Я в людях, служу "мальчиком" при магазине "модной обуви", на главной

Таяли снега в поле, таяли зимние облака в небе, падая на землю мокрым

снегом и дождем; всё медленнее проходило солнце свой дневной путь, теплее

становился воздух, казалось, что пришло уже весеннее веселье, шутливо

прячется где-то за городом в полях и скоро хлынет на город. На улицах —

рыжая грязь, около панелей бегут ручьи, на проталинах Арестантской площади

весело прыгают воробьи. И в людях заметна воробьиная суетливость. Над

весенним шумом, почти непрерывно с утра до вечера, течет великопостный

звон, покачивая сердце мягкими толчками,— в этом звоне, как в речах

старика, скрыто нечто обиженное, кажется, что колокола обо всем говорят с

холодным унынием: «Было-о, было это, было-о...»

В день моих именин мастерская подарила мне маленький, красиво

написанный образ Алексия — божия человека, и Жихарев внушительно сказал

длинную речь, очень памятную мне.

— Кто ты есть? — говорил он, играя пальцами, приподняв брови.— Не

больше как мальчишка, сирота, тринадцати годов от роду, а я — старше тебя

вчетверо почти и хвалю тебя, одобряю за то, что ты ко всему стоишь не

боком, а лицом! Так и стой всегда, это хорошо!

Говорил он о рабах божьих и о людях его, но разница между людьми и

рабами осталась непонятной мне, да и ему, должно быть, неясна была. Он

говорил скучно, мастерская посмеивалась над ним, я стоял с иконою в руках,

очень тронутый и смущенный, не зная, что мне делать. Наконец Капендюхин

досадливо крикнул оратору:

— Да перестань отпевать его, вон у него даже уши посинели.

Потом, хлопнув меня по плечу, тоже похвалил:

— Хорошо в тебе то, что ты всем людям родня,— вот что хорошо! И не то

что бить тебя, а и обругать — трудно, когда и есть за что!

Все смотрели на меня хорошими глазами, ласково высмеивая мое смущение,

еще немножко — и я бы, наверное, разревелся от неожиданной радости

чувствовать себя человеком, нужным для этих людей. А как раз в это утро в

лавке приказчик сказал Петру Васильеву, кивая на меня головой:

— Неприятный мальчишка и ни к чему не способный!

Как всегда, я с утра ушел в лавку, но после полудня приказчик сказал

мне:

О том, что я именинник, он не знал; я был уверен, что и никто не знает

об этом. Когда кончилась церемония поздравлений в мастерской, я переоделся,

убежал на двор и залез на крышу сарая сбрасывать плотный, тяжелый снег,

обильный в эту зиму. Но, взволнованный, я позабыл отворить дверь погреба и

завалил ее снегом. Соскочив на землю и видя эту ошибку, я тотчас принялся

откидывать снег от двери; сырой, он крепко слежался; деревянная лопата с

трудом брала его, железной не было, и я сломал лопату как раз в тот момент,

когда в калитке появился приказчик; оправдалась русская пословица: «За

радостью горе по пятам ходит».

— Та-ак,— насмешливо сказал приказчик, подходя ко мне.— Эх ты,

работник, чёрт бы тебя побрал! Вот хвачу тебя по безумной твоей башке...

Он замахнулся на меня стержнем лопаты, я отодвинулся и сказал сердито:

— Да ведь я не в дворники нанялся к вам...

Он швырнул палкой в ноги мне, я схватил ком снега и угодил ему в лицо;

он убежал, фыркая, а я, бросив работу, ушел в мастерскую. Через несколько

минут сверху сбежала его невеста, вертлявая девица в прыщах на пустом лице.

— Максимыча наверх!

— Не пойду,— сказал я.

Ларионыч спросил тихо и удивленно:

— Как это — не пойдешь?

Я сообщил ему, в чем дело; озабоченно нахмурившись, он пошел наверх,

сказав мне вполголоса:

— Экой ты, брат, дерзкой...

Мастерская загудела, поругивая приказчика; Ка-пендюхин сказал:

— Ну, теперь тебя вышибут!

Это меня не пугало. Мои отношения с приказчиком давно уже стали

невыносимы,— он ненавидел меня упрямо и всё более остро, я тоже терпеть его

не мог, но я хотел понять, почему он так нелепо относится ко мне.

Он разбрасывал по полу лавки серебряные монеты; подметая пол, я

находил их и складывал на прилавке в чашку, где лежали гроши и копейки для

нищих. Когда я догадался, что значат эти частые находки, я сказал

приказчику:

— Вы напрасно подбрасываете мне деньги!

Он вспыхнул и неосторожно закричал:

— Не смей учить меня, я знаю, что делаю!

Но тотчас поправился:

— Как это — напрасно подбрасываю? Они сами падают...

Он запретил мне читать в лавке книги, сказав:

— Это не твоего ума дело! Что ты — в начетчики метишь, дармоед?

Он не прекращал своих попыток поймать меня двугривенными, и я понимал,

что если в то время, как метешь пол, монета закатится в щель — он будет

убежден, что я украл ее. Тогда я ему еще раз предложил оставить эту игру,

но в тот же день, возвращаясь из трактира с кипятком, я услыхал, как он

внушает недавно нанятому приказчику соседа:

— Ты научи его Псалтырь украсть — скоро мы Псалтыри получим, три

короба...

Я понял, что речь идет обо мне,— когда я вошел в лавку, они оба

смутились, но, и кроме этого признака, у меня были основания подозревать их

в дурацком заговоре против меня.

Приказчик соседа уже не в первый раз служил у него; он считался ловким

торговцем, но страдал запоем; на время запоя хозяин прогонял его, а потом

опять брал к себе этого худосочного и слабосильного человека с хитрыми

глазами. Внешне кроткий, покорный каждому жесту хозяина, он всегда улыбался

в бородку себе умненькой улыбочкой, любил сказать острое словцо, и от него

исходил тот дрянной запах, который свойствен людям с гнилыми зубами, хотя

зубы его были белы и крепки.

Однажды он меня страшно удивил: подошел ко мне, ласково улыбаясь, но

вдруг сбил с меня шапку И схватил за волосы. Мы стали драться, с галереи он

втолкнул меня в лавку и всё старался повалить на большие киоты, стоявшие на

полу,— если бы это удалось ему, я перебил бы стекла, поломал резьбу и,

вероятно, поцарапал бы дорогие иконы. Он был очень слаб, и мне удалось

одолеть его, но тогда, к великому изумлению моему, бородатый мужчина горько

заплакал, сидя-на полу и вытирая разбитый нос.

А на другое утро, когда наши хозяева ушли куда-то и мы были одни, он

дружески сказал мне, растирая пальцем опухоль на переносье и под самым

глазом:

— Думаешь — это я по своей воле и охоте навалился на тебя? Я — не

хозяин велел, дай, говорит, ему выволочку, да постарайся, чтоб он у себя в

лавке побольше напортил во время драки, все-таки — убыток им! А сам я — не

стал бы, вон ты как мне рожу-то изукрасил...

Я поверил ему, и мне стало жаль его, я знал, что он живет впроголодь,

с женщиной, которая колотит его. Но я все-таки спросил его:

— А если тебя заставят отравить человека — отравишь?

— Он заставит,— сказал приказчик тихонько, с жалкой усмешечкой.— Он —

может...

Вскоре после этого он спросил меня:

— Слушай, у меня ни гроша, дома жрать нечего, баба — лается, стащи,

друг, у себя в кладовой какую-нибудь иконку, а я продам ее, а? Стащи? А то

— Псалтырь?

Я вспомнил магазин обуви, церковного сторожа, мне подумалось: выдаст

меня этот человек! Но трудно было отказать, и я дал ему икону, но стащить

Псалтырь, стоивший несколько рублей, не решился, это казалось мне крупным

преступлением. Что поделаешь? В морали всегда скрыта арифметика; святая

наивность «Уложения о наказаниях уголовных» очень ясно выдает эту маленькую

тайну, за которой прячется великая ложь собственности.

Когда я услышал, как мой приказчик внушает этому жалкому человеку

научить меня украсть Псалтырь,— я испугался. Было ясно, что мой приказчик

знает, как я добр за его счет, и что приказчик соседа рассказал ему про

икону.

