Юрий Дойков Памятная книжка Красный террор в советской Арктике 1920–1923
§ 15 Светлой памяти архангельского чекиста
жүктеу/скачать 2.33 Mb.
|
| § 15
Светлой памяти архангельского чекиста (А. М. Новиков, 1899–1924). Письмо из архангельской тюрьмы (1923) Письмо из архангельской тюрьмы, из той самой, которую в 1992 году посетила американская журналистка Энн Эпплбаум. Стены, коридоры, которой помнят Веру Фигнер, Игоря Сутягина и сотни тысяч других… В «Красном терроре» нами был опубликован сокращённый перевод этого письма с нью-йоркского издания 1925 года. Здесь публикуем полный русский текст, опубликованный первоначально в «Социалистическом Вестнике». Я происхождения рабочего, бывший коммунист, бывший доброволец, в рядах Красной Армии с 1918 года по 1922 год включительно, арестован в городе Мариуполе, Дон. губ., 30 июля 1923т года и сижу уже по тюрьмам СССР 4 месяца, жду своей участи. Меня обвиняют по 57, 61, 66, 70 и 72 ст. Угол[овного] Кодекса, дело следствием закончено и находится в ГПУ. Москва за № 87 Архгуботдела ГПУ. По делу, кроме показаний и заявлений в ГПУ, мною послано заявление-письмо М. И. Калинину, председателю ВЦИК с объяснением существа дела от 13 сентября 1923 года и просьбой обратить внимание на произвол. Каков бы ответ ни поступил, прошу Вас также вмешаться в дело и дать ему законный оборот, а если нельзя, то обратиться в печати на недопустимость такого явления и расправы коммунистов с рабочими-инакомыслящими. Дело моё возникло так: из рядов армии в 1922 году с августа по декабрь включительно я поступил и работал в Архгуботделе ГПУ, как коммунист, на одной из неответственных должностей; увидев, что творить каиново дело душения рабочего класса мне, как рабочему и солдату революции (который должен бить врага в открытую), не следует, я ушёл из ГПУ по своему желанию и в то же время вышел из РКП, о чём написал открытое письмо, которое отослал в печать и в ЦК РКП. В печати оно не появилось, но я был из РКП по заметке в газете «Волна» выброшен, как негодный элемент. Будучи в Архангельске ещё 4 месяца, до 20 апреля 1923 года, я работал в Губфинотделе конторщиком, но по настоянию РКК был уволен комиссией по чистке, исключён из членов профсоюзной организации, и двери к поступлению на работу или службу для меня были закрыты – протесты были гласом вопиющего в пустыне. От гонений я уехал в Мариуполь, где я жил до ареста. Моё же письмо было напечатано в № 12 журнала «Социалистический Вестник» в Германии за июль 1923 г. с предисловием Дана «Глаза раскрываются». При обыске у меня отобраны рукописи, которые и послужили обвинительным материалом, т. е. мои личные заметки по вопросам тактики дня в советской России, мои впечатления за время революции и вообще мои взгляды – всё это было записано для себя, для памяти в будущем, где я, не стесняясь цензурных рамок и строгости закона, называл вещи своими именами, т. е. критиковал действия большевиков за время революции во многом, что считал противным духу революции. В одной из заметок, озаглавленной «Мои воспоминания», «Чем плоха советская власть», в подробном описании фактов и своих рассуждений записал, «что процесс СР, бывший в Москве, инсценирован и создан за деньги ГПУ и для общественного мнения в России и за границей». Меня в ГПУ по сему вопросу спрашивают: «Почему я мог записать и откуда знаю». Я ответил, что «писал для себя и отвечаю за правоту писанного перед своею совестью, ибо в печать для опубликования я сдавать не собирался, а за источники правоты своих впечатлений ни перед кем отчитываться не обязан». Вот база для инкриминировки мне обвинения по 61, 66, 70, 72 ст. Кроме того, одним из важных обвинений служит моя записная книжка, оставшаяся случайно, где записаны адреса административно-ссыльных в Архангельске с.-р. и с.