Ястребиный орёл
жүктеу/скачать 2.39 Mb.
|
«Пароксизм довольства»Внимание султана... привлекло одно любопытное дерево с желтым стволом и красными листьями. Пока он рассматривал диковинное дерево, к нему прилетели красные и зеленые птицы, и одна из красных принялась клевать кору этого дерева, а зеленая у нее спросила: — Почему ты не ешь плоды?..
Каменка-плясунья, наевшись до отвала, сидит на солнышке, кемаря и полуприкрыв глаза. Вокруг полно летающих жуков, птица на них не реагирует. Один жук медленно и неосмотрительно кружится почти вплотную к ней. Каменка равнодушно смотрит на него, потом, не выдержав искушения, вяло хватает его клювом, придавливает и бросает на землю. Продолжая лениво посматривать, как жук все еще шевелит лапами, каменка не расклевывает его и не ест: феерическое изобилие пищи создает пресыщение, немыслимое в обычной обстановке. Хохлатый жаворонок, не доклевав одного жука, бросает его, кидается на соседнего, хватает, бросает (тот, слегка помятый, улетает прочь), вновь возвращается к предыдущему, недоеденному. В этот момент вплотную к птице подлетает еще один жук, жаворонок вновь отвлекается, хватает его, расклевывает и съедает, после чего снова принимаясь за недоеденного первого. Доев его, он встряхивается, распушает оперение, садится и засыпает. Еда везде, ее очень много, и она так легкодоступна! Кормящийся неподалеку рогатый жаворонок явно голоднее прочих и проявляет куда более активный интерес к добыче, без особого труда ловя жуков и энергично их расклевывая. На его пути три самца жука оседлали одну самку, создав тем самым шевелящуюся кучу-малу. Жаворонок (самец в прекрасном весеннем оперении, с черным нагрудником и острыми черными «рожками») подходит вплотную, подозрительно рассматривает это копошащееся «нечто», но потом отходит от греха в сторону, явно предпочитая более традиционную добычу. Точно такую же картину вижу неподалеку, но уже с хохлатым жаворонком. Этот озабоченно приближается к еще большей куче жуков, внимательно разглядывает, но не трогает. Отворачивается, а чуть позже, когда жуки расползаются, жаворонок, не успев еще отойти, вновь подскакивает к ним и по одному укокошивает двух подряд. Съедает их и тоже усаживается поспать. Прекрасно. Совершенно особая экологическая ситуация. Плюс хрестоматийная иллюстрация того, что куча насекомых одним своим необычным видом может повысить шансы на выживание каждому из них, смутив или даже отпугнув хищника». ◄ — 6 —Он тотчас принялся читать заклинание, и невесть откуда появились два черных дива... ...внезапно невесть откуда взялись ангелоподобные юноши и подхватили меня под руки...
Перевалов — зоолог, свободный художник и таксидермист; худощавый, высокий и с соответствующей своему характеру беззаботной артистической внешностью. Филиппов (которого все зовут «Кот») — орнитолог и мотогонщик (порядком попугавший меня в свое время, возя на мотоцикле) с обликом свирепого бородатого пирата. Давным-давно в аварии он потерял мизинец на ноге. Поэтому, когда на остановке в маршруте мы отдыхали, разувшись и задрав ноги, Сашка, зажав в огромном загорелом кулаке охотничий тесак, скрежеща оскаленными зубами и обещая нам худшее, расхаживал вокруг нас, оставляя на мягкой дорожной пыли четырехпалые следы, на что мы, в ужасе закатывая глаза, шептали пересохшими губами: «Беспалый!..» Перевалова я впервые встретил очень давно, на биостанции МГУ, когда сам был школьником, а он — студентом. Зоология ведь привлекательна еще и тем, что вновь и вновь сводит вас при самых разных обстоятельствах с уже знакомыми людьми («слой тонок»). Через одиннадцать лет, поздно вечером, я сидел в Кара-Кале на переговорном пункте при почте, кутаясь в штормовку в вечерней прохладе никогда не отапливаемого азиатского помещения и ожидая, когда телефонистка соединит меня наконец с Москвой. Я рассматривал затертые плечами ожидающих стены с многочисленными нацарапанными на них инициалами и гнездо деревенской ласточки, прилепленное под самым потолком. Птенцы в нем были уже большие, иногда они шевелились и попискивали в своем беспокойном птичьем сне. Взрослая ласточка (мамаша), сонно сидящая на гнезде рядом с ними, время от времени оживлялась, спархивала к засиженной мухами лампочке без плафона и склевывала со стенки какое-нибудь насекомое из множества роящейся на свет мошкары. Самец здесь же сидит на проводе вплотную к гнезду; раз попытался было подсесть в гнездо к самке, но она его встретила склочным щебетанием и безоговорочно выперла назад на провод. Сидит себе, а что поделаешь? Ночует на кушетке... Вот самка снова слетела к лампе, снова вернулась на гнездо; уселась, кемарит. Вдруг вытянулась на ногах, вновь спорхнула к лампе, села на изогнутый электрический провод, пытаясь дотянуться клювом до сидящей на стенке особенно крупной моли, — не достает, не получается; попробовала опять — опять безрезультатно. Я автоматически считаю ее потуги. Упорная птица безуспешно пыталась склюнуть моль двенадцать раз подряд, потом вдруг защебетала истошно на весь переговорный пункт (матерится, что не достать), раздраженно пошваркала клювом о провод (классика; все как в учебнике этологии: конфликт эмоций, видит око, да зуб неймет); еще четыре раза попробовала дотянуться до неподвижной, одуревшей от света козявки, но не достать. Ласточка вернулась на гнездо и начала неторопливо чиститься. Теперь самец слетел со своего насеста, склюнул с оконного стекла крупную ночную бабочку, она у него вырвалась, полетела подранком к лампе, роняя с крыльев чешуйки, он снова вспорхнул за ней, схватил на лету, вернулся на провод, посидел секунду с нелепо торчащими из клюва лохмотьями крыльев, проглотил, тряхнул головой и уселся, нахохлившись. Отель с бесплатной едой в темное время суток — полуночный перекус. Не роскошь ли для дневной птицы? Объедают, понимаешь ли, летучих мышей. В одной из кабинок пришедший звонить солдатик-пограничник надрывался в трубку изо всех сил, словно ему и впрямь нужно было докричаться до своей Рязани: — Надюх! Так ты мое письмо получила?.. Не получила?.. Значит, получишь скоро... Да! Еще зимой написал... Сейчас еще отправлю, а потом летом... Летом, говорю!.. А потом уже и все... Потом приеду, говорю!.. В этот момент дверь переговорного закутка скрипнула многострадальной пружиной, и вошел Перевалов, совершенно не изменившийся, все с такой же шевелюрой и жизнерадостно растопорщенными усами. Меня он не узнал — я изменился с бытности своей подростком-старшеклассником. Мы еще раз познакомились, удивляясь хитросплетениям судьбы. И вот сейчас он везет нас на своей машине на Чандыр, почти упираясь неугомонной шевелюрой в потолок кабины и тоже предвкушая неизведанное: запланированная для посещения часть Копетдага уникальна во многих отношениях.
Иногда мы ездим с ним на мотоцикле «по Млечному Пути». Это означает, что поздно вечером, далеко от Кара-Калы с ее огнями, мы разгоняемся в холмах по ночной дороге так, что когда я, сидя за его спиной, приоткрываю во время езды рот, то мои раздуваемые встречным ветром щеки сползают назад, к ушам. Мы несемся среди чернеющих по бокам дороги холмов, а звезды над нами светятся с особенной яркостью, и непонятно, что относительно чего в этой темноте движется, но зато охватывает всеобъемлющее ощущение восторга и всеобщего вселенского движения вообще. Это как практическое занятие на уроке о том, что Все Всегда Движется...» ◄ Прикол в Кизыл-Атреке Падишах, прикусив от изумления палец, молчал... (Хорасанская сказка) «14 марта. ...Ночевали у туркменов в Кизыл-Атреке. Я утром насильно спал изо всех сил, сколько мог, чтобы Степаныча с Бегенчем не разбудить; встал позже обычного, не торопясь чищу во дворе зубы, посматриваю на перспективу поселка. Посреди плоской пустыни — обжитой квадрат километр на километр, впритык застроенный одноэтажными домами, над крышами которых ни одного деревца, только фонари, опоры и переплетение проводов — серая мрачность на земле, а над ней паутина проволоки — зона зоной. Присмотришься внимательнее: люди ходят, машины изредка ездят, ишаки гуляют, верблюд стоит прямо на улице, задумчиво смотрит на телеграфный столб. Вроде и не зона. Но вроде и не воля — не сбежишь: вся жизнь здесь на привозной воде. Покупать приходится и питьевую и техническую. От крыши каждого дома в подземный бункер (гаудан) идет труба для сбора дождевой воды, которая здесь часто — лучшая по качеству. Да и вообще, терять воду от зимних дождей — недопустимая роскошь. Обо всем этом, смывая мыло с рук под умывальником с соском, уже не забываешь. Вчера, добравшись до места, нашли директора станции субтропических культур; он вышел к Степанычу в зимней шапке, пиджаке, белой рубашке, всегдашних здешних полосатых пижамных штанах и в резиновых сапогах: зима, дожди, грязновато. Степаныч остался дела обсуждать, а мы с Бегенчем покатили по поселку, заглянули в магазин. На прилавках пустовато: жрать нечего; в отделе книг на русском языке только запыленные материалы съезда в добротных бордовых переплетах и «Оленеводство» в невзрачной серой обложке. Я сначала аж сморгнул, не поверил глазам, все же, думаю, «Овцеводство», наверное; ан нет, не галлюцинация, все как есть. «Утверждено в качестве пособия для сельскохозяйственных техникумов». Ну и правильно: верблюд — хорошо, осел — хорошо, «а олени — лучше». Вот как, видя такое, сдержать искренний восторг от сознания того, насколько же действительно велик, необъятен и могуч Советский Союз? И как непобедим наш единый дух советского народа? Ну кто еще с оленеводством в пустыне сдюжит? Кстати, даже по поводу этого трогательного книжного идиотизма про необъятность без сарказма говорю. Все время это ощущаю. Мне силуэт страны на карте с его загогулиной Кольского полуострова, вырезом Каспийского моря, бантиком Памира, прорезью Байкала и подвесками Сахалина и Камчатки — каждый раз, как взгляну, — отрадой на сердце. И такое ощущение, что будь держава меньше — задохнулся бы. Как люди в Люксембурге живут? Или в Швейцарии? Или даже в Англии? Ведь плюнуть некуда. А у нас где хочешь выходи куда хочешь и плюй в любую сторону; везде раздолье… Вон пустельга подлетела озабоченным утренним полетом — голодная, наверное; села на провод, а он не натянут, качается под ней, когда она, дергая нарядным хвостом, удерживает равновесие, — хороша все же птица. В центре Атрека, напротив поссовета, есть парадный официальный газон — бетонная ванна два на шесть метров, двадцать сантиметров глубиной, в которую насыпана привезенная откуда-то темная почва, посажена травка, и все это поливается из водовоза. На окраине, уже чуть в отдалении от жилых домов, — крупнейшая в стране плантация маслины на искусственном поливе. Вчера, когда выбирали там саженцы со Степанычем (ему в Кара-Калу для ВИРа надо), из кроны одного дерева выпугнул сразу семь ушастых сов: древесная растительность в таком дефиците, что все зимующие дендрофилы жмутся в эти садовые рощицы. Чего-чего, а тепла здесь предостаточно; была бы вода, ждало бы этот край счастливое зеленое будущее. То самое, что пророчили с прокладкой каракумского канала, который не достроен и никогда не будет достроен, но проблем создал уже выше крыши, а дальше будет только хуже. Ни канала, ни Амударьи, ни Арала... Пасмурное утро, облака тянет с запада — до Каспия-то рукой подать. Однако каково же здесь летом?.. Из дома выходит Бегенч, щурится на солнце, поправляет мятый пиджак (видно, что спал прямо в нем), расчесывает пятерней густые черные волосы, потом внимательно смотрит, как я умываюсь. Когда я начинаю бриться, заглядывая в свое маленькое небьющееся зеркальце, приспособленное рядом с умывальником, Бегенч подходит ко мне и с решительным воодушевлением говорит: — Сыргэй, дай-ка мне твою шотку, я тожа зубы почышу... Я так опешил, что даже не сообразил отговориться тем, что это ему самому может быть неполезно; дал. Он зубы почистил, возвращает мне ее, а я: мол, храни, дарю. А он: мол, да не-е, не надо, это я так, за компанию... (А у самого при этом и без моей щетки зубы как на подбор: белоснежные, ровные — голливудский оскал.) На обратном пути в Кара-Калу вытащили застрявший на обочине рейсовый автобус-пазик (Бегенч проявил пилотаж); дали масла какому-то шоферу со сломавшейся машиной (опять Бегенч притормозил: «Нелза чэловэка в бэде оставлять»); подобрали около дороги два мешка селитры, валявшихся просто так (Степаныч прав: «В хозяйстве пригодится»). Когда приехали в ВИР, я хотел взять один оливковый саженец, чтобы явиться к Муравским как голубь мира, но Степаныч, жмот, сказал: «Завтра, завтра...» — и я явился и без зубной щетки, и без оливковой ветви, просто как голубь...»