Мерзость доброты на чужой счет и эта дрянная ловушка мне — всё вместе

дней я жестоко мучился, ожидая, когда придут короба с книгами; наконец они

пришли, я разбираю их в кладовой, ко мне подходит приказчик соседа и просит

дать ему Псалтырь.

Тогда я спрашиваю его:

— А ты сказал моему про икону?

— Сказал,— ответил он унылым голосом.— Я, брат, ничего не могу

скрыть...

Это меня ошеломило, я сел на пол и вытаращил на него глаза, а он начал

поспешно бормотать, сконфуженный, отчаянно жалкий:

— Видишь ли, твой сам догадался, то есть это мой хозяин догадался и

сказал твоему...

Мне показалось, что я пропал,— подсидели меня эти люди, и теперь мне

уготовано место в колонии для малолетних преступников! Когда так — всё

равно! Уж если тонуть, так на глубоком месте. Я сунул в руки приказчика

Псалтырь, он спрятал его под пальто и пошел прочь, но тотчас повернулся, и

— Псалтырь упал к моим ногам, а человек зашагал прочь, говоря:

— Не возьму! Пропадешь с тобой...

Я не понял этих слов,— почему со мной пропадешь? Но я был очень

доволен тем, что он не взял книги. После этого мой маленький приказчик стал

смотреть на меня еще более сердито и подозрительно.

Всё это я вспомнил, когда Ларионыч пошел наверх; он пробыл там недолго

и воротился еще более подавленно тихим, чем всегда, а перед ужином, с глазу

на глаз, сказал мне:

— Хлопотал, чтоб тебя освободили от лавки, отдали бы в мастерскую. Не

вышло это! Кузьма не хочет. Очень ты не по душе ему...

В доме у меня был тоже враг — невеста приказчика, чрезмерно игривая

девица; с нею играла вся молодежь мастерской, поджидая ее в сенях, обнимая;

она не обижалась на это, а только взвизгивала тихонько, как маленькая

собачка. С утра до вечера она жевала, ее карманы всегда были набиты

пряниками, лепешками, челюсти неустанно двигались,— смотреть на ее пустое

лицо с беспокойными серенькими глазками было неприятно. Мне и Павлу она

предлагала загадки, всегда скрывавшие какое-нибудь грубенькое бесстыдство,

сообщала нам скороговорки, сливавшиеся в неприличное слово.

Однажды кто-то из пожилых мастеров сказал ей:

— А и бесстыдница ты, девушка!

Она бойко ответила словами зазорной песни:
Коли девушка стыдится,

Она в бабы не годится...

меня, грубо заигрывая, а видя, что эти заигрывания не сладки для меня,

становилась всё назойливее.

Как-то раз, на погребе, когда я с Павлом помогал ей парить кадки

из-под кваса и огурцов, она предложила нам:

— Хотите, мальчики, я вас научу целоваться?

— Я умею получше тебя,— ответил ей Павел, смеясь, а я сказал ей, чтобы

она шла целоваться к жениху, и сказал это не очень любезно. Она

рассердилась.

— Ах, какой грубиян! Барышня с ним любезничает, а он нос воротит;

скажите, фря какая!

И добавила, погрозив пальцем:

— Ну, погоди, я тебе это припомню!

Павел тоже сказал ей, поддерживая меня:

— Задаст тебе жених-то, коли узнает про твое озорство.

Она презрительно сморщила прыщеватое лицо.

— Не боюсь я его! С моим приданым я десяток найду, получше гораздо.

Девке только до свадьбы и побаловать.

И она начала баловать с Павлом, а я с той поры приобрел в ней

неутомимую ябедницу.

В лавке становилось всё труднее, я прочитал все церковные книги, меня

уже не увлекали более споры и беседы начетчиков,— говорили они всё об одном

и том же. Только Петр Васильев по-прежнему привлекал меня своим знанием

темной человеческой жизни, своим умением говорить интересно и пылко. Иногда

мне думалось, что вот таков же ходил по земле пророк Елисей, одинокий и

мстительный.

Но каждый раз, когда я говорил со стариком откровенно о людях, о своих

думах, он, благожелательно выслушав меня, передавал сказанное мною

приказчику, а тот или обидно высмеивал меня, или сердито ругал.