-д., что сделано ещё в ГПУ с целями служебными, и пометка в ней же: «Иванов-Ринов – провокатор». О цели этих записей я ответил, что Иванова-Ринова я не знаю, столкнулся с ним случайно при поступлении в Губсовнархоз кандидатом на одну со мной должность; провокатор или нет – не знаю, и дела мне до этого нет, пометка сделана случайно. Всё это инкриминируется как связь и участие в контрреволюционных организациях и разглашение государственных тайн по ст. 61 и 66 УК. Также ставится в вину, что, будучи в Губфинотделе, вёл антисоветскую агитацию среди сотрудников. На чём это основано – не знаю. Вот и весь обвинительный материал по существу моего дела, который я знаю. Я знаю, что это месть, не больше, не меньше, за открытое выступление, и основным мотивом служит «открытое письмо», но мести я не боюсь. Как чист я сам, точно также хочу, чтобы везде и всё было чисто и открыто, и буду трубить об этой несправедливости в «Иерихоновы трубы», если бы они у меня были, о попранных правах основных человеческих свобод, а, главное, мысли и личности. Рабом я не был и не буду. Я хочу кричать о том, что в свободной стране, где, якобы, стоит у власти рабочий класс, где на столбцах газет клеймят буржуазные правительства Европы за гонения на рабочих и печать коммунистов, за тюрьмы и застенки в условиях гражданских свобод, как за средневековое варварство, и прокламируют эти свободы в России, что у нас рабочий – господин положения, носитель власти: говори, что хочешь, устраивай свою судьбу, как хочешь и т. д. и т. п. – ему всё доступно, и это только поощряется (только на словах!). Вдруг! В это же самое время хватают, сажают этого рабочего в тюрьму, творят над ним расправу без суда и следствия, вне законности и порядка. За что? Только за то, что он, как носитель своего господства, разинул рот, что это он считает революционным, другое – нет, сделал это честно и открыто, предоставляя право возражать, как гражданин. С тобой расправляются за то, что ты мыслишь, что ты так или иначе интересуешься событиями, хочешь записать свой взгляд на бумагу, ибо ты грамотен, но ты не мастер слова и не выступаешь в печати, ты хочешь, чтобы твои записи были тебе памятью в будущем. Где же логика? Неужели мне запретят и это делать? А если у тебя есть записная книжка, где ты записываешь всё, что тебе нужно, чтобы тебе не изменила память, и адреса, и пометки, ведь, здесь тебя закон не касается, ведь, это личная жизнь? С целями служебными или личными это сделано – не всё ли равно, ведь, до моей книжки нет никому дела. Ясная логика как будто говорит так, а, между тем, вдруг к тебе врываются в квартиру, забирают это всё с тобой вместе и начинают рыться в твоей личной жизни, в твоей душе – во всём, что тебе и дорого, и на что ты не обратил внимания. Спрашивается, в буржуазных странах существует такая бесцеремонность в нарушении этих прав личности, особенно теперь, при гражданских свободах? Может быть, времена Николая I могут сравняться с… (не разборчиво). Где же завоевания? За что же держат в тюрьме? Да разве я один? Таких, как я, – тысячи; безвестные, их голос не звучит на столбцах ни русской, ни европейской печати, а они и этого не сделали, они были всегда рабами, и бьют их те, у кого жёстко сердце и поднимаются руки. Александр Матвеевич Новиков. 27 ноября 1923 г. Архангельск. Исправдом.2 Опубликовано в Берлине, Лондоне, Нью-Йорке… Задолго до Солженицына и Солоневича… Уроженец деревни Пономариха Посадской волости Онежского уезда Архангельской губернии 25-летний Новиков: «На расстрел спокойно шёл как на прогулку». § 16 Выслан на Север (есаул Александр Упорников) «За словом: долг напишет слово: Дон». Марина Цветаева 30 марта 1918 27-летний командир 15-й казачей батареи Донской армии Александр Упорников взят в плен под Новороссийском в начале марта 1920-го. Прошёл через клешни чекистских «Особотделов» (6-е Особое отделение ВЧК при 16-й стрелковой дивизии, Особый отдел ВЧК 8-й армии, Особый отдел Кавказского фронта, Особый отдел ВЧК) и кошмары концлагерей (Ростов-на-Дону, Москва). В Ростове его 24-летняя жена Упорникова Валентина видела мужа в последний раз. Много лет спустя вспоминала о последней встрече:
Затем всех пленных вывезли в неизвестном направлении. Власть отвечала на вопросы родственников:
Получив их, жена едет в Москву. Записывается на приём к Екатерине Пешковой: «Стул для посетителей стоял почти у двери, стол Пешковой в глубине комнаты у окна. – По какому вопросу? – услышала я её голос. – Я хочу знать, где мой муж. – Кто он? – последовал вопрос. – Упорников Александр Алексеевич, есаул донской казачьей батареи.
