Введение в теорию интертекстуальности

модификации интертекстуальности. На некоторых произведениях лежит 
отчетливая печать того или иного предшествующего произ-ведения, 
причем уже само их заглавие недвусмысленно указывает на эту связь. 
«Приключения Телемака» Арагона, «Улисс» Джойса, «Георгики» Клода 
Симона немедленно обнаруживают свой интер-текстовой характер. Бо-
лее того, в некоторые эпохи интертексту-альность практикуется с осо-
бым усердием. Так, Ренессанс, а затем и классицизм превратили подра-
жание древним в движущую силу творчества (см. «Антологию», с. 190-
191 и 195-196). XX век, как о том свидетельствуют упомянутые выше 
произведения, не только разработал теорию интертекста, но и система-
тизировал сами интертекстовые практики. И наконец, феномены интер-
текстуальности могут быть истолкованы как форма самонасыщения ли-
тературы (уже Лабрюйер заметил: «Все давно сказано, и мы опоздали 
родиться, ибо уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди» 
[Характеры]) или, наоборот, как бесконечная игра дифференцирования 
и новаторства, допускаемая самим фактом опоры на пред-находимый 
текст; в обоих случаях мы констатируем, что обновление литературы 
происходит за счет обращения к одному и тому же материалу. 
Если определять интертекстуальность именно таким образом, то 
ясно, что она существовала задолго до того, как сложился теоретический 
контекст шестидесятых-семидесятых годов, когда интертекстуальность 
стала предметом рефлексии и энергичного внедрения в литературно-
критический дискурс эпохи. Интертекстуальность, таким образом, не от-
крывает нам какое-то новое явление, но позволяет по-новому осмыслить 
и освоить формы эксплицитного и имплицитного пересечения двух тек-
стов. В самом деле, зачастую интертекст очень легко поддается опозна-
нию, выделению и идентификации. Так, когда в романе «По направле-
нию к Свану» рассказчик дублирует реплику Франсуазы в адрес Евлалии 
цитатой из «Гофо-лии», то выделить в соответствующем пассаже интер-
текст очень просто: 
Отдернув краешек занавески и убедившись, что Евлалия затвори-
ла за собой входную дверь, Франсуаза изрекала: «Льстецы умеют влезть 
в душу и выклянчить деньжонок, — ну погоди ж они! В один прекрасный 
день господь их накажет», — и при этом искоса поглядывалана тетю с 
тем многоговорящим видом, с каким Иоас, имея в виду только Гофолию, 
произносит: 
— Благополучъе злых волною бурной смоет1К 
Марсель Пруст. По направлению к Свану. 1913 
(Пер. Н.Любимова.) 
Труднее опознать и выделить интертекст несколькими страницами 
ниже, где рассказчик упоминает о своем прощании с боярышником: 
В тот год мои родители решили вернуться в Париж несколько 
рань-ше обычного и в день отъезда, утром, собрались повести меня к 
фо-тографу, но, прежде чем повести, завили мне волосы, в первый раз 
осторожно надели на меня шляпу и нарядили в бархатную курточку, а 
некоторое время спустя моя мать после долгих поисков наконец нашла 
меня плачущим на тропинке, идущей мимо Таксонвиля: я прощался с 
боярышником, обнимая колючие ветки, и, не испытывая ни малейшей 
благодарности к недрогнувшей руке, выпустившей мне на лоб кудряшки, 

я, как героиня трагедии — принцесса, которую давят ненужные обручи, 
топтал сорванные с головы папильотки и новую шляпу. 
Там же (Пер. Н. Любимова, с изм.) 
Сравнение с «героиней трагедии», а с другой стороны, упоми-
на-ние о «ненужных обручах» и «недрогнувшей руке» представляют 
со-бой очевидные реминисценции из «Федры». Действительно, при-
ве-денный отрывок отсылает нас к 157-160-му стихам трагедии Расина: 
О, эти обручи! О, эти покрывала! 
Как тяжелы они! Кто, в прилежанье злом, 
Собрал мне волосы, их завязал узлом 
И это тяжкое, неслыханное бремя 
Недрогнувшей рукой мне возложил на темя?2) 
Жан Расин. Федра. 1677. Д. I. Явл. 3 (Пер. М.Донского.) 
