Ястребиный орёл

— 3 —

Ты молодец, о сын мой! Ты постоянен и надежен...

и да будет имя твое вписано в книгу о дружбе...

(Хорасанская сказка)
— Стас! Хочешь в глаз?..

(Глупая присказка)
Неудивительно, что даже случайное наблюдение одной пары ястребиных орлов произвело на меня сильное впечатление. Вторая встреча еще больше распалила мой интерес. Она произошла через неделю в другом месте, когда мы возвращались из дальнего маршрута со Стасом Муравским.

Стас — уроженец Кара-Калы и мой частый спутник в полевых изысканиях, той весной вернулся из армии и вновь упивался родными красотами. Проведя детство и отрочество в экспедициях с приезжающими в Туркмению биологами и археологами, обладая хмурым видом и веселым неприхотливым нравом, Стасик был мне прекрасным полевым напарником.

Я познакомился с ним, когда ему было пятнадцать, а мне двадцать два. Я тогда впервые приехал в Кара-Калу с двумя неподъемными рюкзаками, которые произвели на водителя автобуса такое впечатление, что он даже специально подвез меня за остановку поближе к нужному месту.

Я выгрузился, браво дошел, как тягловый верблюд, до дома Муравских, где Наташа, увидев меня с моей ношей, сказала: «Ого! А где же Стас? Тебя что, никто на остановке не встретил?» А уже потом появилось и само чадо, отправленное родителями встречать меня с автобуса, — остроносый, похожий на Буратино Стас прискакал вприпрыжку, ухмыляясь до ушей: «А Вы уже здесь?! А я на остановке ждал-ждал...» И потом добавил, увидев мои рюкзаки: «Ха-ха!» Подозреваю, что это его «ха-ха» и оказало решающее влияние на наши отношения...

Стас смугл и черноволос: татарские гены подавляют в его внешности намешанную даже в большей пропорции русскую и польскую кровь. Туркмены до конца никогда не признавали в нем своего, но вполне правомерно считали, что он гораздо ближе к усредненному местному облику и больше похож на человека, чем какой-нибудь рыжий и белокожий, мгновенно обгорающий на солнце...

Уже много позже, во время нашего с ним совместного путешествия по Аппалачам, американцы неоднократно изумлялись тому, что среди российских экологов каким-то образом оказался индеец... Вот уж когда мы отвели душу в разглагольствованиях об угнетенном американском пролетарии, нашедшем пристанище в «семье единой всех трудовых народов»... С узорной ленточкой на длинных черных волосах, с кулонами, в браслетах и прочих «фенечках» (он — талантливый и самобытный художник, скульптор и вообще мастер), Стасик при этом выразительно сидел, глядя стеклянным взглядом в одну точку, покачиваясь и ничего не говоря...

…Похоже, что Стас — Наташин и Игорев сынуля, становится мне все более постоянным полевым спутником.

Стасику пятнадцать лет. Он — тощий остроносый подросток, но в столь юном возрасте, к моему удивлению, уже закончил школу, что произошло случайно, как это бывает лишь в провинции, где все друг друга знают и которая не отягощена бюрократией и излишними формализмами. Будучи пяти лет от роду и оказавшись у школы первого сентября, — провожал кого-то из старших друзей на учебу, — он устроил такой рев, что сердобольный учитель участливо спросил:

— Стасик, что же ты так плачешь?

— Учиться хочу-у-у!

— Ну так и вставай сюда со всеми вместе, чего реветь-то...

Так что в пятнадцать лет Стас уже работает. Лаборантом в ВИРе у Наташи — его собственной мамаши, трудясь на поприще растениеводства, подрезания кустов, черенков и, что меня особенно завораживает, копания «шайб» — круглых бортиков вокруг плодовых деревьев в садах.

Убедившись в здоровом ядре его характера, я твердо решил сделать из него эколога и вплотную взялся за его воспитание. За что давеча получил основательный нагоняй от Наташи, когда она увидела, как ее бедный сын после работы (выкопав двенадцать шайб) тащит на хребте ржавую чугунную батарею парового отопления, а московский аспирант нахлестывает его сзади поощряюще-угрожающими криками: «Бегом! Бегом!»

На вопрос Наташи, зачем это нужно, я ответил: «Во-первых, «чтобы жизнь медом не казалась», а во-вторых, «юность мужает в борьбе»...» — на что сам Стас робко заметил, что жизнь ему и так медом не кажется, а что касается юности, так он был бы не против продлить себе детство... После чего уже и Наташа и я цыкнули на него, чтобы он не встревал в разговоры о том, что его не касается...

Честно говоря, меня Наташина реакция удивила, потому что физически, даже будучи тощим как палка, Стас уже вполне может пройти через такое испытание; а морально он возмужал и того раньше благодаря материнскому участию самой Наташи. Из чего, в свою очередь, следует, что детство у него было еще труднее, чем юность.