– Боюсь, что ничем не смогу помочь Вам. Я не помню, что я кричала. Ко мне подошёл красноармеец, взял под локоть и вывел из кабинета. Я плакала навзрыд. Спускаясь с красноармейцем по мраморным лестницам особняка, я вдруг почувствовала, как он сжал мой локоть. Я повернулась к нему. Очень тихо он произнёс, оглядываясь по сторонам: – Ваше благородие, на север поезжайте. На север, – повторил он, – к Соловкам, туда, туда донцов увозят. Отпустив мою руку, он быстро побежал по лестнице вверх. Я вышла из здания, перешла улицу и села в скверике на скамейку, не заметив, что рядом со мной сидит женщина и внимательно смотрит на меня. – Вы были у неё? – спросила она. – Да. – Что вы хотели узнать? – Где мой муж. – Я тоже хотела узнать, где мой муж, – сказала женщина. – И у вас?.. — Я не договорила. – Да, мой муж тоже воевал четыре года, был ранен, работал в штабе Врангеля. Я не знаю, где он. Арестовали его год назад. Говорят, что таких, как он, сослали на Соловки. Я вспомнила слова красноармейца: «К Соловкам поезжайте, туда, туда везут...» – Да, да, – ухватилась я за эти слова: вот и солдат шепнул тоже... – Но где это? – Надо ехать до Архангельска, а там узнаем.
– Саша, Саша, где он? – закричала я. Казак молчал, опустив голову. – Его уже нет, – ответил он. – Как нет, почему нет? – В первую очередь расстреливали офицеров... Ты уезжай отсюда, уезжай скорей. Не ровен час и тебя схватят, а у тебя дитя. – Где его могила? Я хочу увидеть его могилу. – Её нет. – Как нет?... – Их расстреливали в море. Больше я ничего не знаю. Будешь в Урюпинской, найди моих, скажи... – Он не договорил.
– Ты иди, – сказала я, – а то хватятся тебя. Долго смотрела я ему в спину. Он шёл, сгорбившись, приволакивая ногу. То, что рассказал мне наш урюпинский казак, ещё не доходило до моего сознания. Саши нет, нет и никогда не будет. Как можно было поверить в это? Потом я долго лежала в горячке у своих хозяев, Татьяна Михайловна приводила меня в чувство. Хотелось умереть, но где-то там, далеко, был Лёвик, Сашин сын, и это давало силы. – Скажите, – спросила я хозяйку избы, — далеко ли от вас Белое море? – Да нет, – ответила та, – 100–150 километров. – Мне надо туда, – сказала я. – Как это сделать? – Есть тут один помор, он ходит по Северной Двине, доходит до моря, рыбу ловит, торгует ею. Он и довезёт тебя до устья. У него на берегу хибарка есть, там и баба его живёт лето и осень. Я схожу к нему…
– Ты посиди здесь, подумай, – сказал рыбак, – а я пока хозяйке своей скажу, чтобы накормила тебя рыбой. – Не надо, – ответила я. – Ну, у нас так не водится. Через некоторое время явился мой проводник. А я всё смотрела и смотрела на воду. «Неужели я никогда не увижу Сашу, никогда...» Это не укладывалось в голове. Помор сел со мной рядом. – Отчего так сильно кричат чайки, отчего они так мечутся? – спросила я. – Они напужены, – ответил он. – Стрельбы здесь бывает много, вот они и мечутся, кричат. – Стрельбы? Какой стрельбы? – напряглась я. – Стреляют и сбрасывают в море пленных. А то и так сталкивают, кто послабее. Патроны, видно, жалеют.