Несмотря на то, что интертекст в данном случае никак не от-
ме-чен рассказчиком, он без труда поддается опознанию и выделению. 
Совершенно иначе обстоит дело в тех случаях, когда отношение 
между двумя текстами возникает независимо от какого бы то ни было — 
дословного или нет — подхвата языковых выражений, как рази создаю-
щего взаимопересечение текстов; так, к примеру, обстоит дело со стихо-
творением Малларме «Ветер с моря» и стихотворени-ем «Плаванье», за-
мыкающим бодлеровский сборник «Цветы зла». Близость этих двух тек-
стов несомненна (в обоих стихотворениях присутствует как устремлен-
ность в иные края, способная обмануть скуку, так и опасность разочаро-
вания, подстерегающая путешественника), но обнаруживается она не 
столько в языковом, сколько в тематическом плане. Интертекст, таким 
образом, возникает не за счет непосредственного включения одного тек-
ста в другой. «Плаванье», скорее, служит фоном для стихотворения «Ве-
тер с моря». Суть дела в том, что интертекст здесь неотчетлив, слабо 
поддается локализации, и потому правильнее будет сказать, что интер-
текст стихотворения «Ветер с моря» — это все целиком стихотворение 
Бодлера. 
Таким образом, предложенное нами определение — емкое и крат-
кое, ибо носит обобщающий характер: оно включает в себя не только 
эксплицитные и имплицитные интерференции между произве-дениями, 
но и всякого рода диффузные явления перезаписи, т. е. предполагает 
презумпцию сходства. Понятая таким образом, интер-текстуальность 
остро ставит проблему опознания интертекста и его границ. Однако во-
прос об опознании и границах межтекстовых фе-номенов не мог быть 
поставлен в рамках подхода, предложенного Юлией Кристевой при оп-
ределении понятия интертекста. В самом деле, Кристева рассматривает 
интертекстуальность как абсолютную силу, действующую в любом тек-
сте, какова бы ни была его природа. Если для автора книги "Semeiotike" 
интертекстуальность и вправду является первоосновой литературы, то 
Кристеву интересует не интертекст как объект, но тот процесс, который, 
по ее мнению, лежит в основании самой интертекстуальности. 
II. Текстовая динамика (Юлия Кристева) 
В книге "Semeiotike" (1969), определяя понятие интертекстуаль-
но-сти, Юлия Кристева принципиально отличает ее от интертекста-

объекта как такового, легко поддающегося опознанию и выделе-нию. 
Для Кристевой интертекстуальность, по самой своей сути, — это «перму-
тация текстов»: она свидетельствует о том, что «в про-странстве того 
или иного текста несколько высказываний, взятых из других текстов, 
взаимно пересекаются и нейтрализуют друг дру-га». Текст — это комби-
наторика, место постоянного взаимообмена между множеством фрагмен-
тов, которые письмо вновь и вновподвергает перераспределению; новый 
текст создается из предше-ствующих текстов — разрушаемых, отрицае-
мых, возрождаемых. Тем самым полностью отпадает вопрос об опозна-
нии интертекста. Для Кристевой интертекст — это не устройство, с по-
мощью которого текст воспроизводит предшествующий текст, но беско-
нечный процесс, текстовая динамика. В «Революции поэтического язы-
ка» (1974) Кристева вновь будет настаивать на том, что интертекстуаль-
ность — это не подражание и не воспроизведение, а транспозиция: 
предлагая новое определение понятия, она пишет: «интертекстуаль-
ность — это транспозиция одной или нескольких знаковых систем в дру-
гую знаковую систему». Динамику интертекстуальности Кристева проти-
во-поставляет интертексту-объекту, подобно тому как принципиальная 
незавершенность текста, с его неопределенностью и многосмыслен-
ностью, противостоит завершенному произведению, смысл которого 
тверд и устойчив. 
