Вторая мировая великая отечественная

Но вернёмся к показаниям Раковского. Объясняя стратегию Мировой Революции, он сообщил следователю: «Гражданская война укрепила позиции Троцкого как наследника Ленину, который уже мог умереть, будучи прославленным. Ленин остался в живых после Каплан, но не вышел живым после тайного процесса насильственного прекращения его жизни, которому он был подвергнут. Классическим и безошибочным правилом для выявления убийцы является определение того, кому в конце концов это убийство выгодно. Что касается убийства Ленина, в этом случае оказался в выигрыше Сталин».

Почему? Раковский ради сохранения своей жизни открыл следователю и это.

«Троцкий не наследовал Ленину не потому, что по человеческим соображениям для осуществления плана чего-либо не хватало. Во время болезни Ленина у Троцкого в руках находились все нити власти, более чем достаточные для того, чтобы он мог наследовать Ленину. И были приняты меры для объявления смертного приговора Сталину. Троцкому-диктатору достаточно было иметь в руках письмо Ленина против Сталина,

128

Здесь необходимо сделать пояснения. В начале двадцатых годов произошёл временный отказ от незыблемой ранее установки на перманентную Мировую Революцию, без которой не может быть и речи о Социализме как таковом. Это было вынужденной тактикой коммунистов в России. Через семь месяцев после X Съезда партии в своей речи «Новая экономическая политика и задачи политпросветов» Ленин, раскрывая опечаленным единомышленникам секреты тактики, утешал соратников: «Не удалась лобовая атака, перейдём в обход, будем действовать осадой и сапой».

Инструктируя в начале 1922 года Г.Сокольникова (настоящее имя Григория Яковлевича Сокольникова — Гирш Янкеле-вич Бриллиант)', в то время он руководил комиссариатом финансов, Ленин сформулировал тактику коммунистов в очень откровенной форме: «Не спит ли у нас Наркомюст? Тут нужен ряд образцовых процессов с применением жесточайших кар. Наркомюст, кажись, не понимает, что новая экономическая политика требует новых способов новой жестокости кар». 3 марта того же года вождь разъяснил Л. Каменеву-Розен-фельду (своему заместителю) стратегию НЭПа: «Величайшая ошибка думать, что НЭП положил конец террору. Мы ещё вернёмся к террору и к террору экономическому».

В дальнейшем Советская власть придерживалась именно такой тактики, которая заключалась в том, что делались лишь те

129

Показания Раковского ошеломляюще откровенны. Однако нужно понимать, что этот человек, даже будучи в кабинете следователя в качестве допрашиваемого, оставался влиятельной фигурой интернационального масонства; он прекрасно знал, что его слова будет анализировать «вождь и учитель». Показания Раковского при всей видимости диалога со следователем были адресованы Сталину. Перед Раковским стояла куда более важная задача, нежели спасение собственной жизни — путём дачи «честных» показаний: масон Раковский должен был переиграть «мастера от Революции» — и выполнить миссию. Именно поэтому Раковский в своих показаниях был очень откровенен:

«Сталин—душегуб революции, он не служит ей, но пользуется её услугами. "Они" в конце концов увидели, что Сталин не может быть низвергнут путём государственного переворота, и их исторический опыт продиктовал им решение: повторить

130

Логика — это только видимость. Логичным было бы то, что Гитлер и Сталин нанесли бы друг другу поражение. Это было бы для демократий простым и лёгким делом в том случае, если им было бы нужно, чтобы Гитлеру позволили, — обратите внимание: "позволили", — напасть на Сталина. Если русские просторы и отчаяние Сталина со своими людьми перед гитлеровским топором или местью его жертв не будут достаточны для того, чтобы добиться военного истощения Германии, го не будет никаких препятствий к тому, чтобы демократии, видя, что Сталин теряет силы, — стали бы помогать ему мудро и методически, продолжая подавать эту помощь вплоть до полного истощения обеих армий. Это в действительности было бы легко, естественно и логично, если бы те мотивы и цели, каковые ставят перед собой демократии и которые большинство людей считают настоящими, были бы реальностью, а не тем, чем они в действительности являются: предлогами.

Разве вы не наблюдаете всеобщего благодушия версальских волков, которые ограничиваются лишь слабым рычанием? Что это? — Ещё одна случайность? Гитлер вторгнется в СССР! И подобно тому, как это было в семнадцатом году, когда пора-

131

Прервём на минуту рассказ Раковского. Если бы насильственное устранение Сталина удалось, — вся страна, подверженная мании психоза по поводу шпионов, врагов и диверсантов, легко приняла бы объяснение покушения от рук «врагов Социализма». И Сталин, как и Ленин, ушёл бы из жизни героем Революции. Но этого не произошло. Вернее, произошло много позже и, естественно, совсем не от рук «врагов революции». Как результат—культ Сталина продлился всего несколько месяцев,— для сравнения: Ленин был настоящим идолом коммунистов все десятилетия существования Советской власти.

Впрочем, помимо реальных планов устранения Сталина, факты свидетельствуют об одном: народ — не одураченные массы «новой социалистической общности», а русский народ России — знал своих палачей и ненавидел их. Расскажем историю одного из неудавшихся покушений, столь же многозначительного по своим мотивам, как и по составу действовавших лиц. Это был... «заговор кремлёвских полотёров». До сих пор мастера управления людскими умами развлекают воображение публики рассказами о заговорах военачальников, врачей, министров, оппозиционеров-троцкистов. Однако эту историю — покушение на кремлёвских владык, задуманное полуграмотными пролетариями, до недавнего времени надёжно хранили архивы.

Но всё по порядку. В июне 1935 года Управление НКВД по Московской области возбудило дело № 10015. В справке, предварявшей дело, сообщалось, что расследование возникло «на основании данных о том, что среди полотёров, работающих в Кремле, квартирах членов правительства и Большом театре, существует контрреволюционная террористическая

132

группа, которая имеет своей целью организовать террористические акты против руководителей Партии и членов правительства».