– Пойдём, пойдём в хибарку, согреешься, поешь рыбы, чай горячий есть. – Можно я посижу здесь ещё? — сказала я. – Ну, как знаешь, – ответил помор. Я подошла совсем к воде, зачерпнула её в горсть и поднесла к губам: «Дорогой мой, да святится имя твоё...» Помор вновь подошёл ко мне: – Пойдём к нам, хозяйка моя ждёт. – Послушай, – обратилась я к нему, – отвези меня на лодке вон к тому зелёному островку, я хочу поклониться мужу. Это недолго. Я заплачу. – За деньги не повезу, – ответил рыбак, – а так, чего не отвезти. Только это не остров, а плавун. – Пусть будет плавун.
– Вот здесь и остановись, – сказала я. Расстегнув кофту, сняла с себя серебряный крестик на холщовом шнурке. «Дорогой мой, – я поцеловала крест, – прощай». Рука с крестиком погружалась в воду, потом я разжала пальцы, и крестик медленно пошёл ко дну: «Да святится имя твоё...» – шептали губы. – Вот и всё, – сказала я помору, – теперь греби к берегу. – Знаешь, ты ночуй у нас, завтра я свезу тебя до узкоколейки, а там до Холмогор рукой подать. Ты уезжай, скорей уезжай – гиблые здесь места.
Вдова есаула умерла в Великих Луках 3.08.1980 г. В начале XXI века потомки Упорниковых попробовали выцарапать из чекистских архивных подвалов хоть что-нибудь.
Белых офицеров подвергать тщательной фильтрации. Для начала их сосредотачивать в концентрационных лагерях, где они должны пройти тщательную проверку, которая осуществляется Особыми политическими комиссиями Особого Советского Трудового лагеря. Ликвидация белых офицеров должна осуществляться в секретном порядке. Рекомендовано отправлять белых офицеров в Москву небольшими партиями, где работает Особая комиссия ВЧК. Все сведения о белых офицерах фиксировать по получении данных Особых отделов местных ВЧК.
Управление Особого отдела ВЧК Охраны побережья Белого моря и Северного Ледовитого океана. 12 ноября 1920 г. г. Архангельск Было препровождено 231 человек бывших белых офицеров на предмет заключения в лагерь на всё время Гражданской войны с применением принудительных работ. (Гос. Архив Российской Федерации: Фонд 1005, опись 67, Ревтрибунал при ВЦИК, 1918–1920 гг.).3 Список 231 заключённого в ГАРФЕ «утерян». Сохранился лист с двумя начальными фамилиями Заболоцкий Сулема Полковник Фёдор Петрович Заболоцкий расстрелян по постановлению «президиума» тройки Особотдела охраны границ Северной области от 19.03.1921 года. В расстрельном протоколе 65 имён.4 «Ответил» (5.02.2004) и замначальника ЦА ФСБ РФ А. П. Черепков: «Решением фильтрационной комиссии при Особом отделе Кавказского фронта Упорников был направлен в Москву в распоряжение Особого отдела ВЧК. Какими-либо дополнительными сведениями в отношении Упорникова А. А., в том числе о его дальнейшей судьбе, архив не располагает».5 Помимо «начальника ФСБ России» были запрошены региональные управления ФСБ, главная военная прокуратура РФ… Ответ был под трафарет: «Сведений в отношении Упорникова А. А. не имеется». За словом: Дон… Задумчивые внуки, правнуки, праправнуки напишут слово «Холмогоры». § 17 «Холмогорский расстрел» (август, 1920). Архангельские «Мхи», 1920 (онежский голова Яков Лапин). Онежские списки (1919) Яков Николаевич Лапин (1867, Гродно – после 1924, Польша (?)). Аптекарь, председатель уездного комитета партии кадетов, председатель многих обществ и союзов города Онеги, председатель его Гордумы в 1919–20, организатор антибольшевистских отрядов. 