Интертекстуальность, таким образом, неотделима от представле-
ния о тексте как о продуктивности. В программной статье, опубликован-
ной в 1973 г. в "Encyclopaedia universalis", Ролан Барт рассматривает по-
нятия, предложенные Юлией Кристевой, в рамках общей теории текста; 
центральное место в этой теории занимает понятие продуктивности, тес-
нейшим образом связанное с понятием интертекстуальности: 
Текст — это продуктивность. Сказанное не означает, что он явля-
ется продуктом той или иной работы (какового могла бы потребовать 
техника повествования или совершенство стиля); он представляет собой 
само зрелище производства, где встречаются производитель текста и его 
читатель: текст «работает» ежесекундно, с какой стороны к нему ни по-
дойди; даже будучи записан (закреплен), он не прекращает работать, 
поддерживая процесс производства. Он деконструирует язык коммуни-
кации, репрезентации и выражения (где индивидуальный или коллек-
тивный субъект еще может питать иллюзию, будто он чему-то подражает 
или себя выражает) и воссоздает некий другой язык. 
Ролан Барт. Текст (теория текста) // 
Encyclopaedia universalis. 1973 
{Пер. Г. Косикова.) 
Таким образом, имеет место двойное взаимодействие — между 
текстом и читателем, с одной стороны, и между текстом, письмом и язы-
ком — с другой. Подобно тому как текст подвергает комбинированию и 
взаимозамене высказывания, заимствованные из предшествующих тек-
стов, Вот почему текст, в соответствии с определением, данным Кри-
сте-вой в рамках теории текста, есть по сути своей интертекст: 
свой-ством интертекстуальности он обладает не потому, что в нем есть 
элементы, являющиеся предметом заимствования, подражания или" де-
формации, а потому, что письмо, производящее текст, действует с помо-

щью редистрибуции, деконструкции и диссеминации предше-ствующих 
текстов. Именно поэтому, предлагая обобщенную теорию текста, Барт 
пишет: 
Любой текст — это интертекст: на различных уровнях, в более 
или менее опознаваемой форме в нем присутствуют другие тексты — 
тексты предшествующей культуры и тексты культуры окружающей; лю-
бой текст — это ткань, сотканная из побывавших в употреблении цитат. 
В текст проникают и подвергаются там перераспределению осколки все-
возможных кодов, различные выражения, ритмические модели, фраг-
менты социальных языков и т. п. [...] Интертекст — это размытое поле 
анонимных формул, происхождение которых нечасто удается устано-
вить, бессознательных или автоматических цитат без кавычек. 
Ролан Барт. Текст (теория текста) //Encyclopaedia universalis. 1973 
(Пер. Г. Косикова.) 
Итак, интертекстуальность не рассматривается ни как подра-
жа-ние, ни как филиация: дело идет не столько о заимствованиях 
(ци-тации всегда раскавычены), сколько, как правило, о бессознатель-
ныхи трудно опознаваемых следах. Если определить интертек-
сту-альность именно таким образом, то она не требует ни подражания 
тем или иным произведениям прошлого, ни межтекстовых отсылок, но 
предполагает принципиальную подвижность самого письма, транспони-
рующего предшествующие или нынешние высказывания. Интертекст, 
считает Лоран Женни, «говорит на языке, словарь ко-торого образует 
вся совокупность существующих текстов» (Laurant Jenny. La strategic de 
la forme // Poetique. 1976. №27). 
Интертекстуальность, таким образом, предстает как сугубо 
экс-тенсивное понятие, включающее в себя не только аллюзию, па-
ро-дию и стилизацию, но и любые формы реминисценций, перезаписи, 
равно как и все те способы обмена, которые могут устанавливаться меж-
ду конкретным текстом и современной ему языковой целокуп-ностью. 