— Признаю себя полностью виновным в том, что в силу своей контрреволюционной настроенности я говорил следующее: Советская власть своей коллективизацией и налоговой политикой сделала крестьян нищими. Ограбили буквально всех, и за счёт этого правительство во главе со Сталиным строит своё благополучие. Они живут в своё удовольствие, не замечая, что люди мрут с голоду. Это не жизнь, а мука.

Вот я работаю полотёром, бываю на квартирах Сталина, Кагановича, Ворошилова, Калинина и вижу, как они живут на наши трудовые копейки. А мы мучаемся. Скорей бы от этих... избавиться. Ничего, дождёмся... Я, например, часто натираю полы в квартирах Сталина, Кагановича, Ворошилова, Калинина, не раз их видел и понял, что если кто захочет их убить, то сделать это очень просто и легко.

Вопрос следователя:

— Как вы намеревались это сделать? Подследственный Жунин показал:

— Убить я их хотел из браунинга, который намеревался украсть из квартиры Бухарина. Этот револьвер я видел в позапрошлую пятницу, когда натирал там полы: он лежал на тумбочке, возле кровати.

— Не могли бы вы рассказать о причинах враждебного отношения к Советской власти как таковой и её руководителям в частности?

— Причина очень простая — колхозы. Я ведь человек деревенский, работаю то на паркете, то на земле. Когда крестьян стали загонять в колхозы, жизнь стала просто невозможной. Голод, а у меня на иждивении жена и трое детей. Что делать? — Подался в Москву, устроился полотёром. Попал я в Кремль. А когда стал натирать полы в квартирах главков, обозлился окончательно: мне было с чем сравнивать нашу убогую жизнь.

133

— Вы говорили, что бывали на квартире товарища Сталина. Это правда?

— Когда у вас родилась мысль совершить покушение на товарища Сталина?

— Давно. У меня ведь постоянный пропуск в Кремль. При входе полотёров не проверяют, так что пронести можно всё что угодно. Но там к Сталину подобраться трудно — около него всегда толкутся люди. А вот дома я мог с ним встретиться один на один.

— Кто-нибудь из друзей разделял ваши антисоветские взгляды, одобряли ваши террористические намерения?

— Разделяли они мои взгляды или не разделяли, я не знаю; разговоры против политики Советской власти я вёл с Артамоновым, Воропаевым, Леоновым, Макаровым, Панфиловым и Матвеевым. Они тоже полотёры, и все, кроме Леонова, работают в Кремле... В присутствии вышеназванных лиц я не раз говорил, что Советская власть своей политикой коллективизации довела крестьян до нищеты и разорения. Положение рабочих в городе пе лучше. В этом виноваты Сталин, Каганович, Ворошилов и другие кремлёвские правители. Я прямо заявлял, что с удовольствием бы убил этих мучителей. Придёт время, и я это сделаю. Мне своей жизни не жалко. Воропаев меня поддержал.

— Гражданин Воропаев, вы это подтверждаете?

— Подтверждаю. Всё, что сказал Жунин, доподлинная правда.

В показаниях подследственных упоминался Виноградов, полотёр, работавший не в Кремле, а в Большом театре. При его проверке дело получило довольно неожиданное развитие. На допросах Виноградов сообщал, что вся группа полотёров Большого театра постоянно высказывала недовольство Советской властью. На вопрос следователя: «Что именно вы говорили своим товарищам?» — Виноградов ответил:

— Я говорил, что при Советской власти жить невозможно, что крестьянство разорено и доведено до нищеты, что налоги буквально задушили людей. Рабочим тоже не лучше: зарплата

134

— Вас не перебивали? Вам никто не возражал? — спросил следователь.

— А чего тут возразишь? Друзья со мной соглашались и высказывались в том же духе. Не возражали они и тогда, когда я говорил, что виноваты в такой жизни Сталин и Каганович и поэтому их надо прикончить: дождаться, когда они придут в театр, и бросить бомбу в правительственную ложу.

— Это действительно возможно?

— Конечно, возможно.

— Вы знаете и других полотеров?

— Очень многих; все они из деревень Новодугинского района Смоленской области: Жунин, Воропаев, Щукин, Орлов, Буров, Фролов.

— Они о ваших взглядах знали?

— Конечно, знали. Орлов и Щукин не раз говорили, что во всех наших бедах виноват Сталин, — не будь его, жизнь стала бы совсем другой... Этой власти скоро придёт конец, и свергнет её народ, у которого вот-вот лопнет терпение... Я предлагал совершить покушение на какого-нибудь известного иностранного представителя — тогда обязательно будет война и Советской власти с её колхозами придёт конец.

— Кого конкретно вы имели в виду?

— Да хотя бы министра иностранных дел Франции Л аваля. Он сидел в центральной ложе... А у англичанина Чарльстона я натирал полы дома... Возможности были.

В начале августа 1935 года обвинительное заключение по делу кремлёвских полотёров гласило: «Вскрыта и ликвидирована контрреволюционная террористическая группа, которая ставила перед собой задачу совершения террористических актов над товарищами Сталиным, Кагановичем, Ворошиловым...» 4 сентября 1935 года состоялось закрытое судебное заседание. Те, кому Военный трибунал Московского военного округа определил быть главными заговорщиками, в ту же ночь были расстреляны в подвалах Лубянки. Остальные сгинули

135

в лагерях. Однако прежде чем закончить рассказ об этой истории, должно упомянуть о Василии Орлове: он был освобождён из-под стражи прямо в зале суда. Орлов тоже проходил по делу полотёров, хотя полотёром был его отец: Андрей Орлов. Сын дал нужные показания на отца:

Не трудно догадаться о судьбе, постигшей старшего Орлова...

