Во второшкольном интерьере

Выпуск 1968 года, 10 Д

До того, как жизнь моя началась, я выучила английский язык, научилась быть отличницей, была в школе тридцать один единственной претенденткой на золотую медаль, а смысл жизни никак не находился. Ходила домой пешком, через Красную площадь, и ждала, что меня собьет машина, жить не хотелось.

В мае девятого класса моя подружка, почти отличница, спросила: “О чем с тобой разговаривать? О тряпках тебе не интересно, о мальчиках тоже, что – стихи читать?”. Это запомнилось на всю жизнь, а тогда я задумалась о стихах, то есть про то, как у меня со стихами. Наизусть учила, и читала с выражением. И все. Может, там и есть жизнь? В стихах.

На день рождения бывший одноклассник, который перешел а соседнюю биологическую школу, подарил книжку с надписью “Будущему математику от юного биолога”. Потом мы учились вместе на биофаке.

В сентябре мы гуляли по лесу, и моя другая, не школьная, подружка, рассказала, что на Ленинском проспекте есть математическая школа, в которой такая литература!!! И там по субботам читает лекции Якобсон, о стихах. А литературу там преподают однокурсники наших мам. У нее с математикой никак, а то бы она во вторую школу перешла. Ради литературы.
ПОСТУПЛЕНИЕ ПО БЛАТУ

После этого я во второй раз в жизни сделала, как хорошей девочке не положено (в первый раз я постриглась под Пола Маккартни, за это согласилась называть родителей папочкой и мамочкой, чтобы их знакомые поняли, что я приличная девочка). На этот раз я объявила, что больше в школу не пойду и дождусь, пока мамочка договорится с Германом Фейном, что меня примут во вторую школу, хотя приемные собеседования давно закончены и учеба уже началась. По блату. Единственный раз в жизни. Не стыдно: ничего плохого от этого никому, вроде, не сделалось, а в моей жизни не было бы столько хорошего.

Родители к тому времени уже поняли, что – хотя по многим параметрам можно мною гордиться, – но все равно я сделаю так, как сочту нужным. Мамочка поговорила с Герман Наумычем, он, зная меня чуть не с рождения, поворчал “видали мы этих отличниц из английских школ”, но назначил мне собеседование с Сивашинским. Отвечая на простые вопросы, заданные непривычно, я впервые в жизни физически ощутила работу мозгов (удивительно приятное ощущение), на вопросы отвечала после мучений и подсказок, про что вопрос. Сивашинский позвал папочку и наедине сказал, что Софьи Ковалевской из меня не получится, но пятерки я получать буду. То есть собеседование я прошла.
ИЗРАИЛЬ ЕФИМОВИЧ

К сожалению, он в нашем классе не преподавал, я только слышала, что на его уроках играли в карты, задавал он на дом придумывание задач, из которых потом собирал и публиковал сборники, которыми – я слыхала – до сих пор пользуются учителя (те, что по-настоящему преподают элементарную математику и смогли раздобыть задачник). А на мехмат его ученики поступали. Израиль Ефимович (как выяснилось потом, он вовсе даже Хаимович) определял, кто какую задачу решит, понаблюдав за самим процессом решания, на результат ему и смотреть-то было не нужно. Такая вот была легенда, он вообще был легендой. Еще я потом узнала, что он преподает иврит, это было дорого и нелегально. Ведь это не то, что сейчас, – Израиль, иврит и евреи как бы не существовали. Математическим репетиторством он тоже зарабатывал; говорят урок его был из самых дорогих, но – если брался, – гарантировал пятерку по математике, кому на мехмат, а кому в керосинку.

Собеседование было в пятницу, а в понедельник я пошла в одну из четырех школ, стоявших квадратом за магазином «Москва». Туда шли по большей части мальчики, без формы. Провожавшая меня мамочка прокомментировала, что я попала черт-те куда. У нее издавна единственное ругательство – “шибко вумные”. Некоторые маленькие мальчишки на ходу читали книги и обсуждали что-то совсем непонятное. .

В понедельник было шесть уроков, на контрольной по математике я не поняла даже условий задач, имени учителя не помню, вроде – Ушаков, а прозвище осталось: “Бегемот”, – так я и называла его за глаза, при личном обращении, конечно, звала по имени-отчеству. Учитель был очень хорооший. За полтора месяца второшкольники такому научились, что мне стало интересно. Задание на дом было дано – сто задач до следующего понедельника. Я как пришла домой, не стала “правильно” обедать, а начала учиться.

ЯКОБСОН, СТИХИ, ИСТОРИЯ

Во вторник была лекция для двух классов по истории, читал Якобсон. Историю я впервые стала учить, читала не учебники, но – чтò про это время могла найти. За год учения он вызвал меня “к доске” один раз. Нужно было рассказать про первую мировую войну. Я начала бубнить по учебнику, не зная, как ввернуть про другое. И тут Якобсону стало скучно, он вообще не любил опросов, и он поинтересовался, какие художественные произведения о войне я читала. Это был подарок, я сказала, что Хемингуэя я прочитала, а Ремарка дочитываю. На вопрос, каково мое мнение об этих произведениях, я ответила, что Хемингуэй чудесный писатель, а Ремарк хороший человек. Получила “садись”. Отметки в журнал он ставил, когда было нужно заполнить журнал, всегда пятерки, и расставлял их по какой-нибудь несерьезной схеме, например, как в игре “крестики-нолики”. Рассказывали, что девочка, не помню ее имени и класса, рассказывая про первую мировую, сказала “...и наши войска”, на что А.А. остановил и указал, что войска были царские, не наши нынешние. Девочка замешалась, помялась и продолжила. Еще раз употребила “наши войска”, была остановлена, продолжила, и опять то же самое. После третьего раза А.А. рассвирепел и крикнул ”Садитесь!!! ...Четыре.”