Если литература по самой сути своей интертекстуальна, то происходит 
это не только потому, что любое письмо как бы вслушивается во всю со-
вокупность писанных текстов, но еще и потому, что оно существует на 
тех же правах, что и вся масса окружающих его дискурсов. III. Система 
соотношений (Жерар Женетт) 
В ином ключе определяет интертекстуальность Женетт в книге 
«Па-лимпсесты». Для автора «Введения в архитекст» интертекстуаль-
ность — это не первоэлемент литературы, но всего лишь один из типов 
взаимозависимостей, в ней существующих; она составляет основу той 
ткани, которая определяет специфику литературы. Действительно, со-
гласно Женетту, основой литературности (определяемой Р.Якобсоном 
как «то, что делает данное произведение литературным произведени-
ем») является «совокупность некоторых обобщенных, или трансценден-
тальных, классов (типов дискурса, способов выска-зывания, литератур-
ных жанров и т. п.), к которым может быть отнесен каждый конкретный 
текст» (ЖерарЖенетт. Палимпсесты. 1982). Согласно Женетту, изучение 
этих трансцендентальных классов, к ко-торым принадлежат конкретные 
тексты, обусловливает и самый предмет поэтики, каковым, подчеркивает 
автор с первых же строк «Палимпсестов», является не «текст в своем 

неповторимом своеоб-разии... но „транстекстуальность"», то есть «все, 
что включает [данный текст] в явные или неявные отношения с другими 
текстами». 
Именно термином транстекстуальность обозначает Женетт в 
са-мом начале «Палимсестов» эту текстовую трансцендентальность, то 
есть обобщающий класс, к которому относится все, что превышает дан-
ный конкретный текст, подключая его к литературе в целом. 
Тран-стекстуальность включает в себя пять типов отношений: самый об-
щий характер носит архитекстуальность; она определяется тем от-
но-шением, которое данный конкретный текст поддерживает с родовой 
категорией, к которой он принадлежит. Паратекстуальность обозна-чает 
отношение текста со своим паратекстом (предисловия, преду-
ве-домления, иллюстрации и т. п.); паратекстуальности Женетт посвятит 
отдельную книгу— «Пороги» (1985). Метатекстуалъностъ есть 
от-ношение комментирования, «связывающее текст с другим текстом, о 
котором говорит первый текст; при этом, однако, тот не обязательно ци-
тируется (упоминается) или даже называется... По самой своей сути это 
связь критического типа». Уже на второй странице своей книги, отмеже-
вываясь от Кристевой, Женетт дает следующее определение интертек-
стуальности: 
Я, со своей стороны, определяю ее [интертекстуальность] — 
пусть и несколько ограничительно — через отношение соприсутствия, 
существующее между двумя или несколькими текстами; говоря 
эй-детически, интертекстуальность чаще всего предполагает непо-
сред-ственное присутствие одного текста в другом тексте. В наиболее 
экс-плицитной и буквальной форме это традиционная практика цитиро-
вания (отмеченная кавычками, с точным указанием или без указания ис-
точника); в менее явной и менее канонической форме это плагиат (на-
пример, у Лотреамона), то есть пусть и неявное, однако дословное заим-
ствование; в еще менее эксплицитной и менее буквальной форме это 
аллюзия; чтобы полностью и до конца понять смысл аллюзивного выска-
зывания, следует уяснить его отношение с другим высказыванием, к ко-
торым с необходимостью отсылает та или иная его модификация; в про-
тивном случае высказывание считается неприемлемым. 
Жерар Женетт. Палимпсесты (Пер. Г. Косикова.) 
Интертекстуальность, таким образом, — это одно из транстексто-
вых отношений; более того, становясь объектом ограничительного под-
хода, она не включает в себя ни скрытые формы перезаписи, ни смутные 
реминисценции, ни отношения производности, которые могут возникать 
между двумя текстами. Эти отношения принадлежат к пятому типу транс-
текстуальности, выделяемому Женеттом и рассматриваемому в «Палим-
псестах», — гипертекстуальности. Ги-пертекстуальность — это любое от-
ношение, связывающее текст В (гипертекст) с текстом А (гипотекст), 
производным от которого он является: она предполагает не отношение 
включенности, но отношение прививки. Женетт предлагает классифика-
цию различных гипертекстовых феноменов в соответствии с двумя кри-
териями — характером связи (имитация или трансформация гипотекста) 
и ее модальностью (игровой, сатирической, серьезной). 

Эта типология транстекстовых отношений приводит, таким обра-
зом, к выделению двух различных классов в общем массиве того, что 
принято называть интертекстуальностью; так, ограничиваясь лишь кано-
ническими приемами, можно сказать, что пародия и стилизация относят-
ся к сфере гипертекстуальности и, стало быть, различаются от цитаты, 
плагиата и аллюзии, относящихся уже к области межтекстовых отноше-
ний в строгом смысле слова. 