У пытливого аспиранта большая и заслуженная аспирантская радость: собрал наконец интересное и новое по редкому виду — по турачу. Птица изумительная по своей красоте, крикливости и трогательно-безнадежной куриной бестолковости. Это маленький (вдвое меньше курицы) петушок темно-коричневого цвета (когда держишь в руках, видно, что оперение сочетает контрастные черный, коричневый и бежевый цвета), с оранжево-красными ногами и клювом и с белыми щеками. Обитает на Сумбаре в тугаях, по окраинам полей и в садах. Во многих местах орущие на виноградных шпалерах самцы видны в тридцати метрах от работающих на поле людей. Настолько терпим к человеку, что выглядит порой почти домашней птицей, не уступая по шику банальным павлинам. Турач в долине Сумбара не отмечался с 1925 года никем из бывавших здесь орнитологов и, видимо, правомерно считался здесь исчезнувшим. Он ведь обычен в Африке, но для Евразии редок; в СССР встречается лишь в Закавказье; занесен в Красную книгу. Нахождение на Сумбаре самостоятельной популяции — несомненная удача. По свидетельству туркменов (чему можно доверять лишь частично), турач появился в окрестностях Кара-Калы лишь года за два до моего приезда. Орут так, что в безветренную погоду слышны за километр. Не уделить внимания такому специальному виду не мог; в ущерб жаворонкам потратил массу времени на учеты и определение ареала. Надо срочно отправлять материалы В. Флинту в Москву, Р. Потапову в Питер и А. Рустамову в Ашхабад: издание Красных книг на носу».
Пенка эта теоретически должна встречаться по всему региону, но в реальности я нигде ее в окрестностях Кара-Калы не отмечал; выше по Сумбару есть, а здесь нет. А на Хасаре поют, демонстрируя уникальные свойства осколков былого великолепия: эти рощицы — останцы некогда сплошных лесов сухих субтропиков Копетдага, соединявшихся с Гирканией — удивительной природной страной северных провинций Ирана — сердца Хорасана. И что самое потрясающее — пение этих птиц (здесь свой особый подвид) по общему тембру просто на слух мгновенно отличается от песен наших российских теньковок — отчетливый диалект с каким-то металлически-вибрирующим акцентом! Класс! Посмотрел на них, наслушался вдоволь, пошел вниз, свернул с тропы и, уже отойдя от нее довольно далеко, наткнулся на непреодолимое препятствие — полосу густой ежевики шириной от силы метров десять, но ведь не пролезть. И не возвращаться же. Пришлось далеко обходить — опять подниматься вверх по голому, прокаленному мергелевому склону, к тому месту, где он сходится с соседним отрогом — бездарно и обидно снова лезть вверх на пути вниз. Шел, шел, глядя под ноги на черно-буро-фиолетовый, сыпучий, словно крошеный асфальт, склон; думал сдохну. Сегодня даже здесь, наверху, ужасно жарко, пекло такое, что от земли просто пышет жаром. Саквояж с аппаратами висит на мне, как раненый товарищ, которого не бросишь в беде. Это, конечно, не волок через перевал Восточного Саяна с рюкзаком в сорок кг, когда прешь вперед, сняв очки и не видя ничего, кроме своего ботинка, наступающего на мелкую щебенку, или на камень, или на влажную землю между корнями чахлой лиственницы, но все равно... Лезу вверх, как робот, на одном конджо; дышу часто, а толку мало; шагомер кликает явно реже обычного. Не рассчитывал я на такую жару. Если бы знал, не пил бы так бездумно жидкости с утра. На таком солнцепеке без питья надо ходить: прополоскал рот одним глотком и несешь потом эту воду под языком, пока все не впитается. Так можно и целый день пройти, почти не потея. Другое дело — когда вода не дефицит, жары особой нет, пьешь себе вдоволь, но и потеешь сразу, ходишь вечно мокрый, как щенок. Это детский вариант, или американский, для развлекательных прогулок. Вроде как напряга меньше: пьешь и пьешь себе, потеешь и потеешь. Иногда такое чувство, что потеешь прямо тем, что пьешь: напился чаю, так и кажется, что потеешь сразу заваркой с чаинками... Именно так я с утра и выперся сегодня — непонятно почему пить начал без ограничений. Впрочем, знаю почему: у подножия Хасара утром почти пасмурно было, дымка такая, вроде как не жарко. А сейчас солнцепек вовсю, воды не осталось, потеть перестал (выпотел весь); пульс стучит в висках; во рту привкус крови; глаза словно надулись и выдавливаются потихоньку из орбит; наклонишься, согнешься в животе — глаза немного выпирают. Да и вижу вроде как хуже. Не зазорно — Зарудный вон пишет, что даже у верблюдов от жажды зрение сразу ухудшается. Не работа, а сплошной трудовой героизм и производственный подвиг. Как салага, честное слово. «...один из лучших наших ишаков в этот день околел от солнечного удара...» (опять Зарудный). Да-а... Сколько сейчас? Ну, тридцать пять — тридцать шесть максимум. Почти утренняя прохлада по сравнению с тем, как Н. А. хаживал с караваном по Ирану. Ну, так мне и в этой «прохладе» скоро начнут черти мерещиться. «Джинны делают людей сумасшедшими, являясь и днем и ночью, главным образом в безводных местностях и в жаркое время года, когда те устанут или изнурятся. Пэри добрее. Случается, что они влюбляются в мужчин и в таком случае приносят им счастье» (опять Зарудный). Хрен кто влюбится, когда плетешься вот так...
М-да… Вечная слава «Водкину-Селедкину»… Все замедлилось. Птиц вообще не видно, попрятались от этого пекла. Мысли загустели, глухо падают, как куски глины, при каждом шаге. Даже не мысли, а черт-те что. Чувства, наверное. «Клик. Клик. Клик. Клик» — шагомер. Вода. Влага. Влажность. В данном прискорбном случае явно весьма относительная... Мне абсолютна относительная важность хранить Любви своей остаточную Влажность... Странная фактура у этой крошки выветривания под ногами. Видимо, сквозной дренаж. Совсем не видно сортировки поверхностным стоком... Что-то подозрительно пусто вокруг. Потому что Копетдаг — это горы в пустыне. Пустыня. Оазис. Колодец. Надо искать колодец. Или копать.
И вот тогда-то уж мы всех рифмоплетов к ногтю… Хотя, так просто не сдадутся. Упорный нынче графоман пошел. «Писаки… Французишки…». Это же надо, ни одной живой твари вокруг… Бреду один и головой поник, но не замерз Любви моей Родник… Не замерз? Хм… Значит, мороз. Снег и лед. Шаг. Лед. Два. Лед. Три. Лед. Лед — это твердая вода. Можно кусок льда положить в рот. Да-с. Романтика... Стоп! Крутится кассета? Крутится. «14-28; Sitta tephronota, булькающий крик от осыпи у вертикальных скал; теневая сторона; перпендикуляр — сто». Слава Богу, хоть кто-то есть живой; свисти, свисти, разбойник... Про что было? Лед во рту... Хрена, а не лед. Размечтался…
Шаг. Два. Три. Четыре. А по весне в Балашихе с крыш домов свисают уже не сосульки, а огромные матовые сосулищи (с волнистыми натечными боками), которые с жутким грохотом, обламывая по пути хлипкие самодельные крыши над балконами и водосточные трубы, рушатся вниз. Пешеходы, конечно, знают о них, заранее жмутся к проезжей части, словно предпочитая погибнуть под колесами, но все равно, как жа-ахнет рядом, бабки крестятся, а малолетняя урла ржет, радуется, что не убило. Ну и правильно. А ведь задуматься — дурдом… Мать-Россия: никогда не скучно... А уж весной и подавно. Сосулька. Льдинка. Льдина.
Раз льдина плывет, значит, уже весна набухла. Ледоход. Можно смотреть часами. Или слушать, как ухает и громыхает в предрассветной темноте. Так и кажется, что вот сейчас солнце взойдет — и этот звук прекратится. Не могут же два столь самобытных таинства являться в мир одновременно. Фу-у... Ну и крутой же склон. И пустота. Хоть бы чирикнул кто. Цыпа, цыпа, цыпа! Ледоход. Весна. Все тает. Половодье. Шаг. Два. Три. По. Ло. Водь. Е. Слово-то какое вакханское... Половодье — это весной. А летом что? Летом роса. Туман. Колдует в полночь как шальной шаман Любви твоей таинственный Туман… Туман. В Едимново за полем, перед спуском к лесу. Или над Таруской. В пять утра. Стог сена торчит округлой верхушкой из белой пелены, как мягкий темный айсберг. Туман. Тоже ведь капельно-жидкая вода. Вода. Вода кипит. Получаем что? Чайник? Нет. Паровой двигатель? Нет. Сначала получаем неизбежную пену. Как ни крути, а пену снимать приходится. Но все равно. Любовь гнали. Гоним. И будем гнать! Через змеевик преград и обстоятельств. И получаем что? Получаем желанный хрустально-чистый конденсат! И осадок... Порой бываю сам себе не рад, Любви своей фильтруя Конденсат… Это точно. Кон. Ден. Сат. Кон. Ден. Сат. Фу-у... «Пилите, пилите», Шура... Что у нас при этом еще? Пар... Пусть движет страстью всех влюбленных пар Любви моей жаронапорный Пар… Шаг. Пар. Шаг. Пар. «Не верьте пехо-оте, когда она бравые песни по-е-от...» Вы как всегда правы, Булат Шалвович. Шаг. Пар. Паровоз? Нет... Круговорот. Облака. Развеет тост джигита-кунака Любви моей смурные Облака… А из облаков — тучи. Хлещет из них безжалостно тугими струями дикого дождя. Как же, как же, дожидайся здесь дождя... И призовет, молясь, язычник-вождь Любви твоей животворящий Дождь… Моросень. Дождичек. Дождик. Дождь. Ливень. Проливень. Хляби. Потом солнце пробивается — и радуга. А трава и ветки сирени пригнуты тяжелыми каплями. Лужи на асфальте и даже на грунтовой дороге через поле. Мокро под ногами. На болоте тоже мокро. Болото. Облупится притворства позолота, пока пройдешь Любви моей Болото… Ну и правильно; не все кошке масленица. Но ведь опять тошнятина банальная: раз «болото», значит плохо. А болото — это хорошо. Никогда не скучно. Болото не только проверяет. Оно всегда открывает новое. Просто никто увидеть не хочет, все боятся на всякий случай. А на болоте всегда особо. То сфагнум качается ковром-самолетом. То «окна» коричневеют кофейной глубью торфяных вод. А сосенки всегда тоненькие. Потому как жизнь на болоте — без излишеств. И ягода на болоте, клюква, всегда кислая. Сиропную земляничную роскошь на солнцепеках по сухим удобным полянам ищите. И птицы здесь серьезные, грустные; то чибис заплачет, а если подальше где, так и кроншнепа вспугнешь, взлетит со стоном. И еще росянка растет, всегда грустная, полуголодная, нежными ресницами с липкими крокодиловыми слезинками — капельками-росинками прихватывая и поспешно переваривая тощую болотную мошкару. А туман часто не сплошь, а лишь языками-лезвиями: температура-то надо мхом и над водой разная. А под ногами чавкает; мокро. Болото. Стоп! «14-39; Sylvia communis; три песни подряд, верх трехметрового боярышника в расщелине крупных скал; перпендикуляр сорок». Хоть один самец при деле! Болото… Нет, надо что-то динамичное, очищающее и освежающее... Чтобы текло. Обильными чистыми ручьями. Ручей...
«Хрум. Хрум. Хрум. Хрум» — крошка под ногами. Ручей — это когда в марте снег тает сразу по всей Балашихе и мы с мальчишками спички пускаем наперегонки. По краю проезжей части укатано толстым слоем; протаивает щелками-каньонами, на дне которых уже чернеет давно не виданный за зиму шершавый летний асфальт. Спички несутся, то замедляя движение на расширяющихся местах, то исчезая под нависающими снежно-ледяными бортами, а мы месим потемневший набухший снег тяжелыми резиновыми сапогами, орем друг на друга, чтобы не становился никто на края каньонов («Обломится! Завалит ручей!»), пытаясь угадать, где же исчезнувшие под снежно-ледяной коркой спички вынырнут вновь... А местами их бешено крутит в водоворотах… Водоворот.
Крутой. По фене ботаем... А чо, в натуре? Мы же здесь не мурку пестрить, в конце концов, мы здесь по делу... Стоп! «14-47; скотоцерка, короткий истошный стрекот в нижней части метрового держидерева, две птицы рядом; перпендикуляр десять». Во скандалистки. Прав Зарудный, похожи они все-таки на синиц. Но нет у них совсем синичьей скромности. Водоворот. Байдарки. Восточный Саян. Месяц на Хойта-Оке. Ненаселенка. Ритуальные бурятские ленточки на культовых деревьях. Снежники на перевалах. Удивленные медведи. Ворон ярко-черно парит над сопками. Хариус стоит за камнями в быстрых струях; и вдруг на дне — огромные оленьи рога в идеально-прозрачной воде; глазам не верю. Мраморные скалы с бело-голубыми разводами над холодными пенистыми бурунами. Весь день, с утра до вечера, мокрый, сидишь в ледяной воде, зачерпывай хоть стаканом, хоть ведром, пей сколько влезет, а пить вообще никогда не хочется. А позади и впереди — пороги. Не миновать пугливой недотроге Любви моей бурлящие Пороги… О, Господи… Кошмар. «Шмар. Шмар. Шмар. Шмар», — сапоги по щебнистому склону. Бог накажет за такое… Бог накажет. И понесет меня прямо в чистилище через Любви твоей Водохранилище… А кому оно нужно наказание-то? Никому. Дело-то не в наказании, а в раскаянии. И в исправлении. Чтобы стать лучше и продолжать в новом качестве. Поэтому и подсознательная надежда на то, что сначала — в чистилище; это вроде как еще не ад, а лишь предбанник ада; вытряхнут, выполощют в хлорке, ототрут жесткими щетками с вонючим мылом от наружных паразитов, поставят клизму от внутренних, дадут пинка и выкинут назад, дальше лямку тянуть… Выговор без занесения… Стоп! «14-54; самка Falco tinnunculus, резкий ритмичный крик, сидит открыто, выход скал, верх мягкого склона; перпендикуляр — сто двадцать». Что, птица, голодно? Попрятались ящерицы от жары? А ты думала? Экология... Значит не наказание, а исправление…
Байкал — это Озеро. Вода ранним утром гладкая, небо гладкое, солнце еще не встало; все в серо-серебряно-стальных тонах. Граница между небом и водой не видна и угадывается лишь по нескольким точкам очень далеких рыбацких лодок, словно нанизанных на прозрачную нитку невидимого горизонта в этой единой, светящейся изнутри воздухо-воде... «Клик. Клик. Клик. Клик» — шагомер. Байкал — роскошь; сейчас и прудик бы какой сошел. Простой деревенский пруд. А исправление воплощается в искуплении… Искупить… Трудом.
Сомнительно… Нет, не так. Пруд… Пруд. Мираж в пустыне: пруд, взлетает цапля… Спаси меня, Любви последней Капля!.. Так ведь это уже про другое. Всегда мы так: вместо обещания искупить —очередная мольба… Но пруд — это в любом случае хорошо… Ивы по берегам. Стрекозы летают. Кувшинки плавают на темной воде праздничными белыми чашками на блюдцах плоских листьев. А к вечеру закрываются. Мол, были вам очень рады, но чаепитие закончено, пора и честь знать... А если сорвать и понюхать, то это — лучший запах в мире; а длинный мокрый стебель холодно прилипает к руке, и по нему вода стекает, намочив рукав... Но это лишь воспоминания из детства, потому что рвать нельзя… Стоп! «15-01; Lanius issabelinus, самец, верхушка держидерева, два метра; перпендикуляр двадцать». У-у, фраер хвостатый... Шаг. Два. Три. Ну, дают теньковки... Это же надо... Поют, понимаешь ли, про любовь. Или плачут? Слезы. Океан слез. Океан... Питают слезы дев из разных стран Любви моей соленый Океан… Ага, жди больше; расхорохорился… Океан. А может, Тихий океан не потому «Тихий», что он бушующий, а потому, что именно в него стекают слезы влюбленных всех времен и народов? Поэтому он и самый глубокий? И соленый. Ибо, если океан соленый, он земной, а если пресный, то это океан другого мира, на небесах. Океан пресный — океан небесный. Складно. И логично, ведь из соленого земного испаряется наверх лишь пресная вода... И становится земной океан все горше и горше. А на небесах никто не плачет. Там все только радуются. Вот и прямая связь Корана с естественнонаучным образованием. Круговорот воды. Слеза с девичьей щеки в Туркмении оказывается частицей облака в Вологде. Или снежинкой на Аляске. Или льдинкой на Аннапурне. Потому как каждая конкретная капля воды всегда связана с каждой другой конкретной каплей. Они — одно Целое. Каждая из них и существует-то лишь благодаря тому, что они — одно. А как же Любовь? Каждая конкретная любовь так же связана с каждой другой конкретной любовью и так же питает одна другую? Конечно связана... Переход прошлой любви в настоящую. А настоящей — в будущую... Хм... Стоп! «15-06; черный гриф и три сипа, все взрослые; круговое парение, двести метров над верхом гряды; медленно смещаются к северо-западу; дистанция двадцать — пятьдесят; перпендикуляр — восемьсот». Слава Богу, а то как будто и не в горах. Ошибка, нельзя было так с водой обращаться, а уж тем более до конца допивать — как салага все равно... Юннат... Интересно, почему же я в детстве «боржоми» не любил? Во дурак-то... Ага! «15-08; взрослый бородач круговым парением направленно к западу вдоль гряды; высота сто двадцать; перпендикуляр четыреста; нет одного рулевого в правой части хвоста». Откуда это он? Из хасарской пары? Наверняка из хасарской, откуда же еще. Лети, лети, мефистофель, ищи свою деликатесную дохлятину; а может, и живого кеклика где прищучишь... «Клик». «Клик». «Клик». Железка — она и есть железка, кликает... А круговорот любви проистекает. Всегда и везде. Повсеместно и непрерывно. Моя любовь растворена в твоей. Твоя любовь смешана с... его? Хм... Его любовь — с ее. Ее любовь — с моей... И это все взаимно?! Ну-у, ребята... А что?.. Круговорот Любви в Природе. И в Обществе. И во Времени.