Удивительно, однако никто из сотрудников, возглавляемых тов. Баком, 1-м замом нач. Управления НКВД по Московской области, не был награждён за раскрытие заговора полотёров. Труды доблестных чекистов Кремль не оценил.— Почему? — По той самой причине, что это дело было слишком символичным, слишком очевидным свидетельством истинного отношения народа к тем, кто были его мучителями, и к самой Советской власти с её «светлым будущим», путь к которому указывала кровавая пентаграмма Коммунизма. Показания кремлёвских полотёров — простых русских мужиков, волею судеб оказавшихся рядом с кремлёвскими владыками, были слишком простой и страшной правдой о том, что происходило в России. Эта правда приговорённого к Социализму русского народа была гораздо страшнее того, что звучало на отрепетированных судах над троцкистами.

136

«23 февраля 1918 года, Москва.

...Полотёры. Один с чёрными сальными волосами, в бордовой рубахе, другой рябой, буйнокучерявый. Спрашиваем:

— Ну, что же скажете, господа, хорошенького?

— Да что скажешь. Всё плохо.

— А что ж, по-вашему, дальше будет?

— А Бог знает. Мы народ тёмный. Что мы знаем? Что будет? То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять. Царя ссадили, а при нём подобного не было. А теперь этих большевиков не сопрёшь. Народ ослаб. Я вот курицы не могу зарезать, а на них бы очень просто налягнул. Их и всего-то сто тысяч наберётся, а пас сколько миллионов, и ничего не можем... Дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили.

— Там жиды все, — сказал чёрный»¹.

Так что заговор полотёров в 1935 году был закономерным явлением.

В 1936 году в Софии вышла книга Ивана Солоневича «Россия в концлагере». Солоневич, выживший в советском концлагере в Карелии, сумел бежать. Он рассказал миру о том, что происходит в Стране Советов. Одна из глав этой книги («Общероссийская платформа») содержит описание беседы Солоневича и Чекалина — чекиста, занимавшегося отправкой заключённых в систему лагерей Байкало-Амурской Магистрали (БАМ). Рассказ этот представляет собой изложение исторической парадигмы коммунизма в России, что имеет немаловажное значение для понимания причин войны. Итак, «общероссийская платформа» в условиях советского концлагеря...

«Из покосившегося, потрескавшегося пустого шкафа Чека-лин достал мутного стекла стакан и какую-то глиняную плошку.

¹ И. Бунин. Окаянные дни. СПб., 2000. С. 108.

137

— Сейчас посмотрю ещё.

Я остался сидеть, пытаясь отуманенными мозгами собрать разбегающиеся мысли и подвести нынешнюю беседу под какую-то мало-мальски вразумительную классификацию...

Беседа эта, впрочем, в классификацию входила: сколько есть на Святой Руси этаких загубленных коммунистических душ, взявшихся не за своё дело, гибнущих молчком, сжавши зубы, и где-то, в самых глубоких тайниках своей души, мечтающих о васильках. О тех васильках, которые когда-то, после и в результате "всего этого" будут доступны пролетариату всего мира...

Вернулся Чекалин. В руках у него три огромные печёные репы и тарелка с кислой капустой.

— Хлеба нет, — сказал он и как-то покорёжился. — Но и репа неплохо.

— Совсем неплохо, — ляпнул я,— наши товарищи, пролетарии всего мира, и репы сейчас не имеют, — и сейчас же почувствовал, как это вышло безвкусно и неуместно.

Чекалин даже остановился со своими репами в руках.

— Простите, товарищ Чекалин,— сказал я искренне.— Так, ляпнул... Для красного словца и от хорошей нашей жизни...

Чекалин положил на стол репы, налил коньяку — мне в стакан, себе в плошку.

— Ну что ж, товарищ Солоневич, выпьем за грядущее, за бескровные революции... Каждому, так сказать, своё: я буду пить за нашу революцию, а вы—за бескровную.

— А такие—бывают?

— Будем надеяться, что мировая — она будет бескровной,— иронически усмехнулся Чекалин.

— А за грядущую русскую революцию?

— Товарищ Солоневич, — серьёзно сказал Чекалин, — не накликайте... Ох, не накликайте. Будете потом и по сталинским временам плакать. Ну, я вижу, что вы ни за какую революцию пить не хотите — то есть за мировую... А за грядущую рус-

138

Чокнулись и выпили "за вообще"...

— Третья революция, третья революция... Что туг скрывать... скрывать тут нечего. Мы, конечно, знаем, что три четверти населения ждут этой революции, ждут падения Советской власти. Глупо это... Не только потому глупо, что у нас хватит сил и гибкости, чтобы этой революции не допустить... А потому, что сейчас, при Сталине, есть будущее. Сейчас контрреволюция — это фашизм, диктатура иностранного капитала, превращение страны в колонию, вот, вроде Индии... И как этого люди не понимают? От нашего отсталого крестьянства, конечно, требовать понимания нельзя... Но интеллигенция? Будете потом бегать в какой-нибудь подпольный профсоюз и просить там помощи против какого-нибудь американского буржуя. Сейчас жить плохо. А тогда, тогда — ничего не будет впереди. А теперь ещё два-три года... ну, пять лет—и вы увидите, какой у нас будет расцвет...

— Вам случалось читать "Правду" или "Известия" в году двадцать седьмом—двадцать восьмом?

Чекалин удивлённо пожал плечами.

— Ну, конечно, читал... А что?

— Да так, особенного ничего... Один мой приятель — большой остряк... В прошлом году весной обсуждался, кажется, заём второй пятилетки. Вылез на трибуну и прочёл передовую статью из "Правды" начала первой пятилетки... О том, как будут жить в конце первой пятилетки...

Чекалин смотрел на меня непонимающим взором.

— Ну и что?

— Да так. Посадили... Сейчас в Вишерском концлагере сидит: не напоминай.

Чекалин насупился.