Женетт, однако, сам настаивает на незамкнутости этих классов; 
напротив, они взаимопроницаемы: так, метатекст почти всегда 
вклю-чает в себя цитаты (метатекстуальность и интертекстуальность в 
данном случае находятся в отношении интерференции), а пародия не-
редко прибегает к монтированию цитат (гипертекстуальность и 
ин-тертекстуальность здесь тесно связаны между собой). 
Итак, Женетта интересует не объект, именуемый интертекстом, но 
связь, возникающая между текстом и его интертекстом, или, говоря язы-
ком «Палимпсестов», между гипертекстом и его гипотек-стом. Однако 
недоверие Женетта к интертекстовому объекту связано, пожалуй, не 
столько с представлением о письме как продуктивности, сколько с отка-
зом от герменевтического подхода как такового; в самом деле, попытка 
обнаружить такой фрагмент, который — из самых глубин письма — ис-
подволь воздействует на данный текст, нередко заключается в том, что-
бы подвергнуть интерпретации не просто выявленный интертекст, но и 
то письмо, в недрах которого он сокрыт, — неисповедимый объект чте-
ния и объект желания. Вот почему в «Палимпсестах» Женетт искусно 
выискивает такие тексты, производный характер которых не может вы-
звать никаких сомнений; речь для него идет не о раскрытии скрытого 
гипотекста и его смысла, но о том, чтобы показать характер самой этой 
связи, проанализировав ее с прагматической точки зрения. 
Трудности, возникающие при определении интертекстуальности, 
связаны, таким образом, с проблематичностью самих границ этого поня-
тия: если Кристева определяет интертекстуальность крайне широко, то 
Женетт, наоборот, предельно узко. Более того, суще-ствует постоянное 
колебание между, с одной стороны, таким подхо-дом к интертекстуаль-
ности, который, подчеркивая свойственные ей динамику и процессуаль-
ность, рискует при этом подвергнуть тексто-вой объект безвозвратному 
растворению в стихии продуктивности, а с другой — таким пониманием 
интертекста, при котором он рас-сматривается как нечто объективное; в 
этом случае возникает напряжение между эксплицитным, поддающимся 
недвусмысленному опознанию интертекстом, и презумпцией интертекста 
имплицитного, с трудом выявляемого; проблема объективности такого 
интертекста также вызывает вопрос о границах интертекстуальности. 
Между тем понятие интертекстуальности становится еще более неопре-
деленным, если ее рассматривают уже не как феномен, создаваемый 
письмом, но как продукт чтения. Проблема в данном случае заключается 
уже не в том, чтобы идентифицировать интертекст, а в том способе, ка-
ким он может или должен читаться: в этом случае интер-текстуальность 
определяется через посредство актов чтения. 
IV. Терроризм референции (Майкл Риффатер) 

Утверждая, что интертекст в первую очередь является продуктом 
акта чтения, мы, очевидно, предоставляем полную свободу читате-лю: 
он не только получает право опознавать и идентифицировать интер-
текст, но его осведомленность и память становятся единственными кри-
териями, позволяющими говорить о наличии интертекста. Интертексто-
вым, таким образом, оказывается любой угадываемый мною след, будь 
то эксплицитная цитата или расплывчатая реминис-ценция. И нет ника-
кой необходимости доказывать объективность ощущаемого мною скре-
щения текстов. Это означает, чтр интер-текст никак не ограничен ни 
кругом чтения автора, ни какой бы то ни было хронологией: если, к 
примеру, я прочитываю «Сожаления» Дю Белле в свете романтической 
лирики, то ничто не препятствует мне рассмотреть это прочтение как ин-
тертекстовой феномен; точно так же, в целом ряде отношений, в роли 
интертекста лотреамонов-ских «Песней Мальдорора» может выступать 
сюрреализм, а Пруст — в роли той призмы, с помощью которой мы чита-
ем «Замогильные записки» Шатобриана. Ведь современные произведе-
ния обладают самой настоящей властью над более ранними текстами, 
предваряя их восприятие будущими поколениями (см. «Антологию», с. 