В субботу была Якобсонова лекция, я услышала стихи, и Блок стал моим любимым поэтом. Навсегда. Много позже я узнала неприглядные истории про А.А., я этого не видела, он был божеством. Я, конечно, тоже была в него влюблена. Как в божество. Через много лет, прочитав его книги, я обнаружила, что пишет он похуже, чем говорит, божеством моим он быть перестал, но он тогда покончил с собой. Люблю я его и теперь, жалко его. Еще рассказывали, что на первой лекции, которую он читал в Иерусалимском университете, студенты устроили ему обструкцию как антисоветчику, и он ушел работать грузчиком. Это слухи, кто знает, пусть поправит.

До нового года я так и училась по двадцать восемь часов в сутки, прерываясь только на обязательные праздники, на полчасика. Мало с кем познакомилась. Соседкой по парте была Наташа Стрижевская, она же и приятельницей стала. Полная, одетая в самое модное, чего не достать простым смертным, и прекрасно владеющая речью. За первое во Второй школе сочинение Наталья получила пять с плюсом и похвалы от Феликса Александровича, того самого, что был однокурсник моей мамы, а мне он поставил четверку, с выговором – “у тебя ведь мама учительница”. За следующие сочинения я получала пятерки, поняла, что Феликсу нужно (отличница ведь). С математикой у Наташи было прекрасно, я была уверена, что поступать она будет на мехмат. Она на прямой вопрос загадочно улыбалась. На переменах мы с ней читали стихи, я тогда была увлечена Вознесенским, оттого, что мамин однокурсник, Эрик Ханпира, сочинял и великолепно исполнял пародии, я и сейчас их помню. А Наташа стихи читала серьезные. На Блоке мы сходились. В десятом классе я в стенгазете прочитала ее стихи, что-то про сигарету, в губы влипшую. И “идеальные круги на пнях”, которые вроде снимают огорченья. Употребление термина из самой высшей математики меня удивило, но я подумала, что на мехмате разберутся. И продолжала с ней дружить, в гости ходила и приглашала. Наталья поступила в литинститут, я как-то меньше стала с ней встречаться, круг общения у нее стал мне не годный. Она дипломированный поэт, переводила с французского, но Брассанса я в ее переводах не услышала, потом узнала и услышала от Марка Фрейдкина. А еще в журнале, кажется, в “Новом Мире”, были опубликованы стихи молодых поэтов, из который были два второшкольника – Наталья Стрижевская и Евгений Бунимович, который на год младше. Так вот Натальины круги на пнях там были, и Женькино “Чили имело мадонны овал” тоже. Этим овалом и прочими опусами про Чили, их-за которых Женьку из университета выгнали за троцкизм, был обвешан весь университет. А Натальины разговоры о поэтах привели к нескольким блестящим смешным стихотворным сочинениям Толи Эйдеса.

Одним из главных предметов в нашей физико-математической школе была физкультура. В нашем классе было много девочек, а в соседний – “Е” – зачислили только мальчиков, это чтобы там был один учитель физкультуры. Я раньше о таком не слыхала – чтобы была отдельная физкультура. Преподавателем была Инга Анатольевна Шалевич, она же и классный руководитель. Она давала задания на дом, например, подготовить выступление по гимнастике, как на первенствах. И я готовилась серьезно, к радости родителей. Мы у нее и в гостях бывали, чай пили. А как-то мы ее страшно огорчили. Был семинар по высшей математике, было скучно, и меня заинтересовало, какой формы череп у курчавого Саши Колчинского. Мы с Натальей написали ему записку, в которой предлагали постричься налысо. Ответная записка гласила – 20 рублей. Мы пустили по классу предложение скинуться, и к концу урока собрали 20 рублей, правда, рублей 15 внесла богатая Наташа. На следующий день Колчинский пришел в школу лысый и раздал девочкам конфеты, а мальчикам – сигареты. За следующие несколько дней несколько мальчиков тоже постриглись налысо, такая образовалясь мода. А Леша Исаков оставил на лысине длиннющий чуб, но Владимир Федорович его отправил с уроков в парикмахерскую стричься. Во время этих игрищ Инга Анатольевна была со мной суха, и когда она мне поручила заполнить какие-то бумаги, как старосте, я спросила, что с ней, не больна ли она. На это Инга Анатольевна чуть не со слезами сказала, что Сашу Колчинского она считала интеллигентным мальчиком, а он ... за деньги!!! Я ее успокоила тем, что Саша на эти деньги купил конфет и сигарет Инга Анатольевна просветлела.

