Ю. В. Иванова и М. В. Шумилин Научная монография

Далее мы приводим отрывок из вступительного послания к «Иероглифике» Пиерио Валериано и некоторые из глав этого свода. Перевод выполнен по изданию Hieroglyphica sive De sacris Aegyptiorum literis commentarii, Ioannis Pierii Valeriani Bolzanii Bellunensis. Basileae: , 1556. Нумерация глав была введена в позднейших изданиях, не всегда логичным образом, но для удобства мы все же воспроизводим ее по изданию Ioannis Pierii Valeriani Bellunensis Hieroglyphica, sive De sacris Aegyptiorum aliarumque gentium litteris commentariorum libri LVIII… Coloniae Agrippinae: Apud Ioannem Wilhelmum Friessem Bibliopolam, 1685. По тому же изданию мы исправляли некоторые опечатки и сверяли примечания Жана Писсевена к «Иероглифике». Научного издания «Иероглифики», насколько нам известно, не существует.
Вступительное послание
Его Сиятельству Козимо Медичи, герцогу Флоренции и государю Тосканы, несравненному герою, Джованни Пиерио Валериано желает весьма здравствовать.
…По просьбам разных друзей, которым я не мог и не имел права отказать, я решил теперь опубликовать в твою честь достаточно большое количество заметок о священных египетских письменах, объединив эти заметки словно бы в одно тело. А что я затратил на описание и толкование этих письмен немало старания и усердия, легко поймут все добрые люди, которые снизойдут к тому, чтобы прочесть мой труд. Насколько успешно мое предприятие, пусть судят другие; но уж точно невероятно велики были усилия, затраченные мной на разъяснение всех этих вещей, которые настолько затемнены непонятностью и многообразием их природы и путь к смыслу которых настолько загражден всякими трудностями, что они заставили сомневаться и колебаться даже умы многих самых ученейших людей. И я так же надеюсь поэтому, что читатель станет ко мне более благосклонен, когда поймет, что я первым взялся, несмотря на все многообразие, количество и сложность материала, со всем моим усердием и напряжением духа потрудиться над этим вопросом, чтобы мой благородный пример побудил изучать эти вещи и многих других.

Впрочем, и здесь нашлись такие, кто пытался еще на самом пороге отговорить меня от столь трудоемкого начинания и даже бросал мне в лицо упреки и обвинения в наглости или неблагоразумии: что я, мол, возомнил, будто из такого множества ученых мужей я один особенный и могу наконец найти некое однозначное решение для этих столь темных вопросов, и уверен в своей способности извлечь на свет из тайников египетских жрецов столь длинную вереницу запрятанных секретов. Рассмотрев внимательно всю сложность этой затеи, они склонялись к тому, что следует отказаться от работы над этим бескрайним замыслом, особенно учитывая, что немало латинских, греческих и варварских авторов положило на разгадывание такого рода загадок все свое усердие и все свои силы, и все без толку, ведь труд этот должен охватить логику и природу практически вообще всех существующих вещей и наук. А кроме того, поскольку бóльшая часть древних памятников, использующих эти письмена, утеряна, отчасти из-за бесцеремонного обхождения времени, отчасти из-за бесцеремонного обхождения людей, то работать придется, говорили они, в условиях столь сильной нехватки источников информации, что, если даже зрелости, ума и всего прочего у меня хватит, все равно я, по их мнению, до конца этот чудовищный труд не доведу, да и сам предмет настолько вычистился – просто-таки сгинул – из памяти людской, что никому и пользы не будет от этих истолкований. И ведь сейчас вообще нет ни одного такого человека, сколь бы глубоко учен он ни был, чтобы понимал или мог истолковать обелиски, которые до сих пор можно видеть в Риме или в других местах¹⁶³², или эту удивительную столешницу Бембо¹⁶³³. А это, говорили они, пустая трата времени – с несоразмерным упорством направлять силы своего ума на то, в чем у тебя вообще нет надежды когда-либо достигнуть результата.

Этим людям я хочу ответить вот что. Мне известно, что большая часть этих вещей погибла вместе с царством египтян, их ученостью, образованием и чуть ли не всяким вообще их именем, так что если бы даже ожил сам Гераиск, про которого рассказывают, что он некогда с первого взгляда понимал все памятники и тайные письмена этих жрецов и сразу же истолковывал все это¹⁶³⁴, то теперь у него уже ничего не вышло бы, если бы он взялся за такое предприятие. Но пусть не способен ни я, ни кто-то другой охватить взором всю эту святыню целиком – разве же стоит отступаться от столь славного и трудного дела из-за того, что один человек не в силах справиться со всем делом сразу?

Что же нам тогда, монеты древних и столь искусно сработанные статуи, которые мы с таким трудом ищем, с таким тщанием раскапываем, с такими затратами стараемся восстановить, если где недостает ноздри, или руки, или ноги, или какой-нибудь еще части тела, – что же нам, все их отправить в печное пламя на известку? Ведь как же нам ими наслаждаться или восхищаться, если они не во всех отношениях совершенны, раз эти люди не считают ни достойным, ни ценным ничего, кроме только самого совершенства? Давай тогда, Козимо, если ты разделяешь их мнение, выброси из своих великолепных покоев стоящие там несколько памятников – и древних, и новых; позаботься убрать из храма Сан-Лоренцо те статуи, что с таким поразительным мастерством изготовил Микеланджело Буонарроти¹⁶³⁵ – ведь и в них все же кое-чего не хватает, и им все же недостает финального штриха мастера¹⁶³⁶.

Или, чтобы ограничиться теми, кого я охотно взял проводниками в написании череды своих заметок, пусть никто не держит у себя книги Плиния – ведь он заявляет, что напишет естественную историю или историю всего мира, а сам-то при этом знает не все, не все выискал, в описании мира многое пропускает, горы некоторые не включил в списки, множество рек не назвал, сказал не обо всех крупных городах того времени, неточно описывает свойства и качества четвероногих, рыб, птиц, растений и некоторых других вещей.

Что я буду называть Плутарха, Элиана, Афинея, Павсания – а ведь из них никто не сказал всего, что можно было сказать про обсуждаемые ими предметы? Что я буду поминать Паоло Джовио¹⁶³⁷, исторические сочинения которого принесли ему такую славу, что она затмила славу большинства древних авторов и поставила его в один ряд с первейшими среди тех? Что мы, отвергнем писания этого несравненного мужа только из-за того, что в этой череде времен некоторым годам он уделил меньше места?

Думаю, никто бы этого не одобрил, кроме разве человека, совсем незнакомого с культурой¹⁶³⁸. И у нас у самих под носом пример такого неодобрения – ты, Козимо. Ведь ты со всем своим тщанием восстанавливаешь все, что можно восстановить, и старательно отыскиваешь изображения и произведения тех людей, чьи достоинства ты воспроизводишь в себе или даже превосходишь.

Но, чтобы не затягивать это рассуждение, скажу, что труд по составлению этих заметок кажется мне больше всего похожим на ту работу по выкапыванию и восстановлению статуй, о которой я говорил выше. Какими бы покалеченными эти статуи ни были, они все равно доставляют удовольствие; так и мой труд (если только меня не обманывает предвзятость по отношению к своему предприятию) хоть и не всё охватит, но все же в нем будет нечто приятное для людских умов. Так что пусть у меня не будет ничего общего с теми, кто, «поскольку не надеются приобрести непобедимые члены Гликона, пренебрегают и тем, чтобы защищать тело от узловатого артрита» <Гораций, Послания 1.1.30–31, Гликон – пергамский атлет I в. до н. э.>. Мне известно, что силам человеческим положен предел, и что «продвинуться докуда-то – уже кое-что, если дальше не позволено» <Гораций, Послания 1.1.32>. А потому, кто же, в конце концов, будет ругать человека, который тратит свои труды и старания, чтобы принести умам смертных удовольствие и пользу, как бы он это ни делал? Ведь, захоти я говорить столько, сколько подобает по праву, о приятности своего предмета или о пользе, которую приносит разъяснение и познание таких вещей, я бы вообще никогда не закончил.

В частности, если древность придает любой вещи немало благородства, то ведь буквы те, которыми с тех пор пользовались египтяне, по мнению авторов <Иосиф Флавий, Иудейские древности 1.70>, впервые были придуманы тогда, когда, еще до потопа, оные древние мужи¹⁶³⁹, про которых рассказывают, что они первыми среди смертных исследовали законы небесных материй¹⁶⁴⁰, поставили два столпа из разного материала, один кирпичный, а другой каменный, и на этих столпах записали все тайное знание об устройстве всего мира¹⁶⁴¹, и некоторые утверждали, что это описание состояло из изображений животных и всяких других вещей, в которых, однако же, как понимали философы, поэты и историки, были скрыты и высказывания о божественном знании¹⁶⁴².

Ведь молва неустанно разносила сведения, что египетские жрецы заявляют, будто столь ясно знают все самые темные вопросы природы, что знание это словно бы из рук в руки им передано по наследству. Подвигнут этой самою славой, Пифагор, тот достойный величайшего восхищения мудрец, решил отправиться в Египет и изучить его, и там от самих жрецов получил такие наставления в тайном знании¹⁶⁴³, что вполне уместно о нем было сказано: «Он разумом добрался до богов и то, что природа не позволила видеть человеческим глазам, впитал в себя глазами сердца» <Овидий, Метаморфозы 15.63–64>. И такое великое восхищение вызывал этот муж, что кротонцы и метапонтийцы (у которых он, как передают, и ушел из жизни) сделали из его дома храм и почитали его как божество <Диоген Лаэрций, Жизнеописания философов 8.14–15 (метапонтийцы); Валерий Максим, Знаменитые деяния и высказывания 8.15.иностр.1.9 (кротонцы)>.

Или Платон – разве он не египетской своей поездке <см., напр., Диоген Лаэрций, Жизнеописания философов 3.6> обязан тем, что его почитают и именуют первым по уму и учености и богом среди философов?

Или сам Моисей, которого усыновила и воспитала и обучила наравне с царями дочь фараона, пригласив ученых египетских наставников <Деяния 7.21–22>, – разве мы не почитаем его великим и мудрым человеком?

Но, чтобы мне не отыскивать множество примеров, на мой взгляд, и наше Божественное Писание имеет нечто общее с иероглифическим способом наставления, настолько все вдохновленные Божественным Духом высказывания Моисея, Давида и прочих пророков написаны с некоторого рода мистическим смыслом. А в Новом Законе и Новом Наставлении, когда наш Спаситель говорит: «Отверзу в притчах уста мои <Евангелие от Матфея 13.35 = Псалом 77.2> и произнесу гадания (aenigmata) из древности <Псалом 77.2>», – то разве он не хочет сказать: «Буду говорить иероглифически, и аллегорически изложу древнюю память о мире»? Или вот этот стих: «Иисус говорил народу притчами» <Евангелие от Матфея 13.34, ср. Евангелие от Марка 4.33>, – разве не значит: «Покрывал свои речи словно бы неким покровом тайны»? Точно так же, как мы видим, и апостолы говорили необычным образом, дабы священные речения о Господе отличались от прочих текстов как подобающим им достоинством, так и некой особой формой, чтобы величие божественных тайн не открывалось кому попало и без разбора и чтобы «не давать святыни псам и не бросать жемчуга перед свиньями» <Евангелие от Матфея 7.6>.

Во всяком случае, Деметрий Фалерский заявил царю Александрии Филадельфу в присутствии множества слушателей, что грекам не дозволено касаться еврейской истории и что даже некоторые знаменитые писатели, отваживавшиеся на это, оказывались поражены болезнями души и недугами тела до тех пор, пока не отступались от намерения, как будто гнев божества очевидным образом запрещал нечистым народам приближаться к этому таинству <Послание Аристея Филократу 312–316, Иосиф Флавий, Иудейские древности 12.110–114>¹⁶⁴⁴. Многие и сегодня, если бы помнили об этом, вели бы себя несколько посдержаннее.

Так что понятно, какие вещи из человеческих и божественных наук оная древность скрывала под покровами неких предметов и слов, и понятно, что все ученейшие люди, общаясь между собой, имели обыкновение пользоваться этими как бы своего рода загадками. А потому и мне пусть никто не ставит в вину, что я все свои труды и все свое усердие бросил на объяснение таких штук, раз мы знаем, что их всегда вот в таком почете держали все выдающиеся мужи.

Анджело Полициано, Пьетро Кринито и Филиппо Бероальдо¹⁶⁴⁵ удостоились высочайших похвал за то, что первыми истолковали то или иное место из этих текстов. Почему же и мне нельзя взяться за то же самое дело? Я, конечно, не тот человек, чтобы спорить с ними в учености (ведь они были из «тех, к кому благосклонен справедливый Юпитер» <Вергилий, Энеида 6.129–130>)¹⁶⁴⁶. Но, если что-то могут сделать неустанный труд и упорство в листании редких книг, то, коли я не заблуждаюсь, потомки с некоторой признательностью скажут, что благодарны мне – ведь я не одно-два места разобрал, а многие тома написал о таких тайнах, и соображения приятности и пользы при этих разборах не упускал из виду.

Без сомнения, и удобств, и пользы мы получим массу, если будем извлекать из бессловесных и неразумных животных поучительные примеры как добродетелей, за которыми следовать, так и грехов, которых избегать. И тем, кто с правильным настроем захочет приложить эти примеры к нашей вере и изъяснить применительно к ней, будет открыто большое поле для деятельности. Да и принять во внимание деревья и травы не будет пустым делом, ведь блаженный Павел <Послание к римлянам 1.19–20> и прежде него Давид <напр., Псалом 18.2–5> говорили, что познание твари помогает понять величие и достоинство Господа. А если дело обстоит так, то у кого же из нас душа окажется настолько зачерствевшей и увязшей в мирской скверне, чтобы не признать себя обязанным Господу за бесчисленные благодеяния, ибо Он сотворил нас людьми, а все, что вмещают небо, воздух, вода и земля¹⁶⁴⁷, создано ради человека¹⁶⁴⁸, и мы не просто наблюдатели небесных явлений, но еще и господа всего того, что мир обнимает своими пределами? Если бы мы в такой же степени осмысляли это силами своего ума, в какой различаем очами, то в результате чувствовали бы великую любовь к Господу.

Но пришло уже время мне все то, что я, по единодушным просьбам друзей, охватил в отдельных заметках, выставить словно бы на обозрение, так что бы все это можно было объять одним взглядом¹⁶⁴⁹. Посылаю же я эти заметки тебе, великолепный государь, чтобы тем услужением, которое мне доступно, явить мою верность тебе и неизменную готовность стараться для тебя. И я вновь и вновь усиленно прошу тебя, чтобы ты не пренебрег этими книгами, этим скромным даром твоего Пиерио, при помощи коего он изъявляет желание почтить твою редкостную добродетель вечной памятью, – прими же, окружи заботой и сохрани и сами книги, и их автора.

Начать, я решил, следует со льва, первейшего и сильнейшего среди живых существ: ведь, когда я повнимательнее пригляделся к нему, то сразу же заметил блеск ярчайшего пыла твоей души¹⁶⁵⁰. Поэтому я счел, что именно тебе следует лично посвятить это животное. И сделать так меня побудила немалая надежда, что в городе твоем, всегда вскармливавшем львов, и мой лев, недавно оторванный от груди, будет у тебя изобильно откормлен ученостью¹⁶⁵¹. Ибо ему нужно немало пищи, а я не знаю сегодня никого, кто щедрее и охотнее тебя пошел бы на эти траты по своей просвещенности, тем более что у тебя более чем в достатке того, чем моего льва следует питать. А после, когда он в достаточной степени наберется сил, выкормлен до отказа трудами и заботой твоих ученых, тогда можно будет без всякого нашего стыда от твоего счастливого имени выпускать его на театральную сцену в любом общественном представлении.

Будь же здоров.

Осирис (= ястреб) + власть (= змея) + Тифон (= гиппопотам) => «Нечестивость подчиняется добродетели»
По той же самой причине, устраивая священнодействия на праздник возвращения Исиды из Финикии, в связанного гиппопотама в насмешку кидались лепешками¹⁶⁷¹. И не буду здесь умалчивать, что в Инсубрии у моста Понтироло¹⁶⁷² сохранилась могила тирана Авреола, которую цезарь Клавдий почтил эпитафией из 6 элегических строк. На передней стороне этой могилы высечен гиппопотам, обвитый змеей, кусающей саму себя за хвост. Я полагаю, это означает, что «тирания в конце концов с течением времени оказалась повергнута»¹⁶⁷³. А об Авреоле, который во время Галлиена вместе со многими другими присвоил себе власть тирана, можно прочесть подробнее у Требеллия Поллиона и Юлия Капитолина. Эпиграмма, написанная на могиле императором Клавдием, как сообщают, такова:

KlaÚdioj AÙreolù met¦ d»ion ”Area Ka‹sar

T¦ ktšrea qnhtîn æj qšmij ™ndidÒsi.

Tù g¦r kaˆ zw¾n, ¢ll' oÙk ™qšlhse frÒnhma

P©sin ™pir»toij toà stratoà ¢nt…bion.

Ke‹noj d' o„kt…rmwn kaˆ sèmatoj œscat' Ñp…zwn

AÙreÒlou, gšfuran e†sato t»nde taf»n.

<«Цезарь Клавдий после жестокой войны предоставляет Авреолу подобающие мертвым почести. Он дал бы ему и жизнь, но этого не позволила воля войска, враждебная всем преступникам. Но он милостив и тем, что отдал последние почести праху Авреола и воздвиг этот мост в качестве могилы»>¹⁶⁷⁴.
Книга 37. O числах и значениях пальцев. < Глава 1>. Различение пальцев
Как кажется, разумно будет сперва провести различия между пальцами и объяснить, какая область отведена каждому из них, дабы подвести к тому, чтобы затем изложить их значения. Ведь, если их по-разному расположить, если согнуть, если распрямить, то на той руке, то на этой, то, как мы сказали, они каждый раз будут выражать разные вещи и охватят практически все числовые значения. Много таких жестов можно найти на древних статуях, и упоминания о них постоянно встречаются у писателей. Такие места введут читателей в немалое замешательство, если им не объяснить что-то вроде логики этих жестов: что мы и намереваемся сделать. В целом система счета разделяется на три части: первая называется «палец» (digitus), вторая – «сустав» (articulus), третья – «сложное число» (numerus compositus)¹⁶⁷⁵. «Пальцы» – это все цифры, которые меньше десяти; эти точки, от одного до девяти, также все называются просто «цифрами» (numeri)¹⁶⁷⁶, некоторым образом зарезервировав для себя это имя. А «сустав» – это то, что без остатка делится на десятку. А вместе «пальцы» и «суставы» дают «сложное число», когда, то есть, к «суставам», или десяткам, присоединяется та или иная цифра. Место цифр – три нижние пальца¹⁶⁷⁷, а «суставов» – сплетение большого и указательного¹⁶⁷⁸. А для обозначения сложных чисел распрямляют или сгибают (в зависимости от того, что нужно показать в данном случае) и те, и те пальцы вместе.

Разобравшись с этими положениями, стоит изложить, какие числа обозначаются разными пальцами и разными движениями пальцев. И прежде всего бесспорно вот что: на левой руке показываются все точки от единицы до девяти и до девяноста, а на правой – от, так сказать, «сотенной» до девятисот. А вот какими пальцами обозначать тысячу, так чтобы она отличалась от сотни, – об этом у ученых мужей большой спор: одни следуют за Бедой, мужем, конечно, немалой учености, другие же предпочитают некое более логичное решение¹⁶⁷⁹. В частности, Беда (если только это действительно он так написал) говорит, что сотня переходит с левой на правую руку таким образом, что та же комбинация пальцев, которой мы на левой обозначаем 10, на правой изображает 100¹⁶⁸⁰; а уже далее мы спускаемся¹⁶⁸¹ к тысячам, и, какими комбинациями на левой показывали цифры до девяти, теми же самыми комбинациями на правой руке мы обозначаем соответствующее число тысяч. Другие же следуют естественному порядку и, как меньшие числа находятся ниже¹⁶⁸² бóльших чисел на левой, так же считают, что меньшие суммы находятся ниже бóльших и на правой: ведь цифры относятся к десяткам точно так же, как сотни к тысячам. Так что подобает, чтобы и образы оных иероглифов следовали вот этим вторым правилам.

Поэтому, отбросив сложности, которые запутывают и смущают умы в писаниях, приписываемых Беде, следует располагать руки так, чтобы, как на левой мы начинали с мизинца¹⁶⁸³ для обозначения единицы и следующих за ней цифр, так и на правой начинать с того же пальца, двигаясь от сотни к девятистам. А тысячи будем изображать большим и указательным пальцами. И как на левой руке по трем нижним пальцам мы поднимались к «суставам», так и на правой руке нам следует по тем же нижним пальцам подниматься от сотен к тысячам. И, таким образом, какой комбинацией пальцев мы обозначаем на левой руке 10, с такой и на правой будем начинать отсчет тысяч, которым гораздо уютнее и удобнее обитать на большом и указательном пальцах. А свидетелем, что надо делать так, мне будет из древних богослов Ириней, муж учености высочайшей и многосторонней, который был славен за несколько поколений до Беды¹⁶⁸⁴: он прямо пишет, что комбинация, обозначающая 1 на левой руке, при перенесении на правую руку дает сто. Но лучше я приведу его собственные слова об этой комбинации пальцев, из тринадцатой главы первой книги против Валентиниана: что «от числа девяносто девять, которое было на левой руке, через обозначение единицы совершается переход на правую, и там получается сотня»¹⁶⁸⁵.

Его мнение принято греками, а среди новейших авторов – и общим согласием. Несомненное первенство среди последних принадлежит Луке Минориту¹⁶⁸⁶, который довел до полного совершенства изложение арифметики и ее разделов, и труд его, удостоившийся единодушного признания, уже много лет назад стал достоянием публики и считается одним из лучших. Были и другие, которые в книгах, предназначенных для обучения смертных, изображали руки, сложенные по той системе, которую излагает Ириней.

А кроме того, вся эта система в точности соответствует халдейской и поразительно совпадает с ней¹⁶⁸⁷. В частности, халдеи все эти тонкие правила счета воплотили в начертание линий, и различия между этими линиями таковы, что одно только добавление неких галочек и одно только различение их положения позволяет изобразить весь набор чисел. Но галочек четыре группы, и устроены они так, что первая группа обозначает «пальцы», вторая – «суставы», третья – сотни, а четвертая – тысячи, причем в таком порядке, что галочка, которая, поднимаясь слева, указывает на единицу, справа будет обозначать сотню; а если те же самые галочки повернуть вниз, то левая будет обозначать десять, а правая – тысячу, как показано на следующей странице:

Так что и мы под образец халдеев подстроим счет на пальцах рук, изобразив ладони разных рук протянутыми с разных сторон, чтобы единицы оказались напротив сотен, а десятки – напротив тысяч, как в изображенных выше иероглифах.

А что касается высказывания Оронта, зятя царя Артаксеркса, из-за какой-то немилости этого царя оказавшегося лишенным почестей и ввергнутым в презренное состояние, – высказывания, что, «как пальцы счетоводов то выдают мириады, то единицы, так и друзья царя – то обладают всяческой возможной властью, то совсем никакой»¹⁶⁸⁸, – то ничего не выйдет, если кто-то захочет истолковать это в пользу логики Беды, как будто Оронт говорил о мизинцах правой и левой руки, показывающих с одной стороны единицы, а с другой – тысячи. Ведь это неудачная идея: Оронт по обыкновению ораторов ради амплификации без разбору сказал «мириады» не потому, чтобы он думал, будто иероглифы отдельных мириад расположены напротив соответствующих единиц, но просто в общем обозначил с одной стороны пальцы левой руки, с другой – правой.

Мог бы служить возражением халдеям, персам, Иринею и прочим Квинтилиан – некоторые цитируют его одиннадцатую книгу, вот это место: «Жесты человека, просящего подать ему чашу, или угрожающего плетьми, или обозначающего загнутым большим пальцем число пятьсот (некоторые авторы ругают за всякие такие вещи) – этого я не видел даже у совсем деревенщины» <Воспитание оратора 11.3.117>. Но те же самые люди, которые хотят в этом месте писать «пятьсот», вынуждены признать, что большинство ученых мужей в этом месте скорее читают «пятьдесят»¹⁶⁸⁹.

Но я знаю, конечно, что существуют и защитники варианта Беды, а именно, того, что, какими пальцами на левой руке обозначаются десятки, теми же самыми на правой должны обозначаться сотни, и что таким образом при помощи указательного и большого пальцев, воспроизводя ряд десятков, мы должны доходить до 900. Затем же, когда нам нужно будет показать тысячи, нам придется спуститься к нижним пальцам той же самой руки, хотя даже сама природа, как кажется, противится этому.

Да и Иероним вот что пишет: «Далее, число сто (читатель, следи, пожалуйста, внимательно) переносится с левой руки на правую, и теми же самыми пальцами (но только на другой руке), которыми обозначались на левой замужние женщины и вдовы, это число, обводя круг, изображает венец девственности» <Против Иовиниана 1.32>¹⁶⁹⁰. Вот к каким мыслям меня приводят эти слова: что Иероним, если я не ошибаюсь, излагает то же самое, что и Ириней, если только в этом предложении правильно расставить запятые. Иероним сам говорит – «следить внимательно». За чем следить? За тем, как число сто переносится с левой руки на правую и, теми же самыми пальцами на другой руке обводя круг, изображает венец девственности. «Да он понятней объяснил, – говорят они, – когда сказал: “Которыми обозначались на левой замужние женщины и вдовы”». Нам действительно известно, что, если нежно приложить на левой руке ноготь большого пальца к ногтю указательного, как будто они целуются, то это будет, согласно оному ученому мужу, иероглиф бракосочетания <Иероним, Против Иовиниана 1.3, Послания 48.2>, о чем я написал подробнее в соответствующем месте <вероятно, речь о главах 37.36 и 37.37 «Иероглифики»>. Вдовы же обозначаются числом 60 <Иероним, Против Иовиниана 1.3, Послания 48.2, Кассиодор, Изложение псалма 60>, и число это изображается тем, что указательный палец той же самой левой руки тесно обхватывает последний сустав большого пальца. Это все признают. Но, чтобы мы не запутались, Иероним делает пояснение: «число сто переносится с левой руки на правую». Подразумевается, что тот палец и тот жест, который на левой образует единицу, на правой дает сотню, и остальные числа образуются соответствующим образом. И вот что он говорит: «Но только на другой руке». О какой он руке? Он имеет в виду ту, которой мы не пользуемся, обозначая сотни, и на которой пальцы обозначают замужних женщин и вдов, – иероглифы этой руки он остроумнейшим образом объяснил и истолковал выше. Но как это, спросит кто-нибудь, мизинец сможет очертить такой венец? Отвечаю: если загнуть этот палец таким образом, чтобы ноготь этого пальца словно ломился в холмик, находящийся посреди ладони. Тогда получится такое же изображение венца, как если веточку какого-нибудь дерева нагнуть концом к тому месту, откуда она начала свой рост. Ибо жест этот (по необходимости повторю в который уже раз) на левой обозначает «один», на правой – «сто»; подробнее о каждом из этих чисел будет сказано в соответствующих местах¹⁶⁹¹.

Теперь же, поскольку я, быть может, утомил читателя тягостным и въедливым разбором, неплохо будет немного расслабить уши и разум, усладив их изящной эпиграммой Никарха по поводу этих жестов. Он здесь насмехается над многолетней старушкой Котиттаридой, которая – хотя голова ее уже совсем седа, и она ужасно болтлива, и при сравнении ее с Нестором оказывается, что тот не такой уж и старик, поскольку до ее возраста даже олени не доживают¹⁶⁹², и она начинает отсчитывать свой возраст на левой руке, скрывая, сколько ей на самом деле лет – все-таки еще жива, все-таки еще не ослепла, и шаг ее еще тверд, как будто она до сих пор девочка. А потому возникает серьезное беспокойство – не стряслось ли чего нехорошего с Плутоном? Но послушаем самого Никарха, которого некоторые ошибочно называют Никандром <Палатинская антология 11.72>¹⁶⁹³:

`H poli¾ krot£foisi Kotuttarˆj ¹ polÚmuqoj

gra‹a, di' ¿n Nšstwr oÙk œti presbÚtatoj,

¹ faoj ¢qr»sas' ™l£fou plšon, ¹ cerˆ laiÍ

gÁraj ¢riqme‹sqai deÚteron ¢rxamšnh,

xèei, kaˆ leÚsousa, kaˆ ¢rt…poj oŒ£ te NÚmfh

æj tš me dist£zein m»ti pšponq' 'A…dhj.

А если кто потребует, чтобы эпиграммы ему читали только по-латински, то смысл в ней такой:

Многоболтливая старуха Котиттарида, у которой вся голова седая,

из-за которой Нестор больше не самый старый человек,

которая живет дольше, чем олени, и которая на левой руке

заново начинает считать дни своей жизни¹⁶⁹⁴ –

она до сих пор живая, зрячая, шаг ее тверд, как у девочки,

так что я уж думаю, не случилось ли чего серьезного с Плутоном.

И, раз уж речь зашла о возрасте Нестора, synepeia <т. е. гр. sunšpeia «принцип последовательности речи»> требует привести еще четыре строки из Ювенала <Сатиры 10.246–249>:

Rex Pylius, magno si quicquam credis Homero,

Exemplum vitae fuit a cornice secundae.

Felix nimirum, qui tot per secula vitam¹⁶⁹⁵

Distulit, atque suos iam dextera computat annos.

В этом вопросе стоит заметить, что сильно попорчены расхожие копии Гора, в которых говорится о семи pr£gmata <«делах»> вместо семи gr£mmata <«букв»>¹⁶⁹⁸. Причиной же того, что мы сочли более исправным текст экземпляра из Ватиканской библиотеки¹⁶⁹⁹, в котором написано gr£mmata ˜pt¦ <«семь букв»>, а не pr£gmata <«дел»>, послужили найденные нами у древних сообщения о значении семи гласных, которыми принято было излагать все музыкальное искусство.

В частности, Деметрий Фалерский в заметках perˆ ˜rmhne…aj <«О стиле»> сообщает, что у египтян было принято хвалить богов, произнося нараспев семь гласных <Псевдо-Деметрий Фалерский, О стиле 71>. Далее, Плутарх соотносит семь гласных с семью музыкальными нотами¹⁷⁰⁰. И Фурнут говорит о писаниях древних, что некогда вся игра на музыкальных инструментах образовывалась семью тонами <Корнут, Краткое изложение греческой теологии 15.8–9 Lang, в рамках объяснения, почему муз семь>. Да и у самого гласного звука есть семь состояний: акут, грав, циркумфлекс, с густым придыханием (densa), с тонким придыханием (tenuis), долгий, краткий¹⁷⁰¹. И, как указывает Филон <О сотворении мира 95–96>, «пропорции числа семь очень музыкальны, а именно, шесть к одному дает шестерное соотношение¹⁷⁰², а шестерное соотношение образует в этой сфере самый большой интервал, отделяющий самый высокий звук от самого низкого¹⁷⁰³. И пять к двум также очень гармоническое соотношение, почти не уступающее самой tù diapasîn <«октаве»>». И, короче говоря, семерка, поскольку состоит из тройки и четверки, «включает в себя всякую гармонию, а именно diatess£rwn <«кварту»>, diapšnte <«квинту»> и diapasîn <«октаву»>, и все пропорции: арифметическую, геометрическую и музыкальную» <Филон, О сотворении мира 107>¹⁷⁰⁴.

А чтобы не удивлялись те, кто не знает греческого языка, что я сказал на основании Плутарха, будто эти буквы, которыми пользовались египтяне, наверно были гласными, следует таким людям знать, что гласные Е и О в латыни обозначаются каждая одной буквой, но на самом деле подразумевают по два звука, различающихся звучанием, долготой и произношением. Поэтому у греков для каждого их этих четырех звуков есть отдельный знак, и в итоге гласных в сумме семь, если придумывать их в соответствии с возможностями самого человеческого голоса¹⁷⁰⁵.

Из них А, как известно, располагается в самой глубине груди, и если мы, произнося ее, приложим ладонь к груди, то почувствуем там вибрацию¹⁷⁰⁶.

Е располагается в глотке, как можно определить аналогичным образом с помощью руки. И бывает она двух видов, высокая и низкая (acuta, et gravis). А именно, низкая эта гласная (как мы покажем чуть позже, говоря о букве В¹⁷⁰⁷, древние произносили ее как латинскую букву Е)¹⁷⁰⁸ слышится тогда, когда кажется, что дыхание исходит из какого-то несколько более низкого места, и звук произносится как-то придавленно¹⁷⁰⁹. Высокая же обозначается у греков знаком e, у латинян – Е или е, и получается она тогда, когда звук протягивается к самым открытым губам и выходит из них более звучным.

I, подобно некому столпу, который она и изображает своим начертанием, располагается на середине нёба и как будто бы поддерживает его.

О тоже бывает двух видов – высокая и низкая. Высокая – когда останавливает в области зубов исходящее из глубины груди дыхание и позволяет ему зазвучать из открытого рта, низкая – когда уводит дошедшее до зубов дыхание внутрь и несколько задерживает его¹⁷¹⁰, что греки хотели показать и самим ее начертанием, некоторым образом удвоенным: w или W.

V¹⁷¹¹, без сомнения, полностью расположена на губах. У греков такой гласной нет¹⁷¹², но на месте соответствующего звука они пишут дифтонг ou; латиняне же, заметив, что дифтонг этот часто обозначается одним значком ¹⁷¹³, и образовав из нижней части заострение, сделали свою V для обозначения этого своего очень употребимого специфического звука. Но также и многие слова, которые греки пишут через u, латиняне стали писать через V, например dÚo – duo, PÚrroj – Purrus (так писали в древности, как следует из некоторых старинных надписей; мы же вернулись к греческому написанию и стали писать Pyrrhus)¹⁷¹⁴. А чтобы это не звучало слишком голословно, вот что замечает Веррий Флакк <цитируемый Велием Лонгом, Об орфографии 7.49.7–9 Keil>¹⁷¹⁵: «Их слово kÚminon мы передаем как cuminum, их слово kup£rissoj – как cupressus, их слово kubern»thj – как gubernator». И я не стал бы вместе со Скавром отрицать, что многие греческие слова, вошедшие в наш язык, сохранили звучание и написание toà yiloà <«непридыхательного звука»>, например hymnus, hyacinthus, Satyrus; подробнее об этом пишет Викторин¹⁷¹⁶.

Но вернемся к нашему исходному предмету. Девять немых букв (греки считают, что их столько)¹⁷¹⁷, согласно тому же самому Плутарху, посвящены девяти музам <Застольные беседы 738С13–Е2>. Восемь же полугласных вместе с семью гласными¹⁷¹⁸ отвечают полному списку остальных музыкальных тонов (?), которые может удобным образом чередовать сама природа, поднимаясь до пятнадцатой ступени. И я не учитываю здесь мнения софистов и не включаю в этот список педантские потуги многих людей, которые доказывают, что возможно подняться до двадцать первой ступени: но это будет уже какой-то писк, а не звук человеческого голоса¹⁷¹⁹. Мне же достаточно того, чтобы оказаться в согласии с Жоскеном¹⁷²⁰, славнейшим сочинителем музыки нашего времени, который тончайшим образом разобрал этот предмет в своих теоретических сочинениях в полном соответствии с тем, что мы находим у египтян, Плутарха и Марона¹⁷²¹.

Ð d' ºl…qioj ésper prÒbaton bÁ bÁ lšgwn bad…zei.

«Дурак как овца, ходит и говорит: “бээ, бээ”».

И некоторые, как я указывал выше, вот так передают звук буквы h, третьей греческой гласной, через низкую (gravis)¹⁷²⁶ E¹⁷²⁷, подражая природному звуку овцы; это было принято и у латинян, как в словах Penelope, Anchises, Aristoteles¹⁷²⁸.

ЧЕЗАРЕ РИПА. «ИКОНОЛОГИЯ».

В аллегорической виньетке или эмблеме суть понятия предстает емко, затрагивает воображение и апеллирует к разуму. Поэтому для авторов книг эмблем, импрез и сборников иконологий было важно сосредоточиться на сжатой передаче идеи на языке физических категорий, на первый взгляд доступном, хотя зачастую понятном лишь кругу избранных. Сила подобного жанра в простоте и близости эстетическим нормам времени. К рубежу XVI – XVII вв. сформирован потребитель данного жанра – зритель и читатель из придворного кружка эрудитов. Создаются новые разветвленные ученые программы, авторами которых выступают прославленные писатели и философы. Вместе с тем, кодексы аллегорий несут в себе междисциплинарный подход, который освещает и проливает свет на многие жизненные и новаторские стороны культуры XVI века. Наряду с остальными труд Рипы традиционно почитался среди дворянства, литераторов и художников XVII-XVIII вв., ибо обладал известной символической ясностью и доходчивостью объяснений. Автор с истинным благоговением к традиции собрал и частично проиллюстрировал основные понятия, чья иконография восходила к античности, раннему христианству и средневековью. Вот его полное название: Iconologia, overo Descrittione dell’Imagini universali cavate dall’antichità et da altri luoghi. Opera non meno utile che necessaria à Poeti, Pittori, & Scultori, per rappresentare le virtù, vitij, affetti & passioni humane («Иконология или Универсальное описание образов, почерпнутых из античности и прочих мест. Произведение сколь нужное, столь полезное для поэтов, живописцев и скульпторов для изображения добродетелей, пороков, чувств и человеческих страстей»).