222-224). После Марселя Дюшана нелегко представить себе «Джоконду» 
Леонардо да Винчи без ее провокативных усов. 
Однако определение интертекстуальности с помощью категории 
чтения может, напротив, превратить это чтение в сугубо принудитель-
ную процедуру, когда интертекст становится формой террора: такой ин-
тертекст — это уже не то, что я свободно могу воспринимать, а то, что я 
обязан выискивать. Именно так определяет интертекстуальность Майкл 
Риффатер: 
Интертекстуальность есть восприятие читателем отношений меж-
ду данным произведением и другими — предшествующими или после-
дующими — произведениями. Эти произведения и образуют интертекст 
первого произведения. 
Michael Riffatere. La trace de l'intertexte // 
La Pensee. 1980. № 215. Octobre 
(Пер. Г. Косикова.) 
Отдавая себе отчет в релятивизме, к которому только и может 
привести подобное определение, Риффатер предлагает различать фа-
культативную интертекстуальность и интертекстуальность необходимую; 
последнюю читатель «не может не замечать в силу того, что интертекст 
оставляет в тексте неустранимый след, некую формальную константу, 
играющую для читателей роль императива и управляющую расшифров-
кой данного сообщения в его литературном аспекте» (Там же). 
Таким образом, интертекст предстает как своего рода при-
нуж-дение, и если вы этого не замечаете, то, значит, вы не чувствуете 
самой природы текста. Интертекст (и Риффатер это охотно при-знает) 
исторически эволюционирует: память и кругозор читателей меняются со 
временем, и корпус референций, общих для данного поколения, стано-
вится иным в течение нескольких десятилетий. Все происходит так, 
словно тексты обречены на то, чтобы становиться нечитабельными, или, 
по меньшей мере, утрачивают свой смысл по мере того, как их интертек-
стуальность утрачивает внятность. 

В этих условиях интертекст превращается в орудие селекции, с 
помощью которого проводится граница между образованными 
чи-тателями, способными распознать интертекст, и читателями «ря-
до-выми», которые, возможно, даже не замечают той упругости, ко-
то-рую создает само наличие межтекстового следа. С этой точки зрения 
интертекстуальность целиком и полностью зависит от актов чтения: если 
ее не воспринимают, то она превращается в мертвую букву, несмотря на 
то, что такое восприятие было заранее предусмотрено как нечто обяза-
тельное. 
Определение интертекстуальности с помощью категории чте-ния 
таит в себе и другую опасность — опасность субъективизации осуществ-
ляемых читателем сопоставлений. Читатель может не заметить интер-
текст просто потому, что не умеет или разучился его распознавать и 
идентифицировать; и наоборот, границы интертекста могут быть раздви-
нуты в силу того, что память образованного, эрудированного читателя, 
движимого желанием спроецировать на текст свои собственные рефе-
ренции, может быть до предела интенсифицирована; такой читатель 
принимает за феномен необходимой интертекстуальности то, что на де-
ле, скорее всего, является лишь случайной реминисценцией. 
Пример, приводимый Риффатером в одной из его статей (La Syl-
lepse intertextuelle // Poetique. 1979. № 40. Novembre) позволяет проил-
люстрировать не только эту двойственность, но также необык-новенную 
виртуозность, свойственную анализам Риффатера. Риф-фатер комменти-
рует строфу из «Гитары» Жюля Лафорга: Пьерро, влюбленный в луну 
(кстати сказать, одну из покровительниц Пор-Рояля), хочет, чтобы Фи-
липп де Шампень (художник янсенистской ориентации) написал ее порт-
рет: 
Oh! Qu'un Philippe de Champaigne Mais ne pierrot, vienne et le 
peigne! 
Un rien, une miniature 
De la largeur d'une tonsure3'. 
Жюлъ Лафорг. Подражание Государыне нашей луне. 1886' Пускай 
Шампень-Пьеро скорей Причешет кистью твой тупей. 
Ты пустячок, миниатюра, Кружок, не больше, чем тонзура. 