Школа была известна тем, что в ней не дерутся. Одного мальчика, не помню имени, который не прошел собеседование, Владимир Федорович зачислил после того, как его мама очень попросила: его, мол, бьют, а у вас, говорят, не дерутся. У нас дейтвительно драк и словесных издевательств не случалось, с девочками учителя и мальчики-школьники обращались по-джентльменски. Один учитель, не помню чего, по имени Хайдар Абелович, был груб, но недолго продержался…

В коридорах школы встречался мне мальчик, который явно плохо себя чувстовал, как будто его стошнит, и этот вид был у него при каждой встрече. Я от новых друзей узнала, что зовут его Андрей Подобедов, кличка – Энди. Как рассказали, он давний алкоголик, и его мама наливает ему выпить, чтобы ему не было совсем плохо. Он был грязноват, но при этом он учился хорошо, и по окончании школы поступил на мехмат. Первую сессию сдал, а после нее начался у Энди запой, из Университета он ушел. Следующим летом опять поступил на мехмат, но на этот раз и до сессии не дотянул – запой. Далее он поработал лаборантом в школе, поступил в педагогический институт, и пронесся слух, что Энди не пьет. Приехал он ко мне на день рождения неузнаваемым, в новых чистых ботинках, в костюме и рабушке с галстуком , и пахло от него не перегаром, а одеколоном. Выпивать тосты он не стал и рассказал, что работает в школе, ученики у него всякие, школу он избрал самую обычную районную. На первом в его жизни уроке мальчик с первой парты, крупный, второгодник, сказал “Ну что, начальник, сборешь? Если не сборешь, уважать не буду”. Имелось в виду уложить его руку, “arm-wrestling”. И Энди напряг все свои педагогический способности и ”сборол”. Кроссы бегал, чтобы уважали. А задания по математике он каждому ученику давал особенные, зная, кто что любит.

Года два математика была у меня любимым предметом, а как наступила половая зрелость, классе в восьмом, стало опять не до Энди с математикой. Бог весть, что с ним сейчас и где он. Вроде, он удачно женился, а потом – не знаю.

Колеся

Я сдружилась с классом “В”, туда после очередной перетасовки собрали самых математиков, нам достались несколько математический отходов, отличные ребята. Часто заходили в гости к Шабатам, Юра учился в “В”, жили они рядом со школой, на улице Дмитрия Ульянова. Был в компании Сережа Колесов, называли мы его Колеся. Он, говорят, был хорошим послушным мальчиком, а когда попал на свободу и попробовал водки, ему уж очень понравилось, и пил он при каждм удобном случае. Был тихий, добрый и смешной. Как говорил Борис Владимирович Шабат, который читал лекции по высшей математике в нашей школе, Колеся самый таланливый математик из всех. Колеся поступил на мехмат, закончил его, но пить не переставал. Лечился от алкоголизма, а умер от цирроза печени вскоре после окончания университета.

Один из математиков класса «В» – Миша Темкин – был человек наивный и последовательный. Побеждал на всех математческих олимпиадах в СССР, должны были его послать на международную, но тут Миша принес заявление о выходе из комсомола. Мотивировка – что уже два года не платил членских взносов, а по уставу он уже не может считаться членом. Такая вот наивность. Его, конечно, из комсомола выгнали и за границу не отправили. Пришлось Мише сдавать вступительные экзамены на мехмат. Во время экзаменов Владимир Федорович сидел под Ломоносовым , и все к нему бежали отчитываться. Во время устного экзамена на мехмат я была там же и “болела” за своих. Миша вышел через несколько часов. Получил пять. На вопрос, как его спрашивали и отчего так долго, объяснил, что спрашивали хорошо, только по больщей части предлагали решить некорректные задачи. Такая была форма “заваливать”, и самые знающие и спокойные могли, как Миша. Потом, на мехмате, он выбрал кафедру логики, как говорили знакомые математики, напрасно. Закончил и был распределен в почтовый ящик. Тогда уже уезжали в Израиль, а Мише это пришло в голову, только когда его не отпустили с работы встретить жену из роддома. Из виду моего он потерялся.

Попадался мне в школьном коридоре черноволосый общительный красавец, я от своей приятельницы слышала, что какой-то молодой человек был в нее страшно влюблен, чуть не кончал с собой. Как-то выяснилось, что это был тот самый красавец, стало мне страшно интересно, начали мы разговаривать обо всяком. То есть говорил он, Володя Свирский, говорил интересно, про всякие чудеса. Рассказывали, что, бывало, выпив со школьными друзьями, выводил их на улицу и показывал, как он в одиночку может автомобиль поставить на задние колеса, прислонясь к стенке. Смеху было, говорят. Или как он заплетал в косичку трубы, на которых висели качели. Культурные математики радовались, силу показывали. Но недолго, скучно стало. Из школы его выгнали, во время педсовета мы сидели на лестнице, но не высказывались, ждали. Оказалось, что выгнали за распитие портвейна за школьным гаражом. Потом он учился, кажется, в школе рабочей молодежи, во Вторую приходил часто. По окончании его стали забирать в армию, и наша школьная красавица, Марина Мдивани, предложила ему пожениться, не по правде, а чтоб не брали в армию. Бобби благородно отказался, а осенью в армии, где-то на Дальнем Востоке, изобразил тяжелое психическое заболевание (вычитанное из медицинской литературы, технически сложное “падение иэ позы Ренберга вперед”), отлежал в тамошней психушке, отбивался от буйных, и его там навестил Женя Юрченко, от которого мы это все и услышали. Дальше с Бобби происходило множество чудес, он месяцы проводил один а пустыне, измерял “g”, в Вашингтоне представлял то ли Ельцина, то ли Лукина, в академии наук планировал переброску айсбергов из Арктики в Африку. Такой вот был Остап Бендер. И еще сного разного. Последнее второшкольное – женился на Лесе Гулыге, которая на год младше. Но ненадолго.

В что до Жени Юрченко, то главным его школьным делом был кинотеатр. В актовом зале показывали фильмы, которых не было в кинотеатрах. Женя умел привезти их из госфильмофонда, или как оно называлось, и показал нам «Пепел и Алмаз», «Иваново детство» и много чего еще. Мне повезло, Женя за мной ухаживал, и ухаживание было правильное – он раз а неделю ходил в «Иллюзион», это было что-то образовательное для пропагандистов, и я ходила с ним, так было можно по правилам. Раз в неделю показывали два фильма, перед чем была лекция. Там я посмотрела те фильмы, о которых до того только слышала. К концу девятого класса ухаживание кончилось, сплетничали, что он теперь ухаживает за Стрижевской. Я порадовалась за Наташу, а Женя меня бросил не совсем, приносил номера “Континента”. И даже дал почитать “Архипелаг”, да и много еще запрещенного. Его семейство жило недалеко от нас, мы часто встречались и на дачи друг к другу захаживали.

БИОЛОГ С МЕХМАТА

В школе было много факультативов, а для меня главным, на котором я определила мою будущую специальность, был семинар биологический. Руководил Юрий Маркович Васильев, а занятия проводили студенты мехмата, которых Гельфанд направил на дипломные работы на биофак, на кафедру вирусологии. Многие из них стали великолепными биологами, но не здесь, а в Израиле и в Америке. А я с десятого класса начала готовиться к вступительному по биологии.

Десятый класс начался с прослушивания в новом школьноам театре. Леонид Алексеевич Никольский, похожий на Быкова, собирался ставить спектакль по Блоковской поэме “Двенадцать”. К какому-то юбилею комсомола. На прослушивании я прочитала “В белом плаще с кровавым подбоем...” это было хорошо, но не годилось для “Двенадцати”, а главной исполнительницей-чтицей стала Юлька Розенфельд, она была громкой и энергичной. А второй главный был Володя Волынский, тихий, он, вроде, был автор. Пьесу написал сам Никольский, там было и “Двенадцать», и много чего еще. Юра Шабат был офицер, в настоящей форме, у меня и фотография сохранилась. Волынский говорит “Барышня за стеной поет, а сволочь ей подпевает”, так поющая барышня была я, а сволочь – Юра. Я влюбилась и через несколько лет вышла за него замуж. Двух детей родила, между прочим. А потом еще ставили “Эй, кто-нибудь”, чеховские рассказы, и забыла что, но это было прекрасно. Обнаружились два настоящих актерских таланта, один ожидаемый – Марина Мдивани, а другой неожиданный – Игорь Меджибовский. В актеры они не пошли, радовали всех в гостях. На первом курсе первого сентября мы в школу пришли и весь год продолжали театр, Новый год устроили на всю школу, представление повторяли трижды, в класс все не вмещались. Последний был спектакль по чеховским рассказам, учили мальчиков танцевать и нарядились в настоящие костюмы.

Второшкольники участвовали а олимпиадах и занимали первые места. Математических олимпиадахх – естественно. А еще первые места были по ориентированию, Алексей Филлипыч не только контурными картами мучил, но и водил в походы. А на литературной олимпиаде в десятом классе первое место заняли Лена Арутюнян и Андрей Цатурян, а второе – Розенфельд и Розенман. Они потом поженились и стали американцами.

НАЧАЛО КОНЦА

Наталья Васильевна была уставшая, что-то происходило, но мне, счастливой, было не до того, чтобы выяснить, что происходит.

Приехав с практики, из Чашникова, я узнала, что Владимира Федоровича из директоров уволили, а со школой неясно, что будет. Жизнь заканчивалась

Дома (я жила тогда у мужа, Юры Шабата) непрерывно обсуждали, как быть. Тесть, Борис Владимирович, второшкольники и преподаватели днями пили чай и обсуждали, кто виноват и что делать. И меня осенило.

В моей прошлой жизни список класса звучал как список политбюро, с большиством одноклассников я не виделась после ухода во Вторую школу, а отец одной из них – Оли Гришиной - был из тех членов ЦК, кто мог, как считали спасатели, разобраться. Я нашла Олин телефон и договорилась встретиться. О чем – расскажу, мол, за мороженым. Встретились мы в кафе “Космос” на Горького. Оля рассказала, как она счастливо вышла замуж, где и с кем живет. Настала моя очередь. Я рассказала про вторую школу, про стихи, театр, и о том, как сейчас ее может не стать и как многим будет без нее плохо. Оля плакала, записала мой телефон и поклялась позвонить, после разговора с папой. Позвонила на следующий день, я даже не вернулась в Чашниково. Папа, вроде бы, ничего не знал и был то ли потрясен, то ли возмущен. Предложено было отставному директору прибыть к нему на прием, в Моссовете пропустят. С этим я вернулась на практику. Вернувшись домой, узнала, что никто к Гришину не пошел. Владимиру Федоровичу отчего-то было неправильно, он сам, будто бы, отказался, считая, что нужно выпустить академиков. Предложено было, кажется, Колмогорову и Александрову, могу путать… И они не сговорились, кто кому первый позвонит. Тем и кончилось.