Однажды я сказал старику, что иногда записываю его речи в тетрадь, где

у меня уже записаны разные стихи, изречения из книг; это очень испугало

начетчика, он быстро покачнулся ко мне и стал тревожно спрашивать:

— Это зачем же ты? Это, малый, не годится! Для памяти? Нет, ты это

брось! Экой ты какой ведь! Ты дай-кось мне записки-то эти, а?

Он долго и настойчиво убеждал меня, чтобы я отдал ему тетрадь или сжег

ее, а потом стал сердито шептаться с приказчиком.

Когда мы шли домой, приказчик строго сказал мне:

— Ты какие-то записки делаешь — так чтобы этого не было! Слышал? Этим

занимаются только сыщики.

Я неосторожно спросил:

— А как же Ситанов? Он тоже записывает.

— Тоже? Дурак длинный...

Долго помолчав, он необычно мягко предложил:

— Слушай, покажи мне свою тетрадь и Ситанова тоже — я тебе полтину

дам! Только так сделай, чтобы Ситанов не знал, тихонько...

Должно быть, он был уверен, что я исполню его желание, и, не сказав ни

слова больше, побежал впереди меня на коротких ножках.

Дома я рассказал Ситанову о предложении приказчика, Евгений

нахмурился.

— Это ты напрасно проболтался... Теперь он научит кого-нибудь выкрасть

тетради у меня и у тебя Дай-ка мне твою, я спрячу... А тебя он скоро

выживет, гляди!

Я был убежден в этом и решил уйти, как только бабушка вернется в

город,— она всю зиму жила в Балах-не, приглашенная кем-то учить девиц

плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он,

бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел в

тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним;

посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил:

— А, это ты... ты богомаз теперь, да, да... Ну, иди, иди!

Отодвинул меня с дороги и всё так же важно и медленно пошел дальше.

Бабушку я видел редко; она работала неустанно, подкармливая деда,

который заболевал старческим слабоумием, возилась с детьми дядьев. Особенно

много доставлял ей хлопот Саша, сын Михаила, красивый парень, мечтатель и

книголюб. Он работал по красильным мастерским, часто переходя от одного

хозяина к другому, а в промежутках сидел на шее бабушки, спокойно

дожидаясь, когда она найдет ему новое место. На ее же шее висела сестра

Саши, неудачно вышедшая замуж за пьяного мастерового, который бил ее и

выгонял из дома.

Встречаясь с бабушкой, я всё более сознательно восхищался ее душою, но

— я уже чувствовал, что эта прекрасная душа ослеплена сказками, не способна

видеть, не может понять явлений горькой действительности и мои тревоги, мои

волнения чужды ей.

— Терпеть надо, Олеша!

Это — всё, что она могла сказать мне в ответ на мои повести о

безобразиях жизни, о муках людей, о тоске — обо всем, что меня возмущало.

Я был плохо приспособлен к терпению, и если иногда проявлял эту

добродетель скота, дерева, камня — я проявлял ее ради самоиспытания, ради

того, чтобы знать запас своих сил, степень устойчивости на земле. Иногда

подростки, по глупому молодечеству, по зависти к силе взрослых, пытаются

поднимать и поднимают тяжести, слишком большие для их мускулов и костей,

пробуют хвастливо, как взрослые силачи, креститься двухпудовыми гирями.

Я тоже делал всё это в прямом и переносном смысле, физически и

духовно, и только благодаря какой-то случайности не надорвался насмерть, не

изуродовал себя на всю жизнь. Ибо ничто не уродует человека так страшно,

как уродует его терпение, покорность силе внешних условий.

И если в конце концов я все-таки лягу в землю изуродованным, то — не

без гордости — скажу в свой последний час, что добрые люди лет сорок

серьезно заботились исказить душу мою, но упрямый труд их не весьма удачен.

Всё более часто меня охватывало буйное желание озорничать, потешать

людей, заставлять их смеяться. Мне удавалось это; я умел рассказывать о

купцах Нижнего базара, представляя их в лицах; изображал, как мужики и бабы

продают и покупают иконы, как ловко приказчик надувает их, как спорят

начетчики.

Мастерская хохотала, нередко мастера бросали работу, глядя, как я

представляю, но всегда после этого Ларионыч советовал мне:

— Ты бы лучше после ужина представлял, а то мешаешь работать...