(Пер. И. Булатовского.) Задаваясь вопросом о выборе слова 
tonsure 'тонзура', Риффатер объясняет его силлепсисом сослагательной 
формы peigne (форма глаголов peindre 'рисовать' и peigner 
'причесывать'), равно как1 и отсылкой к монастырю Пор-Рояль; он до-
бавляет также, что «сравнение (de la largeur d'une tonsure), по всей ви-
димости, мотивирует a posteriori комическое взаимоналожение miniature 
'миниатюры' и tonsure 'тонзуры'; при всем своем комизме это наложение 
весьма существенно, поскольку „миниатюра" метонимизирует вожделен-
ную женскость, тогда как „тонзура" оказывается метафорой запрета на 
желание». Этим, однако, дело не ограничивается. Подлинная мотивиров-
ка употребления указанных выражений обусловлена интертекстовой 
сверхдетерминацией (то есть умножением связей, возникающих между 
словами). Чтобы до конца понять причину появления формы peigne, 
равно как и рифмы tonsure/miniature, нужно обратиться к интертексту 
(который, помимо прочего, согласно Риффатеру, «в соответствии с язы-

ковой компетенцией „среднего француза" задает режим чтения»), а 
именно — к тому отрывку из «Мора зверей» Лафонтена, где слово «тон-
зура» употреблено как раз для обозначе-ния единицы измерения, при-
чем в комическом смысле: 
[...] Вина на мне большая: 
Я шел монашеским лужком 
И вдруг оголодал, кругом трава густая, 
Черт соблазнил меня травы пучком, 
И выстриг я тогда среди лужка тонзуру. 
Жан де Лафонтен. Мор зверей (Басни. 1678) {Пер. И. Булатовско-
го.) 
Согласно Риффатеру, «читатель здесь не может не признать соот-
несенность с Лафонтеном». Верно, эта соотнесенность становится убеди-
тельной, когда мы кладем оба текста рядом; несомненно также, что она 
обогащает смысл приведенного отрывка, в котором «все слова, незави-
симо от их индивидуальной функции, способствуют созданию одного и 
того же настроения — юмористического». Однако обязательно ли такое 
восприятие этой соотнесенности? Другими словами: не является ли она 
продуктом (случайным) чтения, а отнюдь не фактом письма? Следуя по 
пути, предложенному Риффатером, мы подвергаемся опасности превра-
тить интертекст в своего рода фетиш, в независимый и изолированный 
объект, более того — в предмет благоговения, грозящий либо затуше-
вать сам интертекстовой процесс, либо сместить порождаемую им дина-
мику в сторону одного только чтения. V. Субъективность и удовольствие 
от интертекста (Ролан Барт) 
Если определить возникновение интертекста как результат актов 
чтения, то это равносильно тому, чтобы востребовать и оправдать субъ-
ективный характер самого чтения: в этом случае сближение тех или 
иных текстов не только не рассматривается как необходимый продукт 
процесса чтения, но даже не соотносится с феноменом письма. Именно 
это имеет в виду Ролан Барт, когда в эссе «Удовольствие от текста» го-
ворит о тех ветвящихся цепочках, которые порождает память, разбужен-
ная тем или иным словом, впечатлением или темой, содержащимися в 
данном тексте: 
Читая текст, приводимый Стендалем (но ему не принадлежащий), 
я вдруг обнаруживаю удивительное сходство деталей у Стендаля и у 
Пруста. Епископ Лескарский обращается к племяннице своего главного 
викария в столь изысканных выражениях (милая племянница, дорогая 
малютка, моя прелестная брюнеточка, ах вы, маленькая лакомка!), что 
на память невольно приходят слова, с которыми «две служанки» из 
Гранд-отеля в Бальбеке (Мари Жинест и Селеста Альбаре) обращались к 
рассказчику (Ах вы, маленький черный бесенок с волосами как смоль, 
ах, шутник лукавый! Ах, молодость! Ах, красивая какая кожа!)4). 
Ролан Барт. Удовольствие от текста. 1973 (Пер. Г. Косикова.) 
Референциальная сетка, в которую включен текст, отнюдь не 
претендует на общеобязательность, но служит оправданием ее субъек-
тивности: Барт признает, что произведение Пруста для него — отправная 
точка, своего рода призма, сквозь которую, независимо от любой хроно-
логии, он читает все прочие тексты — так, словно они неизбывно при-

сутствуют в его памяти. Барт, соответственно, дает тексту заведомо рас-
плывчатое определение: это «воспоминание, к которому я вновь и вновь 
возвращаюсь» или «невозможность жить за пределами бесконечного 
текста» (Там же). 