А потом убили Леннона, повесился Филлипыч, умер Высоцкий, остались мне только личная жизнь и наука.

Теперь, кажется, Вторая школа возрождается. И, похоже, тридцатилетний перерыв оканчивается.

Анатолий Сивцов,

1967–69 гг., 9–10 «Д»

ЗАМЕТКИ

Первоначальным стимулом для написания данных заметок явилась статья Елены Кокуриной "Пространство Клебанова”, опубликованная в ныне не существующей "Общей газете" 28.1.1999 г. Статья задела меня за живое.

История Второй школы – увлекательное и драматическое повествование, которая вписана в контекст времени (1957-71 гг.) и неотделима от "шестидесятничества". В то же время дух школы отчетливо противостоял "духу века сего". То, что говорилось и делалось в стенах школы, отчетливо и осознанно противостояло окружающему, двигалось "против течения" (А.К. Толстой). Распространенные метафоры Второй школы: "оазис", "заповедник", неодобрительное "оранжерея", многозначительно-обязывающее – "царскосельский лицей" ("…нам целый мир чужбина…") говорят сами за себя.

Е. Кокурина и другие авторы упускают печальный факт: в 1971 году школа фактически была ликвидирована, сохранив лишь вывеску. Журналист Ирина Овчинникова (жена нашего бессменного директора Владимира Федоровича Овчинникова) сравнила это событие с уничтожением Храма Христа Спасителя или разгромом Камерного театра ("Московские новости" 6.9.1992 г.).

Давили на школу не один год; с 1968-го давление усилилось. Одна комиссия сменялась другой, все они искали, за что зацепиться и писали наверх соответствующие бумаги. Требования к нам в отношении дисциплины, казавшиеся иногда слишком жесткими, во многом были вызваны именно этими печальными обстоятельствами. Роковым стал тот самый 1971 год: начало массовой еврейской эмиграции и назначение В. Гришина главой МГК КПСС.

О подробностях этой неприглядной истории, надеюсь, расскажут ее живые свидетели. Со стороны же было очевидно, что разгон осуществлялся исподтишка, по-тихому, дабы минимизировать вероятность протеста и замести следы. Дело происходило летом, в пору каникул и отпусков (я узнал о случившемся из письма родителей, будучи на практике в Крыму). Говорят, что в тексте приказа не фигурировали ни политика, ни идеология, о "воспитательной работе" говорилось обтекаемо, а упор делался на упущения в отчетности.

Удар был нанесен безошибочно: разрушили именно то, что скрепляло школьный организм. Увольнение Овчинникова и его ближайших сподвижников обрекало созданные ими структуры на распад и вырождение.

Рассчитывать на общественный резонанс не приходилось; новое поколение даже представить себе не может тогдашнюю атмосферу глухоты и безгласности. В одночасье погибло уникальное, любовно выстроенное дело – а вокруг, как в вязкой болотной среде, не возникло никакого отзвука.

В тот год, в атмосфере глухого молчания ключевыми понятиями стали: солидарность и моральная поддержка. Несколько преподавателей добровольно оставили школу. Те, что остались: не захотели оставить своих учеников на случайных людей; по отношению к детям тоже требовалась солидарность.

Но этим оставшимся пришлось нелегко: атмосфера ухудшалась на глазах. Кого-то целенаправленно выдавливали из школы (а впоследствии, бывало, и в эмиграцию). Кого-то заставляли унизительно согласовывать с администрацией содержание факультативных занятий, делая последние заведомо неполноценными.

Очень скоро в школе стали править бал "победители", прямо или косвенно содействовавшие разгрому. Следует отметить беспрецедентные попытки протеста со стороны школьников. Об этом мало что известно, но говорилось, что несколько человек демонстративно подали заявления о переводе в другие школы. Конечно, такие попытки жестко пресекались.

Заговорив о моральной поддержке, не могу не вспомнить, как 2.9.1971 г. большая группа выпускников 1968–1971 гг. собралась у школы и торжественно преподнесла Владимиру Федоровичу специально изготовленный макет школьного здания. Директор как бы уносил школу с собой. Думается, что в тот момент ему был важен подобный знак внимания.

Надеюсь, что будущий историк Второй школы когда-нибудь напишет всеобъемлющий труд, в котором ничего не упустит. Свою же скромную задачу я вижу в том, чтобы обрисовать контуры школьной жизни с точки зрения ученика за тот короткий срок – неполные 2 года – что я там провел (IX.1967–VI.1969 , т.е. 9-й и 10-й классы).

Определив временные координаты, коснусь пространственных. К 1967 г. район на пересечении Университетского и Ленинского проспектов был полностью застроен, за прошедшие десятилетия там мало что изменилось. Проезд, на который обращен школьный фасад, не имел названия, и адрес школы значился как Ленинский пр. 58а (ныне – ул. Фотиевой, 18). Здание школы – стандартное, 5-ти этажное (но без писательских барельефов); цвет его тогда был светло серый. Две вывески: «Средняя школа №2» и «Республиканская заочная математическая школа».