Браво! Заголовки в газетах: «Открытие века! Нобелевская премия в области Любви присуждается в этом году...» — и я выхожу на сцену во фраке и с саквояжем на плече... И стою потупившись, скромно так, в третьей позиции, приглаживаю ковер на сцене носком лакированного ботинка: мол, да чего уж там, да ничего особенного, зачем вы, право, все это затеяли... А председатель Нобелевского комитета подносит мне хрустальную вазу, здоровенную, как хоккейный кубок. Запотевшую и наполненную холодной водой. Еле держит ее за две изогнутые ручки, аж кряхтит, а на граненом хрустале капельки. И говорит, мол, да ладно уж, не скромничай, пей, раз заслужил; мы тебе еще нальем... Но ведь надо еще сначала экспериментально подтвердить изящную теорию. А экспериментировать на людях нельзя. Значит, никуда не денешься, придется жертвовать собой... Пусть я погибну от сердечных ран, вам не заткнуть Любви моей Фонтан! Ну что ты будешь делать, совсем пусто вокруг... Сиеста. Алё-о! Есть кто живой?! Фу-у-у, жарко... И не иссякнет, в это верю я, Любви моей кондовая Струя! «Ква-а-су-у!!» Можно бы и гаркнуть от полноты чувств — птиц нет, испугать некого — так ведь все равно эха не будет на жаре... Все еще не дойдя до нужного отрога, я вдруг воспротивился своей рабской психологии и безропотной восточной покорности судьбе; решил, что называется, бросить вызов. Коммунист я, или где? гордый строитель, или что?.. Нашел место, где растет здоровая чинара: под ней тень, и ежевики там меньше. Чертыхаясь и обкалывая руки о колючие побеги, проделал ножом в стене ежевичных ветвей дырку в метр диаметром и протолкнулся в нее ногами вперед, натянув панаму на глаза и прижимая саквояж с аппаратами к животу. Свалился прямо в ручеек, на сплошной ковер опавших платановых листьев, под полог, куда и свет даже не проходит; как говорится, «под сень». При этом вспугнул от воды нескольких кекликов, которые в панике ломанулись сквозь дебри, как кабаны, оглашая округу истошным возмущенным кудахтаньем. А я сижу на сухих листьях и думаю: «Те, кто веровал и делал добрые дела, будут введены в сады, где текут реки... Они найдут там чистых женщин и вечную тень...» Понимал Мухаммед, что к чему. Умыл рожу, смыл кровь с исцарапанных рук, но не пью сразу, как умирающий, хоть и могу уже попить («Конджо у меня или не конджо?»); стал подниматься прямо по руслу, выбрался к удобному местечку. Там расширение ручья, прозрачная мелкая лужица, по берегам которой на мокрой земле сидят сотни голубых и оранжевых мотыльков — всем жарко, все пьют. Ну, я саквояж скинул, ручеек просмотрел, вроде черепах дохлых в нем не валяется (как давеча, когда попил водички, а потом нашел выше по течению аккуратный побелевший трупик), выбрал место почище, набрал воды в давно пустую фляжку, бросил кристаллик марганцовки (все же птички какают, кабаны писают), разболтал и засосал всю флягу целиком за один присест, как клещ. Потом разделся, вымылся весь, зачерпывая горстью мелкой воды, и еще две фляги почти подряд выпил, а ведь они по ноль восемь. Никогда раньше так и не пил. Такое ощущение, что сначала все льется в бездонную пустоту, а потом — будто во всем теле булькает, и в ногах, и в руках, и в голове. Но впиталось быстро. Наплескавшись в ручейке, сел, съел карамельку в тенечке и еще одну флягу уже медленно, частями (про запас) выпил. И снова тонус великолепный; бывает же такое — не просто здоров, а чувствуешь, что прет из тебя энергия. Иду дальше вниз и думаю, чего бы такого сделать хорошего, а у самого в голове: «Тень-тюнь-тинь...» — все та же особая песня теньковки, — как стихи с необычным акцентом...»
жүктеу/скачать 2.39 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|