— Это всё мещанский подвох... обывательская точка зрения... Боязнь усилий и жертв... Мы честно говорим, что жертвы — неизбежны... Но мы знаем, во имя чего мы требуем жертв, и сами их приносим...

Я вспомнил вудвортовский афоризм о самом гениальном

139

Чекалин снова наполнил наши "бокалы", и лицо его снова стало суровым и замкнутым.

— Мы идём вперёд, мы ошибаемся, мы спотыкаемся, но мы идём во имя самой великой цели, которая только ставилась i перед человечеством. А вот вы, вместо того чтобы помочь, сидите себе тихонько и зубоскалите... саботируете, ставите палки

в колёса...

— Ну, знаете ли, всё-таки трудно сказать, чтобы я очень уж комфортабельно сидел.

— Да я не о вас говорю, не о вас персонально. Я говорю об интеллигенции вообще. Конечно, без неё не обойтись, а— сволочь!.. На народные, на трудовые деньги росла и училась... Звала народ к лучшему будущему, к борьбе со всякой мерзостью, со всякой эксплуатацией, со всяким суеверием... Звала к человеческой жизни на земле... А когда дело дошло до строительства этой жизни? Струсила, хвостом накрылась!.. Вот вы, интеллигент, думаете: ах, какая я, в сущности, честная женщина... Меньше чем за миллион я не отдаюсь!.. Грязного белья своей страны я стирать не буду. Вам нужен миллион, чтобы и белья не стирать и чтобы ваши ручки остались нежными и чистыми. Вам нужна этакая, чёрт вас дери, чистоплюйская гордость... не вы, дескать, чистили сортиры старых гнойников... Вы, вы говорили, что купец — это сволочь, что царь — дурак, что генералы—старое рваньё!..

Зачем вы это говорили? Я вас спрашиваю, — голос Чекалина снова стал скрипуч и резок,— я вас спрашиваю — зачем вы это говорили?.. Подымали массы, чёрт вас раздери!.. А когда массы поднялись, вы их предали и продали!.. Социалисты, мать вашу!.. Вот вам социалисты — ваши германские друзья и приятели... Разве мы, марксисты, этого не предсказывали, что они готовят фашизм, что они будут лизать пятки любому Гитлеру, что они точно так же продадут и предадут германские массы, как вот вы продали русские? А теперь — тоже вроде

140

Голос Чекалина стал визглив. Он жестикулировал своим бутербродом из репы... Потом он как-то спохватился...

— Простите, что я так крою... Это, понимаете, не вас персонально... Давайте, что ли, выпьем...

Выпили.

— Ответить, конечно, можно было бы, но это не моя тема. Я, видите ли, никогда в своей жизни ни на секунду не был социалистом.

Чекалин уставился на меня в недоумении и замешательстве. Вся его филиппика пролетела впустую — как заряд картечи сквозь привидение.

— Так... Тогда—извините... Не знал... А кем же вы были?..

— Монархистом, — о чём ваше уважаемое заведение имеет исчерпывающие данные...

Видно было: Чекалин чувствовал, что со всем своим негодованием против социалистов он попал в какое-то глупое и потому беспомощное положение. Он воззрился на меня с каким-то недоумением.

— Послушайте... Документы я ваши видел... в вашем личном деле. Ведь вы же из крестьян. Или —документы липовые?

—Документы настоящие... Предупреждаю вас по-хорошему: насчёт классового анализа здесь ничего не выйдет... Чекалин пожал плечами...

— Ну, в этом разрезе монархия для меня — четвёртое измерение... Я понимаю представителей дворянского землевладения... Там были прямые классовые интересы... Что вам от монархии?

— Много. В частности, то, что монархия была единственным стержнем государственной жизни... Правда, не густым — но всё же единственным.

Чекалин несколько оправился от своего смущения и смот-

141

— Так... Вы говорите — единственным стержнем... А теперь, дескать, с этого стержня сорвались и летим, значит, к чёртовой матери?

— Давайте уговоримся — не митинговать. Масс тут никаких нет. Мировая революция лопнула явственно. Куда же мы летим?

— К строительству социализма в одной стране, — сказал Чекалин, и в голосе его особенной убедительности не было.

— Так... А вы не находите, что всё это гораздо ближе стоит к какой-нибудь весьма свирепой азиатской деспотии, чем к самому завалящему социализму... И сколько народу придётся ещё истребить, чтобы построить этот социализм так, как он строится теперь,— то есть пулемётами... И не останется ли в конце концов на всей пустой Русской земле два настоящих социалиста—безо всяких уклонов — Сталин и Каганович?..

— Это, извините, жульническая постановка вопроса. Конечно, без жертв не обойтись. Вы говорите — пулемётами? Что ж, хлеб тоже штыками выколачивали... Не нужно слишком уж высоко ценить человеческую жизнь... Командир, который в бою будет заботиться не о победе, а о том, как бы избежать потерь, — такой командир ни черта не стоит... Такого— выкрасить и выбросить... Вы говорите — зверства революции... Пустое слово. Зверства тогда остаются зверствами, когда их недостаточно. Когда они достигают цели — они становятся святой жертвой. Армия, которая пошла в бой, потеряла десять процентов своего состава и не достигла цели — она эти десять процентов потеряла зря. Если она потеряла девяносто процентов и выиграла бой, — её потери исторически оправданы. То же и с нами. Мы думаем не о потерях, а о победе. Нам — отступать нельзя... Ни перед какими потерями... Если мы только на вершок не дотянем до социализма, тогда всё это будет зверством и только. Тогда идея социализма будет дискредитирована навсегда. Нам остановки — не дано!.. Ещё десять миллионов! Ещё двадцать миллионов! Всё равно!.. Назад дороги нет! Нужно идти дальше... Ну что ж, — добавил

142

он, заглянув в свою плошку, — давайте, что ли, действовать дальше...

— Да, — сказал я,— вы наполовину правы: назад действительно дороги нет. Но согласитесь сами, что и впереди ничего не видать. Господь Бог вовсе не устроил человека социалистом. Может быть, это для вас и не очень удобно, но это факт. Человек живёт теми же инстинктами, какими он жил и во времена Римской империи... Римское право исходило из того предположения, что человек действует прежде всего как добрый отец семейства — cum bonus pater familias, то есть он прежде всего, напряжённее всего действует в интересах себя и своей семьи.

— Философия мещанского эгоизма...

— Во-первых, вовсе не философия, а биология... Так устроен человек. У него крыльев нет. Это очень жалко. Но если вы перебьёте ему ноги, то он летать всё-таки не будет... Вот вы попробуйте вдуматься в эти годы, годы революции: там, где коммунизм, — там голод. Стопроцентный коммунизм — стопроцентный голод. Жизнь начинает расти только там, где коммунизм отступает: нэп, приусадебные участки, сдельщина. На территориях чистого коммунизма и трава не растёт... Мне кажется, что это принадлежит к числу немногих совсем очевидных вещей...

— Да, остатки капиталистического сознания в массах оказались более глубокими, чем мы предполагали... Переделка человека идёт очень медленно.

— И вы его переделаете?

— Мы создадим новый тип социалистического человека,— сказал Чекалин каким-то партийным тоном — твёрдо, но без особого внутреннего убеждения.

Я обозлился.

— Переделаете? Или, как в таких случаях говорит Церковь, совлечёте с него ветхого Адама? Господи, какая чушь!.. За переделку человека брались организации намного покрупнее и поглубже, чем коммунистическая.

— Кто же это брался?

143

— Религия. А она пред вами имеет совершенно неизмеримые преимущества.

— Конечно. Религия имеет перед вами то преимущество, что её обещания реализуются — на том свете. А ваши уже много раз проверены здесь, на грешной земле. Тем более что вы с ними очень торопитесь. Социалистический рай у вас уже должен был наступить раз пять: после свержения буржуазного правительства, после захвата фабрик и прочего, после разгрома Белой армии, после пятилетки... Теперь — после второй пятилетки...

— Но мы обещаем не миф, а реальность.

— Скажите, пожалуйста, разве для средневекового человека рай и ад были мифом, а не реальностью? И рай-то этот был не какой-то куцый, социалистический, на одну человеческую жизнь и на пять фунтов хлеба вместо одного. Это был рай всамделишный —бесконечное блаженство на бесконечный период времени... Или — соответствующий ад. И любой христианин двадцатого века живёт и действует по точно таким же стимулам, как действовал христианин-римлянин две тысячи лет тому назад.

— И от нас ничего не останется?

— И от вас ничего не останется. Разве только что-нибудь побочное и решительно ничем не предусмотренное...

Товарищ Чекалин, для вас хода нет. Потому что с каждым вершком углубления революции власть всё больше и больше нуждается в людях не рассуждающих и не поддающихся никаким угрызениям совести. Вот именно поэтому и вам хода нет. Эти эшелоны и эту комнатушку едва ли можно назвать ходом. Вам тоже нет хода, вы обречены. То, что я попал в лагерь несколько раньше, а вы попадёте несколько позже, ничего не решает. Вот только мне в лагере не из-за чего биться головой об стенку... А вы будете биться головой об стенку. И у вас будет за что. Во всём этом моя трагедия и ваша трагедия, но в этом и трагедия большевизма, взятого в целом. Всё равно вся эта штука полным ходом идёт в болото. Кто утонет раньше, кто позже — этот вопрос никакою принципиального значения не имеет...

144

— Вот поэтому-то мы и строим коммунизм.

— Так сказать, клин клином. —Да, клин клином...

— Не очень удачно... Когда один клин вышибают другим, то только для того, чтобы в конечном счёте вышибить их оба...

— Вот мы вышибем всякую государственность... И построим свободное человеческое общество.

Я вздохнул. Разговор начинал приобретать скучный характер. "Свободное человеческое общество"...

— Я знаю, вы в это не верите.

— А вы верите?

Чекалин как-то неопределённо пожал плечами.

— Вы, конечно, церковной литературы не читали? — спросил я.

— Откуда?

— Напрасно. Там есть очень глубокие вещи. Вот, например, это относится и к вам: "Верую, Господи, помоги моему неверию"...

— Как? Как вы сказали?

Я повторил. Чекалин посмотрел на меня не без любопытства...

— Не знал, что попы такие вещи говорить умеют... Сказано крепко.

— Вы принадлежите к числу людей, которые не то что верят, а скорее цепляются за веру... которая когда-то, вероятно, была... И вас всё меньше и меньше. На смену вам идут те, которые ни в какой социалистический рай не верят; которым на всё, кроме своей карьеры, наплевать и для которых вы — как бельмо на глазу... Будущего не знаем — ни вы, ни я. Но пока что процесс революции развивается не в вашу пользу... Люди с убеждениями, какими бы то ни было убеждениями — сейчас не ко двору. На всякие там ваши революции, заслуги, стаж и прочее Сталину в высшей степени наплевать. Ему нужно одно — беспрекословные исполнители...

— Я вовсе и не скрываю, что я, конечно, одна из жертв на пути к социализму.

145

— Позвольте, ведь вы сами говорили, что вы монархист— следовательно, вы за абсолютизм.

— Самодержавие не было абсолютизмом... Русский царь, коронуясь, выходил к народу и троекратно кланялся ему в землю. Это, конечно, символ, но это кое-что значит. А вы попробуйте заставить вашего Сталина поклониться народу — в каком угодно смысле... Куда там к чёрту... Ведь это вождь!.. Гений!.. Полубог!..

— Да... Но Сталин — это наш стержень. Выдернули царя — и весь старый строй рухнул. Выдерните теперь Сталина — и вся партия пойдёт к чёрту... Друг другу в глотку вцепятся.

— Позвольте, а как же тогда с массами?.. Которые, как это — "беззаветно преданные"?..