Во внутренней планировке имелись небольшие, но важные для учебного процесса особенности. Рекреация 2-го этажа была отделена тонкой перегородкой и превращена в аудиторию, вмещавшую два полных класса. Здесь мы слушали лекции Л. Е. Садовского, а в марте 1968 г. – Г. Н. Фейна. Узкий темноватый коридор 2-го этажа имел свою атмосферу – строгости и ожидания близких экзаменов. На 3-м этаже (как и на 4-м) рекреация была свободна (монтажные цеха исчезли задолго до моего появления), но в двух смежных классных комнатах отсутствовала разделяющая стенка. На образовавшемся пространстве могли разместиться сразу три класса. Это была та самая 18-я аудитория, где мы слушали блестящие лекции А. А. Якобсона по истории.

Внизу, налево от входа располагались директорский кабинет и канцелярия, далее к лестнице – столовая. Направо находились вечерняя и заочная математические школы, был комитет комсомола и какие-то служебные помещения. Раздевалки – полностью открытые; вешалки металлические, традиционного тогдашнего типа. О физкультурном и актовом залах впоследствии скажу особо.

Сменная обувь для великовозрастного контингента школы была бы как-то несолидна, хотя в плохую погоду не помешала бы, и администрация не раз к этой мысли возвращалась.

Выпуск 1969 г. составили более 200 человек из 6-ти классов: "А" и "Б" были набраны в 1965 году, "В" и "Г" – в 1966-м; "Д" и "Е"– в 1967-м. В это время в школе учились классы с 6-го по 10-й (11-летки исчезли годом ранее). Набор проводился по результатам собеседования, или, скажем мягче, с учетом этих результатов (решающее слово было за учителями и дирекцией). Занятия проходили в одну смену, с 8-30 утра. Случались "нулевые" уроки (на час раньше). Ежедневно – от 5 до 7 уроков с общепринятыми переменами по субботам учились. Внеурочные обязательные занятия практиковались в предэкзаменационное время. По вузовскому обычаю были введены спаренные часы для математики, физики, физкультуры, истории (из трех часов истории в неделю один отводился для повторения), иногда для литературы.

Из вновь набранных классов в первые месяцы нередко происходил "отсев". Как и при поступлении, решали дело не столько оценки за контрольные и сочинения, (двоек на первых порах хватало едва ли не у всех), сколько мнение учителей и завуча о перспективности того или иного ученика. Из параллельного 9 "Е" отчислили человек 12, из нашего 9 "Д" всего одного (Виктора С.) причем, не за плохие показатели, а за попытку обмана: он пытался писать на контрольной чужой вариант, пользуясь "помощью" соседа. Это, к слову, о приоритетах, существовавших в школе.

В поредевший 9 "Е" от нас, по жребию (!) были переведены 4 человека (В. Бороздин, А. Дубенский, Ю. Нахаев, А. Славин), еще один (В. Кутыркин) пошел с ними за компанию. В течение осени в 9 "Д" были дополнительно приняты 2 девочки: Н. Степанова, Р. Турецкая. После всех перетрясок в нашем классе осталось 36 человек: 24 мальчика и 12 девочек. В "Е" были только мальчики; т.к. у девочек была особая программа по физкультуре, логично было не распылять их по разным классам.

На занятия в школу ехали со всех концов Москвы, иногда затрачивая на дорогу больше часа. Многие до сих пор любовно вспоминают о переполненном 111-м автобусе (тогда он ходил до центра, а не до "Октябрьской"). Опоздания, естественно случались; бывали и проверки у входа, но опаздывать, а тем более, пропускать занятия, было исключительно неприятно. Дело не в проверках, – прогуляв, отстанешь от напряженной программы и не услышишь столько интересного!

Перейду к главному – к учителям, «наставникам, хранившим юность нашу». Мне не под силу воссоздать их живые образы, и мое повествование будет неизбежно перечислительным. Попутно отмечу, что в меру своих сил я конспектировал многие уроки и, возможно, эти записи будут когда-то востребованы.

Я застал последний (из 3-х) год пребывания в школе Анатолия Александровича Якобсона (в последнее время о нем написано немало; отсылаю интересующихся к соответствующему сайту в интернете и особенно к книге "Почва и судьба", «Весть»-ВиМо, 1992 г.). Вначале он преподавал литературу и историю, а при мне только историю (т.н. "новую": 1870-1918 гг.). Его еженедельные двухчасовые лекции читались для нескольких классов одновременно в упомянутой 18-й аудитории на 3-м этаже. Лекции были блестящими по форме и содержанию, поначалу просто ошарашивая и почти всегда вызывая вопросы и полемику (споря и отвечая на вопросы, Анатолий Александрович порой лишался заслуженной перемены).

Но особым успехом пользовались факультативные лекции Якобсона о русской поэзии XX века, периодически читавшиеся по субботам в переполненном актовом зале на 1-м этаже. Эти лекции ожидались с нетерпением, к ним готовились, их пытались записывать на магнитофон и огорчались в случае отмены или переноса.