Кончив «представление», я чувствовал себя легко, точно сбросил ношу,

тяготившую меня; на полчаса, на час в голове становилось приятно пусто, а

потом снова казалось, что голова у меня полна острых мелких гвоздей, они

шевелятся там, нагреваются.

Вокруг меня вскипала какая-то грязная каша, и я чувствовал, что

потихоньку развариваюсь в ней.

Думалось:

«Неужели вся жизнь — такая? И я буду жить так, как эти люди, не найду,

не увижу ничего лучше?»

— Сердит становишься, Максимыч,— говорил мне Жихарев, внимательно

поглядывая на меня. Ситанов часто спрашивал:

— Ты что?

Я не умел ответить.

Жизнь упрямо и грубо стирала с души моей свои же лучшие письмена,

ехидно заменяя их какой-то ненужной дрянью,— я сердито и настойчиво

противился ее насилию, я плыл по той же реке, как и все, но для меня вода

была холоднее, и она не так легко держала меня, как других,— порою мне

казалось, что я погружаюсь в некую глубину.

Люди относились ко мне всё лучше, на меня не орали, как на Павла, не

помыкали мною, меня звали по отчеству, чтобы подчеркнуть уважительное

отношение ко мне. Это — хорошо, но было мучительно видеть, как много люди

пьют водки, как они противны пьяные, и как болезненно их отношение к

женщине, хотя я понимал, что водка и женщина — единственные забавы в этой

жизни.

Козловская тоже называла женщину забавой.

Но как же тогда бабушка? И Королева Марго?

О Королеве я вспоминал с чувством, близким страху,— она была такая

чужая всему, точно я ее видел во сне.

Я слишком много стал думать о женщинах и уже решал вопрос: а не пойти

ли в следующий праздник туда, куда все ходят? Это не было желанием

физическим,— я был здоров и брезглив, но порою до бешенства хотелось обнять

кого-то ласкового, умного и откровенно, бесконечно долго говорить, как

матери, о тревогах души.

Я завидовал Павлу, когда он по ночам говорил мне о своем романе с

горничною из дома напротив.

— Вот, брат, штука: месяц тому назад я в нее снегом швырял, не

нравилась мне она, а теперь сидишь на лавочке, прижмешься к ней — никого

нет дороже!.. — О чем вы говорите?

— Обо всем, конешно. Она мне — про себя, а я ей — тоже про себя. Ну,

целуемся... Только она — честная... Она, брат, беда какая хорошая!.. Ну,

куришь ты, как старый солдат!

Я курил много; табак, опьяняя, притуплял беспокойные мысли, тревожные

чувства. Водка, к счастью моему, возбуждала у меня отвращение своим запахом

и вкусом, а Павел пил охотно и, напившись, жалобно плакал:

— Домой хочу я, домой! Отпустите меня домой...

Он был, помнится мне, сирота; мать и отец давно умерли у него,

братьев, сестер — не было, лет с восьми он жил по чужим людям.

В этом настроении тревожной неудовлетворенности, еще более

возбуждаемой зовами весны, я решил снова поступить на пароход и,

спустившись в Астрахань, убежать в Персию.

Не помню, почему именно — в Персию, может быть, только потому, что мне

очень нравились персияне-купцы на Нижегородской ярмарке: сидят этакие

каменные идолы, выставив на солнце крашеные бороды, спокойно покуривая

кальян, а глаза у них большие, темные, всезнающие.

Наверное, я и убежал бы куда-то, но на пасхальной неделе, когда часть

мастеров уехала домой, в свои села, а оставшиеся пьянствовали,— гуляя в

солнечный день по полю над Окой, я встретил моего хозяина, племянника

бабушки.

Он шел в легком сером пальто, руки в карманах брюк, в зубах папироса,

шляпа на затылке; его приятное лицо дружески улыбалось мне. У него был

подкупающий вид человека свободного, веселого, и, кроме нас двоих, в поле

никого не было.

— А, ПешкОв, Христос воскресе!

Похристосовались, он спросил, каково мне живется, и я откровенно

рассказал ему, что мастерская, город и всё вообще — надоело мне и я решил

ехать в Персию.

— Брось,— сказал он серьезно.— Какая там, к чёрту, Персия? Это, брат,

я знаю, в твои годы и мне тоже хотелось бежать ко всем чертям!..