Таким образом, никак не обозначенный интертекст способен 
варьироваться в зависимости от читателей, эпох, способов чтения и т. п. 
К примеру, совершенно не очевидна цитация из Мольера в следующем 
тексте: 
Как телеграмма, тесен он... Спаси от бреда 
(Сонет — это сонет —), о Муза Архимеда! 
— Вот доказательство сложеньем, проще нет: Считаем до восьми: 
4 + 4! 
И 3 + 3 потом! Пегаса бег все шире: 
«О лира! О восторг! О...» Берегись! Сонет!
• 
Тристан Корбьер. Желтая любовь. 1873 (Пер. И. Булатовского.) 
Читатель, в памяти которого немедленно просыпается вся 
клас-сическая культура, скорее всего, узнает в выражении «Сонет — это 
сонет» соответствующее место из мольеровского «Мизантропа» — из той 
сцены первого действия, где Оронт, хвастая перед Альце-стом своими 
поэтическими талантами, читает ему сонет: «Порукой мне ваш вкус, мне 
нужен ваш совет: / Прошу, послушайте последний мой сонет — / Могу ль 
я публике на суд его представить?». Оронт то и дело перебивает собст-
венное чтение комментариями: 
Сонет... Это сонет. Надежда... Посвящаю Той, что едва лишь 
дверь мне приоткрыла к раю. Надежда... Пышности трескучей далеки 
Простые, скромные и нежные стишки5'. 
Мольер. Мизантроп. Д. I. Явл. 2 (Пер. Т. Щепкиной-Куперник, с 
изм.) 
В стихотворении «Сонет — и как им пользоваться —» Корбьер 
иронически воспроизводит эту саморефлексию текста. Равным об-разом 
его пародийное письмо, снижающее традиционные поэтиче-ские темы, а 
также формальные требования жанра вносят беспо-рядок в систему 
классических референций (см. об этом ниже: ч. 3, гл. 2). Зато для чита-
теля, который не помнит комедию «Мизантроп», строчка «Сонет — это 
сонет —» оказывается составной частью «инструкции по написанию со-
нета», которой не без юмора следует сонет из сборника «Желтая лю-
бовь». 
Итак, даже оставаясь неопознанной, цитация не препятствует 
прочтению текста. Разумеется, такое прочтение подвержено из-
ме-нениям в зависимости от того, будет ли цитация замечена, идентифи-
цирована и интерпретирована. Тем не менее, цитация не закрывает дос-
тупа к тексту, и ее распознание вовсе не обязательно. 
Опознание интертекстуальности носит, очевидно, факульта-
тив-ный характер. Объявить его чем-то принудительным значило бы 
возвести ученое прочтение текстов в ранг нормы и образца; в этомслу-
чае интертекстуальность из потенциальной сокровищницы, ко-торой она 
является для чтения, превратилась бы в некое предписа-ние, способное 
лишь затруднить доступ к тексту. На самом деле речь должна идти не 

столько о правильном или неправильном прочтении текста, сколько о 
ряде степеней внутри самого акта чтения (но отнюдь не о его типах, 
различающихся по своей природе), которые можно выделить с помощью 
операций опознания и идентификации интертекста. 
Итак, попытавшись определить, что такое интертекстуальность, 
мы установили, с одной стороны, существование постоянного напряже-
ния между определением интертекстуальности как процесса и/или объ-
екта, а с другой — как феномена письма и/или следствия того или иного 
прочтения текста. В данной работе мы не ставим своей целью ни снять 
это двойное напряжение, ни предложить некое догматическое истолко-
вание интертекстовых практик. Речь, напротив, пойдет о том, чтобы по-
казать их многочисленные и плодотворные возможности, а также объяс-
нить, каким образом не только генезис этого понятия, но и вытекающая 
из него теория текста позволяют пролить свет на различные подходы, 
предметом которых оно становилось.

жүктеу/скачать 0.66 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: