним

обнялся.

- Ну и дела... Вот чудной! - сказал Роман Богданович,

когда дверь за дядей Пашей захлопнулась.

В гостиную вернулась Евгения Евгеньевна.

- Где он? - спросила она с недоумением и, узнав, что он

скрылся, забеспокоилась о том, что дверь внизу заперта. Она

побежала на лестницу, но дядя Паша исчез, - и было что-то

магическое в его исчезновении.

Евгения Евгеньевна быстро подошла к Смурову.

- Пожалуйста, простите моего дядю, - заговорила она. -

Я имела глупость рассказать ему про Ваню и Мухина. Он,

очевидно, перепутал фамилии. Я сперва совершенно не думала, что

он такой гага...

- А я слушал и думал, что с ума схожу, - вставил Роман

Богданович, разводя руками.

- Ну, перестаньте, Смуров, перестаньте, - продолжала

Евгения Евгеньевна. - Что с вами? Не надо так принимать это к

сердцу. Ведь тут ничего нет обидного для вас.

- Я ничего, я просто не знал, - хрипло сказал Смуров.

- Ну как - не знали! Все знают... Это уже столько

времени длится. Да-да, они обожают друг друга. Почти уже два

года. Слушайте, что я вам расскажу про дядю Пашу: однажды -

еще когда он был сравнительно молод - нет, вы не

отворачивайтесь, это очень интересно, - когда он был

сравнительно молод - шел он как-то по Невскому...