Данные о жизни самого Чезаре Рипы весьма скудны. В предисловии к позднему перуджинскому изданию «Иконологии» 1764 года Чезаре Орланди¹⁷³⁸ упоминал о недостатке биографических данных об авторе сборника, в том числе в современных Рипе источниках XVII века. Несмотря на широкую известность «Иконологии», портрет Рипы остается довольно размытым, вплоть до сомнений в существовании автора с таким именем. В одной из рукописей XVII века под редакцией Уберто Бенвольенти¹⁷³⁹, об академиках Сьенского университета, содержалось предложение считать имя Чезаре Рипа псевдонимом ученого Джованни Кампани. Однако эти предположения были опровергнуты Кьярой Стефани¹⁷⁴⁰, обнаружившей реестр прихожан храма Санта Мария дель Пополо в Риме (Stati d’anime¹⁷⁴¹), где фиксировано присутствие писателя в городе с 1611 по 1620 гг.

Нам известно, что Чезаре Рипа родился в Перудже около 1555 года и умер в 1622 году¹⁷⁴² в Риме, в нищете. Об образовании и учителях эрудита нет данных, тем не менее, можно проследить его связи с некоторыми литературными академиями, в частности Филомати и Интронати в Сьене и Инсенсати в Перудже. Это были свободные объединения интеллектуалов, где занимались изучением греческого, латыни, литературы и искусства древности. Связи с ними продолжались и после отъезда Рипы из родного города. Молодым человеком он попадает в Рим и сразу поступает на службу к кардиналу Антонио Мария Сальвиати, в должности trinciante (букв. с ит. – нарезчик)¹⁷⁴³, занимаясь разделкой дичи во время банкетов. Однако, отметим, что кроме этих обязательств нарезчик должен был занимать просвещенных гостей приятной беседой во время приема пищи, выказывая известную эрудицию и красноречие. При кардинале Сальвиати, который в первый год понтификата Клемента VIII¹⁷⁴⁴ стал личным советником папы, Рипа назначается мажордомом, ответственным за хозяйство своего патрона, а в свободное от дел время посвящает себя наукам и литературе, погружается в составление «Иконологии». В этот период важен факт вхождения Рипы в просвещенные круги и членство в литературных академиях. Вероятно, эти связи и обусловили его интерес к иероглифике (в частности к Гораполлону, предполагаемому автору сочинения о египетских иероглифах, дошедшего в греческом переводе некого Филиппа под названием «Иероглифика», IV в.), эмблематике (в особенности к Андреа Альчиато (1492 - 1550, автору «Книги эмблем», 1531) и мифографии (античной и позднего времени). Именно оттуда он извлекает массу своих аллегорий. В годы пребывания у Сальвиати, Рипа получает доступ к фондам богатой кардинальской библиотеки.

Благодаря связям своего влиятельного покровителя, Рипа общается с интеллектуалами и любителями древности. Среди них: Заратино Кастеллини, Фульвио Мариоттелли, Пьер Леоне Казелла, Марцио Милези, Порфирио Феличиани и др. Во введениях к разным изданиям «Иконологии» Рипа упоминает их и понтифика Климента VII, от которого он получил 30 марта 1598 года титул Кавалера Большого креста ордена Святых Маврикия и Лазаря. Это изменение статуса автора фиксируется на титульном листе иллюстрированного издания 1603 года: Opera di CESARE RIPA Perugino/ Cavalliere de' Santi Mauritio, et Lazzaro. Как доказал К. Виткомб¹⁷⁴⁵, титул был пожалован Рипе за вклад в сочинение программы декораций Клементинского Зала (Sala Clementina) Ватиканского дворца (росписи Керубино и Джованни Альберти).

После смерти кардинала Антонио Мария Сальвиати 28 апреля 1602 года, Рипа продолжал сотрудничество с его наследником, маркизом Лоренцо Сальвиати и посвятил ему издание «Иконологии» 1603 года. Из завещания кардинала¹⁷⁴⁶ видно, что Рипа получил в наследство 300 скудо. Ту же сумму определили конюху (maestro di stalla) и управляющему домом (maestro di casa). Соответственно, положение Рипы оказалось незавидным, ему было уготовано место среди прислуги бывшего патрона. Разница ощутима по сравнению с прочими членами «малого кардинальского двора», секретарем Порфирио Феличиани (получившим 500 скудо) и Джулио Бениньо (завладевшим 800 скудо)¹⁷⁴⁷. Рипа остался в Риме до 1620 года, как подтверждает перепись населения тех лет, снимая жилье в более чем скромных домах и умер в глубокой нищете 22 января 1622 года, работая над очередным переизданием своего прославенного сборника (выпуск в типографии Кастеллини, 1625).

Как видим, судьба текста Рипы, подчиняясь иронии Колеса Фортуны, отразила перипетии жизни самого автора.
ПУТИ «ИКОНОЛОГИИ».