Мне нравилось, что он так ухарски швыряется чертями; в нем играло

что-то хорошее, весеннее, весь он был — набекрень.

— Куришь? — спросил он, протягивая мне серебряный портсигар с толстыми

папиросами.

Ну, это уж окончательно победило меня!

— Вот что, Пешков, иди-ка ты опять ко мне! — предложил он.— Я, брат, в

этом году взял подрядов на ярмарке тысяч этак на сорок — понимаешь? Вот я и

прилажу тебя на ярмарку; будешь ты у меня вроде десятника, принимать всякий

материал, смотреть, чтоб всё было вовремя на месте и чтоб рабочие не

воровали,— идет? Жалованье — пять в месяц и пятак на обед! Бабы тебя не

касаются, с утра ты ушел, вечером пришел; бабы — мимо! Только ты не говори

им, что мы виделись, а просто приходи в воскресенье на фоминой и — шабаш!

Мы расстались друзьями, на прощанье он пожал мне руку и даже, уходя,

издали приветливо помахал шляпой.

Когда я сказал в мастерской, что ухожу,— это сначала вызвало у

большинства лестное для меня сожаление, особенно взволновался Павел.

— Ну, подумай,— укоризненно говорил он,— как ты будешь жить с мужиками

разными после нас? Плотники, маляры... Эх ты! Это называется — из дьяконов

в пономари...

Жихарев ворчал:

— Рыба ищет — где глубже, добрый молодец — что хуже...

Проводы, устроенные мне мастерской, были печальны и нудны.

— Конечно, надо испробовать и то и это,— говорил Жихарев, желтый с

похмелья.— А лучше сразу да покрепче зацепиться за одно что-нибудь...

— И уж на всю жизнь,— тихо добавил Ларионыч.

Но я чувствовал, что они говорят с натугой и как бы по обязанности,—

нить, скрепляющая меня с ними, как-то сразу перегнила и порвалась.

На полатях ворочался пьяный Гоголев и хрипел:

— 3-захочу — все в остроге будут! Я — секрет знаю! Кто тут в бога

верует? Аха-а...

Как всегда, у стен прислонились безликие недописанные иконы, к потолку

прилипли стеклянные шары. С огнем давно уже не работали, шарами не

пользовались, их покрыл серый слой копоти и пыли. Всё вокруг так крепко

запомнилось, что, и закрыв глаза, я вижу во тьме весь подвал, все эти

столы, баночки с красками на подоконниках, пучки кистей с держальцами,

иконы, ушат с помоями в углу, под медным умывальником, похожим на каску

пожарного, и свесившуюся с полатей голую ногу Гоголева, синюю, как нога

утопленника.

Хотелось поскорее уйти, но на Руси любят затягивать грустные минуты;

прощаясь, люди точно заупокойную литургию служат.

Жихарев, сдвинув брови, сказал мне:

— А книгу эту, Демона, я не могу тебе отдать — хочешь двугривенный

получить за нее?

Книга была моей собственностью,— старик брандмейстер подарил мне ее,

мне было жалко отдавать Лермонтова. Но когда я, несколько обиженный,

отказался от денег, Жихарев спокойно сунул монету в кошелек и непоколебимо

заявил:

книга, что с ней недолго и греха нажить...

— Да ее же в магазине продают, я видел!

Но он сугубо убедительно сказал мне:

— Это ничего не значит, в магазинах и пистолеты продают...

Так и не отдал мне Лермонтова.

Идя наверх, прощаться с хозяйкой, я столкнулся в сенях с ее

племянницей, она спросила:

— Говорят — уходишь ты?

— Ухожу.

вполне искренно.

А пьяненькая хозяйка сказала:

— Прощай, Христос с тобой! Ты — нехороший мальчик, дерзкий! Хоть я

плохого от тебя ничего не видала, а все говорят — нехороший ты!

И вдруг заплакала, говоря сквозь слезы:

— Был бы жив покойник, муженек мой сладкий, милая душенька, дал бы он

тебе выволочку, накидал бы тебе подзатыльников, а — оставил бы, не гнал! А

нынче всё пошло по-другому, чуть что не так — во-он, прочь! Ох, и куда ты,

мальчик, денешься, к чему прислонишься?