В 1967/1968 учебном году, который для Якобсона окончился досрочно, были прочитаны три лекции о Блоке (третья из них – разбор поэм «Соловьиный сад» и «Двенадцать»), две о Есенине и – "лебединая песнь" Анатолия Александровича – лекция "Из поэзии 20-х годов" (9.III.1968), ставшая затем знаменитой статьей "О романтической идеологии" ("Новый мир" № 4, 1989; "Почва и судьба". Тексты лекции и статьи не идентичны, например, в лекции, помимо стихов, анализировались два рассказа Бабеля).

В октябре 1967 г. в том же актовом зале Якобсон прочитал доклад, содержащий разбор трактата Н.Г. Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности". Как раз в это время Чернышевский "проходился" по программе, и учителя решили устроить нам своего рода показательный спектакль, поданный как "диспут". Последовательно и аргументировано докладчик показал все убожество материалистической эстетики, продемонстрировал, как вульгарность мышления находит выражение в вульгарности стиля.

Оппонировал Якобсону в тот вечер наш завуч и учитель литературы Герман Наумович Фейн (ныне живущий в Германии, много лет отдавший преподаванию в университете, и публикующийся под именем Герман Андреев). Не возражая по существу ("Готов подписаться под каждым словом Анатолия Александровича"), он достаточно резонно замечал, что природу любого явления, в т.ч. и такого, как Чернышевский с его идеями, мы лучше поймем в историческом контексте. Современная оценка должна пополняться пониманием конкретной обстановки.

Диспут привлек большое внимание, бурно обсуждался, чего и добивались его устроители. Как я понимаю, они хотели продемонстрировать возможный уровень дискуссии, адекватный предмету. Мы тогда любили спорить, жаждали иметь обо всем "свое мнение", но далеко еще не владели ни культурой полемики, ни искусством аргументации, ни умением держаться существа дела.

В предшествующие годы работы в школе (1965-67), помимо тех же лекций о Блоке и Есенине, Якобсон прочел 3 лекции о Маяковском, 2 о Цветаевой, 2 о Пастернаке. Не осуществилось намерение прочесть 2 лекции о Мандельштаме. Сохранились немногочисленные магнитофонные записи: полторы лекции о Пастернаке (запись обрывается), фрагмент 3-й лекции о Блоке ("Соловьиный сад"). Статья о поэзии Пастернака в сборнике "Почва и судьба" основана на лекции, но сильно ей уступает.

Уроки истории Якобсона также были пронизаны литературными реминисценциями. Рассказ о польском восстании 1830-1831 гг. сопровождался незабываемым чтением стихотворения Ю. Словацкого "Кулиг" в переводе Б. Пастернака. На одном из уроков по Первой мировой войне Анатолий Александрович спрашивал, какие художественные произведения о ней мы знаем (лучшее, что мы могли назвать, – книги Ремарка, Хемингуэя и Гашека).

В 1968 году Якобсон начал заниматься правозащитной деятельностью и, по договоренности с Фейном, заблаговременно оставил школу, чтобы не подставлять её под удар. После весенних каникул мы вдруг обнаружили, что любимого учителя нет. Было много слухов и толков разной степени горячности; учителя не могли сказать нам правду и ссылались на занятость Анатолия Александровича переводческой работой… Короткая встреча состоялась в конце апреля следующего, 1969 года, когда Якобсон зашел в школу, чтобы сфотографироваться с выпускными классами; позже он посетил один из спектаклей Л. А. Никольского.

Якобсон-правозащитник, "Хроника текущих событий", Иници­ативная группа, злосчастная эмиграция, болезнь и трагический уход из жизни в 43 года – все это отдельные непростые темы, частично затронутые в публикациях. Не берусь здесь даже кратко рассказать о Якобсоне – писателе и переводчике. Плохо это или хорошо, но в школе, безусловно, существовал своеобразный "культ Якобсона".

Нашему классу особенно повезло с литературой. Два года и два совершенно разных учителя, идеально соответствовавших изучаемым произведениям. В 9-м классе курс русской классики 19-го века вел обстоятельный, глубокий, дотошный и очень требовательный Феликс Александрович Раскольников. Поистине, он был учитель милостью Божией, умевший оценить даже слабые проблески самостоятельной мысли и беспощадно высмеивавший шаблон и серость (добровольно покинув школу после ее разгрома, Ф. А. был планомерно вытеснен из нескольких других, и в 1979-м уехал в Канаду. Ныне – профессор Мичиганского университета; недавно в России издан сборник его статей).

В 10-м классе советскую литературу (а также Чехова, не поместившегося в 9-й класс из-за необъятного Толстого) преподавал ироничный, широко эрудированный, склонный к философствованию Виктор Исаакович Камянов. В свои 44 года он казался нам "стариком", хоть был куда моложе нас теперешних. Участник войны, уже тогда известный литературный критик, впоследствии Камянов стал членом Союза писателей, автором двух книг, а в годы перестройки показал себя как яркий публицист. Умер в 1997 г.