Первое римское издание «Иконологии» Рипы 1593 года¹⁷⁴⁸ снискало успех и впоследствии пережило многочисленные трансформации, переводы и дополнения, постоянно обрастая комментариями и иллюстрациями. Это касается в том числе и заглавия, в котором каждый раз уточняются адресаты сочинения. При этом декларируется его прикладное значение. Например, титульный лист первого издания гласит: OPERA NON MENO UTILE,/ che necessaria a Poeti, Pittori, et Scultori per rappresentare le virtù, vitii, affetti,/ et passioni humane (НЕБЕСПОЛЕЗНЫЙ ТРУД,/ который понадобится Поэтам, Художникам и Скульпторам, чтобы изображать добродетели, пороки, чувства, / и человеческие страсти). Миланский вариант 1602 года добавляет: Opera utilissima et necessaria a gli Historici, et Poeti, et a desi-/ derosi d’intendere l’occulta sapienza de gli antichi (Труд крайне нужный и необходимый Историкам, и Поэтам, а также желающим разбираться в тайном знании древних). Иллюстрированное издание 1611 года обращается уже к более широкой аудитории, что говорит о возросшей популярности текста среди представителей различных творческих профессий: Opera di CESARE RIPA Perugino/ Cavalliere de' Santi Mauritio, et Lazzaro./ Fatica necessaria ad Oratori, Predicatori, Poeti, Formatori d'Emblemi/ et d'Imprese, Scultori, Pittori, Dissegnatori, Rappresentatori, Architetti et Divisatori d'Apparati;/ Per figurare con i suoi proprii simboli tutto quello,/ che può cadere in pensiero humano (Сочинение ЧЕЗАРЕ РИПЫ из Перуджи/ Кавалера орденов св. Маврикия и Лазаря/ Труд, необходимый для Ораторов, Проповедников, Поэтов, Создателей Эмблем/ и Импрез, Скульпторов, Живописцев, Рисовальщиков, Актеров, Архитекторов и Декораторов церемоний;/ Чтобы показать среди своих символов все то, /что может прийти в голову человеку). Эта формулировка с небольшими исключениями сохраняется и в последующих переизданиях.

Неиссякаемым источником для сочинения Рипы послужило изобразительное искусство. Он исследовал не только фресковые циклы и живопись современников (например, Ватиканские залы), но и античную пластику, монеты и гравюры. Принимая во внимание сложность найти пример для конкретного понятия или абстрактной идеи (ср. Академия, Бдительность), Рипе приходилось самому составлять многие аллегории, отсюда – редкие ссылки на авторитетные тексты и источники. Тем сложнее исследователям определить заимствование тех или иных тем, поскольку часто целое является плодом синтетической фантазии автора. Аллегории у Рипы всегда связаны с изобразительной традицией человеческой фигуры, это персонификации. Если то или иное понятие в итальянском прочтении имеет женский род (ср. nobiltà, ит. – благородство), чаще всего оно представляется женщиной, соответственно термин мужского рода рисуется мужчиной (ср. merito – ит. достоинство). По необходимости (и в соответствии с античной и средневековой традициями и с расхожими современными убеждениями) Рипа снабжает свои образы облачениями и атрибутами, подчеркивающими характер описаний (петух у Бдительности, коса у Времени).

Невероятному успеху труда Рипы способствовало не в последнюю очередь его простое и компактное построение, с расположением аллегорий в алфавитном порядке и по группам: Пороки, Добродетели, Чувства, Человеческие страсти, Небесные тела, Части Света и т.д. (“Virtù, Vitij, Affetti, Passioni humane, Corpi celesti, Mondo e sue parti… ecc.”). В каждом разделе давалось точное описание особенностей образа того или иного явления, а также определение, имеющее корни в классических и современных автору текстах (Илл. «Академия», Падуя, 1618, стр. 2 ). При этом «Иконология» может быть охарактеризована как «живой текст», предполагающий постоянное развитие. С момента первого выхода в свет в 1593 году, он претерпевает кардинальные изменения и постоянные расширения. Иллюстрации вводятся в текст, начиная с издания 1603 года. Стоит отметить падуанское издание 1611 года – истинный образец культуры барокко, с ее верой в символы и традицией приписывать «фигуре» с определенными трибутами - идеи, чувства и настроения. Важно, чтобы аллегорические персонификации были узнаны, а назидания - доходчивы. С этого момента берет отсчет фигуративная история «Иконологии», ее образы множатся и развиваются параллельно с текстом. Сам Рипа смог подготовить пять прижизненных переизданий труда¹⁷⁴⁹, (он умирает 22 января 1622 года), последнее из которых выходит в падуанской типографии Тоцци в 1625 году. Восемнадцать увидели свет в XVII веке и пятнадцать – в XVIII. Заключительной в ряду переизданий можно считать мексиканскую редакцию XIX в. (L. C. Pastor, 1866).

Несомненно, растущий интерес к произведению в области изобразительного искусства обеспечили именно иллюстрации, что проявилось в немедленном переводе текста на основные европейские языки уже в первой половине XVII века. Эти сборники становятся иллюстрированными энциклопедиями аллегорий, где картины часто вытесняют текст. Характерный примером является французская редакция Рипы Жана Бодуэна¹⁷⁵⁰, состоящая исключительно из изображений. В первой французской редакции Рипы (Париж, 1636) содержатся 174 гравюры, во второй редакции их уже 447.

В «Иконологии» Рипа сразу ориентирует читателя на простую и практичную структуру восприятия символических изображений, где на первом месте стоит общедоступный пласт образа. Точка зрения автора объединяет в единой перспективе древние и современные контексты едином обобщенном комментарии.

Не случайно в обращении к зрителю, как отметил Э. Гомбрих¹⁷⁵¹, Рипа формулирует принципы, которые руководят им при формировании аллегорического образа: это метод визуального переосмысления аристотелевских идей риторики и логики. Аллегорический образ строится посредством рациональной комбинации атрибутов, по аналогии с литературным приемом метафоры¹⁷⁵². Интересно отметить, что для Рипы эта кодификация для изображений не только рациональна, но и лишена эзотерической привлекательности и абсолютно свободна. «Мне показалось необходимым подписывать имена <…>, потому как без знания имени нельзя проникнуть в понимание обозначаемой вещи» ¹⁷⁵³.

Однако, по наблюдению Элизабет Мак Граф¹⁷⁵⁴, не стоит искать в эклектичном и во многом компилятивном материале «Иконологии» буквальное применение теорий Аристотеля о Метафоре и иных концепций, обозначенных в предисловии к книге. Важнее подчеркнуть, что обращение Рипы, в частности, к Аристотелю можно считать расхожим приемом, который восходит к теоретическим выкладкам Шипионе Баргальи в его трактате Dell’imprese (1-е изд. 1578). Баргальи использовал и цитировал комментарии к Аристотелю Алессандро Пикколомини (1575). А тот, в свою очередь, отстаивал признание силы и качеств метафоры в поэзии. В унисон с этой полемикой предисловие к «Иконологии» использует те же отсылки к тексту Аристотеля, чтобы перенести дискуссию в область изобразительного языка символов.