— Послушайте, Солоневич, бросьте вы демагогию разводить. При чём здесь массы? Кто и когда с массами считался? Если массы зашебаршат — мы им такие салазки загнём! Дело не в массах, дело в руководстве. Вам с Николаем Последним не повезло — это уж действительно не повезло. И нам со Сталиным не везёт. Дубина, что и говорить... Прёт в тупик полным ходом...

— Ага, — сказал я, — признаёте...

— Да, что уж тут... Германскую революцию проворонили, китайскую революцию проворонили. Мужика ограбили, рабочего оттолкнули, партийный костяк — разгромлен... А теперь — не дай Бог — война... Конечно, от нас ни пуха ни пера не останется... Но немного останется и от России вообще. Вот вы о третьей революции говорили. А знаете ли вы, что конкретно означает третья революция?

— Приблизительно знаю...

— Ой ли? Пойдёт мужик колхозы делить — делить их будет, конечно, с оглоблями... Восстанут всякие петлюры и махно. Разведутся всякие кисло-капустянские республики... Подумать страшно... А вы говорите — третья революция... Эх, взялись за гуж — нужно тянуть, ничего не поделаешь... Конечно, вытя-

146

нем ли — очень ещё неизвестно... Может быть, гуж окажется и действительно не под силу...

— Не хватит ли?—сказал я с сомнением.

— Плюньте, — ответил Чекалин тоном, не допускающим возражений.

Я и не стал допускать возражений. Чекалин пошарил по столу.

— Где это мой спутник коммуниста?

Я передал ему штопор. Чекалин откупорил бутылку, налил стакан и плошку. Мы сидели и молчали... По одну сторону стола с бутылками (общероссийская надпартийная платформа) — монархист, каторжник и контрреволюционер, по другую — чекист и коммунист. За окном выла вьюга. Мне лезли в голову мысли о великом тупике: то слова Маяковского о том, что "для веселия планета наша плохо оборудована", то фраза Ахматовой— "любит, любит кровушку русская земля". Чекалину, видимо, тоже что-то лезло в голову. Он допил свою плошку, встал, поднялся, стал у окна и уставился в чёрную вьюжную ночь, как бы пытаясь увидеть там какой-то выход, какой-то просвет...

Потом он молча подошёл к столу, снова налил наши сосуды, медленно вытянул полплошки, поставил на стол и спросил:

— Скажите, вот насчёт того, что царь кланялся народу, это в самом деле или только выдумано?

— В самом деле. Древний обряд...

— Интересно. Пожалуй, наше, как вы это говорите, "уважаемое заведение" не очень правильно оценивает настоящую опасность... Может быть, опасность — вовсе не со стороны эсеров и меньшевиков... В прошлом году, — я работал в Сиб-лаге, около Омска, прошёл по деревням слух, что какая-то великая княжна где-то в батрачках работает... — Чекалин снова передёрнул плечами. — Так все колхозы опустели, мужик попёр на великую княжну смотреть... Да. А кто попрёт смотреть на социалиста?..

147

Но вы делаете одну капитальную ошибку. Вы думаете, что когда нам свернут шею, станет лучше? Да, хлеба будет больше... Но ведь, во всяком случае, миллионов пять будут драться за Сталина. Значит, разница будет только в том, что вот сейчас я вас угощаю коньяком, а тогда, может быть, вы меня будете угощать, в каком-нибудь белогвардейском концлагере... Так что особенно весело оно тоже не будет. Но только вместе с нами пойдут ко всем чертям и все мечты о лучшем будущем человечества. Вылезет какой-нибудь Гитлер — не этот, этот ерунда, а настоящий, мировой... Какая-нибудь окончательная свинья сядет на трон мечты... Да, конечно, мы ходим по пуп в крови. И думаем, что есть какое-то небо. А может, и неба никакого нету... Только земля — и кровь до пупа. Но если человечество увидит, что неба нет и не было?.. — Что эти миллионы погибли совсем зазря?!..

— Да, конечно, крови оказалось слишком много... И удастся ли переступить через неё — не знаю. Может быть, и не удастся. Нас — мало. Вас — много... Конечно, насчёт мировой революции— это уже пишите письма: проворонили. Теперь бы хоть Россию вытянуть. Чтоб хоть штаб мировой революции остался.

— А для вас Россия — только штаб мировой революции и ничего больше?

— А если она не штаб мировой революции, так кому она нужна?

— Многим, в частности и мне.

— Вам?

Чекалин несколько запнулся.

— Да, тут, конечно, может быть, вы и правы. Но что же делать, только у нас, в нашей партии сохранилась идейность, сохранилась общечеловеческая идея. Западный пролетариат

148

— Давайте поставим вопрос иначе. Никакой пролетариат вам руки не протягивал. Протягивало всякое жульё, так его и в русской компартии хоть отбавляй. А насчёт нынешней идейности вашей партии позвольте уж мне вам не поверить. В ней идёт голая резня за власть и больше ничего...

Чекалин снова налил наши сосуды. Репа уже была съедена.

— Да, а на закусочном фронте у нас прорыв... Ну ничего — зато революция, — кисло усмехнулся он. — Н-да, революция... Вам, видите ли, хорошо стоять в стороне и зубоскалить... Вам что? А вот мне... Я с шестнадцати лет в революции. Три раза ранен. Один брат погиб на колчаковском фронте — от белых... Другой — на деникинском, от красных. Отец — железнодорожник, помер от голода... Жена была... И вот —восемнадцать лет... За восемнадцать лет — разве был хоть день человеческой жизни? Ни хрена не было... Так что вы думаете — разве я теперь могу сказать, что вот всё это зря было сделано, давай, братва, обратно?.. А таких, как я, — миллионы...

— Положим, далеко уже не миллионы...

— Миллионы... Нет, товарищ Солоневич, не можем повернуть... Да, много сволочи... Что ж? Мы и сволочь используем. И есть ещё у нас союзник—вы его недооцениваете.