Несколько уроков провел в нашем классе и Г. Н. Фейн. Его особой специальностью был Л. Н. Толстой (впоследствии, по собственному признанию, через Толстого Г. Н. пришел к Христу и православию). Уже в то время была издана монография Фейна о "Войне и мире", в которой опробовался метод т.н. "целостного анализа". Этого метода придерживались на своих уроках и сам Фейн, и Раскольников: роман изучался не "по темам", а по тексту, последовательно, глава за главой, с постепенным накоплением знаний, приводящих к пониманию общего смысла (у такого подхода был только один недостаток – недостаток времени; именно поэтому 3-й и 4-й т.т. "Войны и мира" изучались конспективно, а Чехов вообще оказался в 10-м классе.

Рекомендуя литературу по "Войне и миру”, Фейн и Раскольников открыли нам превосходную, необычайно емкую книгу С. Г. Бочарова, а также "Живую жизнь" Вересаева). В марте 1968 г., когда по программе следовало от Достоевского переходить к Толстому, Фейн в течение 3-х дней прочел нам 3 двухчасовые лекции о жизни, творчестве и мировоззрении Толстого, причем первая лекция целиком была посвящена собственно "толстовству", т.е. религиозно-нравственному учению писателя. Эти лекции читались для двух классов одновременно в упомянутой аудитории на 2-м этаже, где мы обычно слушали мат.анализ.

Впервые с Фейном-учителем я познакомился еще в сентябре 1967 г., когда он пришел к нам для т.н. "административного опроса" (по "Отцам и детям" Тургенева). Предстоявший опрос очень нас страшил, т.к. на нем будто бы выявлялись кандидаты на отчисление. Однако уже после первых наших реплик Герман Наумович воскликнул: "Мне очень трудно удержаться, чтобы не вступить с вами в полемику!" – и вся административная затея обернулась каскадом импровизаций Фейна, далеко выходящих за пределы обсуждаемой темы. Вообще, взрывы смеха за дверями класса чаще всего свидетельствовали о том, что здесь идет урок Фейна.

Мне не раз доводилось слышать глубокие и оригинальные суждения других «литераторов»: колоритной Зои Александровны Блюминой (превосходного знатока театра и кино), тогдашней супруги Фейна Натальи Васильевны Туговой (она почему-то особенно благоволила нашему «Д» классу), Александра Владимировича Музылева (о нем читайте у Крауза), Татьяны Львовны Ошаниной (о которой надо написать). Так получилось, что именно в описываемые годы временно не преподавал один из создателей школы – Исаак Семенович Збарский (о нем еще будет случай упомянуть).

На смену Якобсону преподавать историю (а в 10-м классе и обществоведение) пришел Илья Азарьевич Верба. Методист, руководитель кружка краеведения Дворца пионеров, он был направлен в школу на «идеологическое укрепление» и этого не скрывал. Шел 1968 год, год Пражской весны и ее последствий. Верба стал в школе своеобразным «антигероем», ему не симпатизировал буквально никто. Он был опытен и вовсе не глуп, но не располагал к себе буквально ничем: ни внешностью, ни манерой вести уроки, ни, тем более, содержанием уроков. Лишь недавно В.Ф.Овчинников открыл нам, что Верба очень любил школу, ни на кого не обижался и в трудное время вел себя безупречно.

Из других учителей истории помню добрейшую Людмилу Петровну Вахурину (провела у нас 2 урока в апреле 1968-го, между Якобсоном и Вербой), яркую, самобытную Регину Борисовну Вендровскую (запомнилось ее выступление на выпускном вечере). Обе отличались прекрасной профессиональной подготовкой. Позже пришел энтузиаст Богуславский, устраивавший увлекательные походы и поездки, но о нем я знаю только по рассказам.

Наш выпуск, то есть наши 6 классов, «поделили» два математика, совершенно друг на друга не похожие: Израиль Хаимович (в повседневном обращении Ефимович) Сивашинский и Алексей Петрович Ушаков. Ушакова я видел и слышал постоянно, а с Сивашинским иногда возникали неформальные контакты (так, он очень помог мне при зачислении в школу). И.Х., автор нескольких книг, придавал огромное значение практике решения сложных задач. Алексей Петрович был типичным систематиком, что было неоценимо для подготовки к экзаменам. Вновь и вновь возвращался он к некоторым ключевым понятиям, доводя их до афоризмов: «Если корень нарисован, то он – арифметический», «Все те, но и только те…». Сивашинский умер в Иерусалиме, через 2 года после эмиграции. Давно нет в живых и Ушакова. Говорят, его роль в судьбе школы была не очень благовидной.

Из математиков я знал также Маргариту Михайловну Сидорову (некоторое время была моим репетитором), материал она излагала исключительно внятно. Простая в обращении, М. М. отличалась принципиальностью, обладала общественным темпераментом и была верна традициям школы.

Старшим классам издавна читался спецкурс по началам мат.анализа, теории множеств и теории групп со сдачей зачета раз в полугодие. В мое время лекторами были Борис Владимирович Шабат, Олег Вячеславович Локуциевский и Леонид Ефимович Садовский (двое первых ушли из жизни соответственно в 1987 и 1990 гг., о судьбе Садовского ничего не знаю). У нас читал Садовский и читал увлекательно. Шабат и Локуциевский в 1968 г. затеяли «перетасовку» классов «А» и «Б». История наделала много шума. У инициаторов были благие намерения: собрать наиболее математически одаренных в одном классе и вести их по более сложной программе, но, что ни говори, при этом резалось по живому, сложившиеся в классах отношения много значили.