Ну посуди сама: застукали подростка за курением, с кем не бывает?.. Ан нет, Наташа усадила Стасика в его комнату и сказала, что не выпустит, пока он не выкурит всю пачку до конца. Круто? Еще как круто, учитывая, что поймали его с только что початым «Беломором». Выкурил. Конечно, вредно, но зато надолго расхотел.

А однажды он засиделся в молодежной компании зоологов в ущелье Ай-Дере. Собравшись к вечеру домой (следующий день был у него рабочим), он вышел голосовать, но транспорта не было, и он двинулся в сторону Кара-Калы пешком. Так ему и пришлось, периодически укладываясь вздремнуть, пройти к утру почти пятьдесят километров. Прошел. Стас — кремень. Но Наташа — всякому кремню кремень: встретив утром Стасика и накормив его завтраком («Чтоб не сдох...»), она как ни в чем не бывало отправила его с лопатой на работу... Папаша Игорь лишь хмыкнул, почесав затылок, но потом тоже сказал строгим голосом: «Правильно, правильно!..»

Или как Стас вдруг меня спросил однажды:

— П-в, тебя в детстве пороли?

— Пороли один раз, а что?

— Да нет, просто забьешься потом куда-нибудь в сарай, сидишь, ноешь, сопли размазываешь, а на душе легко-о-о... Потому что грех искуплен и больше за него уже ничего не будет.

— И за что же тебя?

— Я тогда у экскаватора приводные ремни срезал...

— Ну, за такое и убить могли...

— Вот я и говорю — сидишь, ноешь, а на душе легко-о-о...

— Отвыкай, Чучело... Больше так не будет. Теперь пороть будут реже. А если и выпорют когда, то от этого уже не полегчает, а будет вдвое хуже: самому от себя за сделанное, плюс порка... — Я рассуждаю, щедро делясь жизненным опытом двадцатидвухлетнего аксакала...

Когда я возвращаюсь из поля, то часто нахожу у себя на столе нарисованные Стасом картинки на околоорнитологические и прочие полевые темы — юноше нельзя отказать в остроумии и владении пером.

Или он может съесть без хлеба два килограмма колбасы. Ты можешь? Вот. И я не могу. А он может.

А в один из сезонов, когда я привез для работы пневматическую винтовку, он как-то вечером ушел ее рассматривать на кухню. Я писал в своей (в его) комнате дневник, когда по прошествии часа вдруг понял, что что-то вокруг не так: никто не скачет, не корчит рожи… После долгого подозрительного затишья с кухни раздался хлопок выстрела, а потом открылась дверь и из нее торжественно появился Стас, гордый, как памятник самому себе, и держа за хвост простреленную мышь: «Убил».

После этого он периодически отправлялся по вечерам на кухню «на охоту», а потом с удовлетворенным видом добытчика подкладывал убиенных мышей многочисленным котам, вечно обитающимся у Муравских, на что сами коты взирали с вежливо-ленивым скептицизмом («Мы живых-то не едим, а это что такое?..»).

И еще Стас обладает удивительной способностью: придя после работы и плюхнувшись на диван, через некоторое время он засыпает с ангельски-умиротворенным лицом, держа на весу в одной руке открытую книжку, а в другой — надкусанную хурму»

Когда он срывал с дичка в горах еще даже отдаленно не созревшую (почти завязь) алычу и не моргнув глазом начинал ее уплетать, мне от одного вида этого трогательного зрелища уже нужно было вызывать врача.

В ту пору он обладал и другими, не менее яркими, достоинствами аборигена, так что скучно нам не было. Подозреваю, что со стороны мы порой смотрелись странно. Например, когда, устав во время маршрута, кричали для самостимуляции на два голоса ишаком... Здесь я должен объясниться.

◄

Крик осла
Ишакам... доставляет величайшее удовольствие, и они всячески по этому случаю выражают свой восторг: ревут, как иерихонские трубы, взвизгивают, пищат, строят умильные и блаженные глаза, скалят зубы и т. п.

(Н. А. Зарудный, 1901)
Муки жизни беспощадной, боль любви неразделенной, —

Как спина твоя выносит эти тяжести, влюбленный?..

Затем, после секундной паузы, подготавливающей апофеоз этого таинства, идет собственно крик, в экстазе постепенно нарастающий по мощи до раскатистого икающего вопля (как раз то, что упрощенно-выхолощенно передается традиционным «иа-иа»).

После этого следует умиротворенное фыркающее заключение, прокатывающееся на долгом выдохе мягкой волной из-под теплого замшевого носа. Завершая его и пошамкав напоследок губами, ослик из вдохновенного художника, поэта, актера или любовника вновь превращается в безответное вьючное животное с полуприкрытыми белыми ресницами безразличными глазами.

Ария целиком весьма сложна, в одиночку изобразить ее трудно, приходится распределять роли. Мы оба со Стасом наслаждались этой музыкой туркменской глубинки и в какой-то момент спонтанно сложили дуэт, пользовавшийся впоследствии неизменным успехом как у окрестных ишаков, незамедлительно отвечавших нам на наше пение, так и у столбеневших поначалу студентов-младшекурсников, которых мы привозили в экспедиции».