Я вопросительно посмотрел на Чекалина...

— Да, крепкий союзник — буржуазные правительства... Они на нас работают... Так что, может быть, мы и вылезем — не я, конечно, моё дело уже пропащее...

— Вы думаете, что буржуазными правительствами вы играете, а не они вами?

— Ну, конечно, мы играем,— сказал Чекалин уверенно.— У нас в одних руках всё: и армия, и политика, и заказы, и экспорт, и импорт. Там нажмём, там всунем в зубы заказ. И никаких там парламентских запросов. Чистая работа...

— Может быть... Плохое и это утешение: отыграться на организации кабака в мировом масштабе... Если в России делается

149

Чекалин посмотрел на меня с пьяной хитрецой.

— На европейскую культуру нам, дорогой товарищ, чихать... Много трудящиеся массы от этой культуры имели? Много мужик и рабочий имели от вашего царя?

— Во всяком случае, неизмеримо больше, чем они имеют от Сталина.

— Сталин — переходный период. Мы с вами — тоже переходный период. По Ленину, наступает эпоха войн и революций...

— А вы довольны?

— Всякому человеку, товарищ Солоневич, хочется жить. И мне тоже. Хочется, чтобы была баба, чтоб были ребятишки, ну и всё такое. А раз нет—так нет. Может быть, на наших костях хоть у внуков наших это будет.

Чекалин вдруг странно усмехнулся и посмотрел на меня, как будто сделал во мне какое-то открытие.

— Интересно выходит... Детей у меня нет—так что и внуков не будет. А у вас сын есть. Так что выходит, в конце концов, что я для ваших внуков стараюсь...

— Ей-Богу, было бы намного проще, если бы занялись своими собственными внуками, а моих предоставили бы моим заботам. И вашим внукам было бы легче, и моим...

— Ну, об моих нечего и говорить. Насчёт внуков — я уже человек конченый. Такая жизнь даром не проходит.

Это признание застало меня врасплох. Так бывает, бывает очень часто — это я знал, но признаются в этом очень немногие. Вспомнились стихи Сельвинского¹:

150

Да, отомщение, конечно, есть... Но во мне вместо сочувствия подымалась ненависть — чёрт их возьми совсем, всех этих идеалистов-энтузиастов-фанатиков. С железным и тупым упорством, из века в век, из поколения в поколение они только тем и занимаются, что портят жизнь — и себе и ещё больше другим... Все эти Робеспьеры и Ленины... С таинственной силой ухватываются за всё, что только ни есть самого идиотского в человеке, и вот сидит передо мною одна из таких идеалистических душ — до пупа в крови (в том числе и в своей собственной)... Он, конечно, будет переть. Он будет переть дальше, разрушая всякую жизнь вокруг себя, принося и других, и себя самого в жертву религии организованной ненависти. Есть ли под всем этим хоть что-то от реальной, а не выдуманной любви— хотя бы к этим пресловутым "трудящимся"? И что такое "сон золотой", навеянный безумцами, которые "любили" человечество — но человечество выдуманное, в реальном мире не существующее. Конечно, Чекалин жалок — с его запущенностью, с его собачьей старостью, одиночеством, бесперспективностью... Но Чекалин вместе с тем и страшен, страшен своим упорством, страшен тем, что ему действительно ничего не остаётся, как переть дальше. И он —попрёт...

Чекалин, конечно, не мог представить себе характера моих размышлений.

— Да... А вы говорите — палачи... Ну,— заторопился он,— не говорите, так думаете.... А что вы думаете, это легко так,

Создаёт экспериментальные стихи, используя жаргоны — воровской ("Вор"), одесско-еврейский ("Мотька-Малхамовес")... В своих поисках иногда доходил до зауми. Участник похода "Челюскина" (1933). Лвгор поэмы "Умка—Белый Медведь" (1933), пьесы о величии революции... В пьесе "Пао-Пао" разоблачал основы "обезьяньего" собственнического мира. Пьеса С. "Человек выше своей судьбы" (1962) рассказывает о последних месяцах жизни В. И. Ленина». — Краткая Литературная Энциклопедия. Т. 6. М, 1971. Стл. 736-737.

151

Чекалин вылил в стакан и в плошку остатки второго литра. Он уже сильно опьянел. Рука его дрожала, и голос срывался...

— А вот когда выкорчуем окончательно — так вопрос: что останется. Может, и в самом деле ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, может, не останется: в уклон попадёт... А вот жизнь была — и пропала. Как псу под хвост. Крышка... Попали мы с вами, товарищ, в переделку. Что называется, влипли... Если бы этак родиться лет через сто да посмотреть, что из этого всего вышло... А если ничего не выйдет? Тогда что ж? Прямо в петлю... А вот можно было бы жить... мог бы и сына иметь — вот вроде вашего парнишки... Не повезло... Влипли... Ну что ж, давайте дербалызнем... За ваших внуков. А? За моих? За моих — пропащее дело...

Выпив свою плошку, Чекалин неровными шагами направился к кровати и снова вытянул свой чемодан. Но на этот раз я был твёрд.

— Нет, товарищ Чекалин, больше не могу — категорически. Хватит—по литру на брата. А мне завтра работать...

Мы подошли к двери... На дворе выла всё та же вьюга. Ветер резко захлопнул дверь за мной. Я постоял на крыльце, подставляя своё лицо освежающим порывам метели. К галерее жертв коммунистической мясорубки прибавился ещё один экспонат: товарищ Чекалин, стёршийся и проржавевший от крови винтик этой беспримерной в истории машины»'.

Настоящая «общероссийская платформа» существовала, была очень значительной и к тридцатым годам по сути дела охватывала абсолютное большинство населения СССР, загонявшегося в Социализм. Понимание причин, сформировавших эту «общероссийскую платформу», может много помочь в осмыслении причин войны. Солоневич в талантливом повествовании о Беломорско-Балтийской эпопее поместил ещё один рассказ на ту же тему. Глава «Товарищ Чернов» описывает

¹ И. Солоневич. Россия в концлагере. С. 192, 195-210.

152

«За справками политического характера ко мне особенно часто приходил товарищ Чернов, бывший комсомолец и бывший студент, прошедший своими боками Бобрики, Магнито-строй и Беломорско-Балтийский канал: первые два — в качестве "энтузиаста пятилетки", третий — в качестве каторжника ББК. Это был белобрысый сероглазый парень лет двадцати двух—двадцати трёх, медвежьего сложения, которое и позволило ему выбраться из всех этих энтузиазмов живьём...

Разговаривали — сначала, конечно, на обычные лагерные темы: какие статьи, какой срок. Чернов получил десять лег по всё той же статье о терроре: был убит секретарь цеховой комячейки и какой-то сексот. Троих по этому делу расстреляли, восьмерых послали в концлагерь, но фактический убийца так и остался невыясненным.

— Кто убил, конечно, неизвестно,— говорил Чернов. — Может, я, а может, и не я... Тёмное дело.

Я сказал, что в таких случаях убийце лучше бы сознаваться: один бы он и пропал.

— Это нет. Уж уговоры такие есть. Дело в том, что, если не сознается никто, ну, кое-кого разменяют, а организация останется. А если начать сознаваться, тут уж совсем пропащее дело.

— А какая организация?

— Союз молодёжи — известно какая, других, пожалуй, и нет.

— Ну, положим, есть и другие. Чернов пожал плечами.

— Какие там другие, по полтора человека. Троцкисты, рабочая оппозиция... Недоумки...

— Почему недоумки?

— А видите, как считаем мы, молодёжь: нужно давать отбой от всей советской системы. По всему фронту. Что уж туг латать да подмазывать — всё это нужно сковыривать ко всем чертям, чтобы и советским духом не пахло. Что теперь нужно? Нужно крестьянину свободную землю, рабочему —свободный

153

профсоюз. А у нас?.. Хозяин нужен... Вы говорите, монархия? Что ж, и о монархии можно поговорить, но не думаю, чтоб из этого что-нибудь вышло. Знаете, пока царь был Божьей милостью— было другое дело. А теперь на Божьей милости далеко не уедешь... Стойте, кто-то там хрустит.

— Документы, прошу.

Мы достали наши пропуска...

— Житьё-то у вас — тоже не так, чтобы очень, — сказал Чернов.

— От такого житья... Только тем и живём, что друг друга караулим... Вот, оборвал накомарник об сучья, другого не дают— рожа в арбуз распухла, — свирепо ляпнул вохровец. Лицо у него было действительно опухшее, как от водянки.

Второй вохровец посмотрел неодобрительно на своего товарища и тревожно—па нас.

— Треплешь ты языком, чучело, сядешь же...

— Ну и пусть... Так жить — совсем от разговора отвыкнешь, только и будем коровами мычать. — Вохровец был изъеден комарами, его руки распухли так же, как и его лицо, и настроение у него было крайне оппозиционное.— Ходишь как баран по лесу; опухши, не спамши, а вот товарищ сидит и думает: вот сволочи, тюремщики.

— Да, так оно и выходит, — сказал Чернов.

— А я разве говорю, что не так? Конечно, так. Так оно и выходит: ты меня караулишь, а я тебя караулю. Тем и занимаемся. А пахать, извините, некому. Вот тебе и весь сказ.

— Вас за что посадили? — спросил я вохровца.

— За любопытство характера. Был в Красной Армии, спросил командира: как же это так — царство трудящихся, а нашу деревню — всю под метёлку к чёртовой матери... Кто передох, кого так выселили. Так я спрашиваю: за какое царство трудящихся мы драться-то будем, товарищ командир?

Второй вохровец аккуратно положил винтовку рядом с собой и вороватым взглядом осмотрел прилегающие кусты: нет ли там кого...

154

Первый вохровец презрительно посмотрел на него сквозь опухшие щёлочки глаз и не ответил ничего. Тот уставился в костёр своими бесцветными глазами, как будто хотел что-то сказать, поперхнулся, потом как-то зябко поёжился.

— Да, оно куда ни поверни... ни туды, ни сюды...

— Вот то-то.

Помолчали. Вдруг где-то в полуверсте к югу раздался выстрел, потом ещё и ещё. Оба вохровпа вскочили как встрепанные — сказалась военная натаска. Опухшее лицо первого перекосилось озлобленной гримасой.

— Застукали когось-то... Тут только что оперативный патруль прошёл, эти уж не спустят...

Вслед за выстрелами раздался тонкий сигнальный свист, потом ещё несколько выстрелов.

— Ох ты... Бежать надо, а то ещё саботаж пришьют... Оба чина вооружённой охраны лагеря скрылись в чаще.

— Прорвало парня, — сказал Чернов. — Вот так и бывает: ходит-ходит человек, молчит-молчит, а потом ни с того ни с сего и прорвётся... У нас, на Бобриках, был такой парторг (партийный организатор) — орал-орал, следил-следил, а потом на общем собрании цеха вылез на трибуну: простите, говорит, товарищи, всю жизнь обманом жил, карьеру я, сволочь делал, проституткой жил... За наган — сколько там пуль — в президиум двух ухлопал, одного ранил, а последнюю пулю — себе в рот. Прорвало. А как вы думаете, среди вот этих караульщиков— сколько наших? Девяносто процентов! Вот говорил я вам, а вы не верили.

— То есть чему это я не верил?

— А вообще, вид у вас скептический. Н-нет, в России — всё готово. Не хватает одного — сигнала. И тогда в два дня — всё к чёртовой матери. Какой сигнал? Да всё равно какой. Хоть война...»'

¹ И. Солоневич. Россия в концлагере. М., 1999. С. 427-431.

155