22.02.1920 г. арестован. Отправлен в Вологодскую тюрьму. Апрель – декабрь 1920 г. – в Архангельской тюрьме на ул. Финляндской (ныне ул. Попова) освобождён на основании договора с Литвой. Жил в Польше (Любава-Поморже). В 1924 году прислал С. П. Мельгунову свои воспоминания. «13 мая в 1-м часу ночи тюрьма проснулась. Со всех камер по спискам выводили арестованных «к допросу». Впоследствии оказалось, что это был не допрос, а суд. Трое судей под председательством председателя АрхГубчеки – бывшего матроса – заседала в одной из комнат тюремной больницы. В большинстве случаев задавались следующие вопросы: выдавал ли большевиков, участвовал ли в партизанских отрядах, признаёшь ли Советскую власть? Результат суда-допроса сказался 15/V. С утра вся тюрьма переполошилась, все притихли, стали говорить шепотком. И приползли откуда-то зловещие слухи, что в этот день будут расстрелы. С двух часов стали вызывать из камер по двум спискам и непременно с вещами, а затем вызывали и по третьему списку. По первому списку вызывали освобожденцев, по второму 40 с лишним для отправки в Соловецкий монастырь, а по Третьему 28 чел. – препроводили в подвальную камеру. Во втором часу ночи эту третью группу расстреляли «на мхах» – недалеко – от тюрьмы. Затем уже регулярно каждые 2–3 недели выводили «на мхи» группы в 30–50 человек. С течением времени методы выуживания несчастных смертников из камер варьировались на разные лады. Сначала их собирали в одну из нижних камер ночью, потом стали днём, утром, наконец, уже намеченные жертвы выхватывали за неделю–две. В числе обречённых были, конечно, и женщины. Расстреливали же всегда только ночью от 1–2 ночи. Вещи и одёжа расстрелянных привозились в тюрьму, где уже начальство разбиралось в них по своему усмотрению. В тюрьме находилось постоянно 500–600 человек.3а день–два до кровавой расправы обычно начинают усиленно шмыгать в тюрьму чекисты с бумагами. Чует тюрьма недоброе. Никто не уверен в завтрашнем дне. Ловят каждое слово канцеляристов-арестованных (6–7 человек из них работают в тюремной канцелярии), быстрее молнии все 27 камер узнают недобрые весточки. Пение, громкие разговоры, споры сменяются шушуканием, предположениями. Нечего и говорить, что большая часть тюрьмы не спит всю ночь. Чуть стукнет что по каменной лестнице – все настораживаются, волосы дыбом, вместо людей только тени неслышно бродят по камерам и... прилипают к окну, глядя бессмысленно, быть может, в последний раз на Божий мир! Чу! Звякает замок, быстро открывается дверь камеры, и хриплый пьяный голос грубо выкрикивает: «Иванов Пётр?» – «Здесь» – «Отчество?» – «Степанович» – «Собирай вещи и выходи». Через три–пять минут снова: «Выходи». И обречённые Ивановы, Стратилатовы, Башмаковы, Пахомовы с узелками сортируются в коридоре и отправляются исключительно в 1–2 ночи «на мхи» сначала под усиленным конвоем, а потом уже в кандалах, так как наиболее уравновешенные из обречённых пробовали дорогой «в вечность» удирать. Нет красок описать душевное состояние многосотенных обитателей тюрьмы. Накануне расстрелов и на другой день почти половина тюрьмы умоляла дать ей брому для успокоения. К этому же средству успокоительному прибегало и начальство тюремное: и у этих головорезов нервы сильно пошаливали. Массовый расстрел. В один из августовских дней произошло следующее. С раннего утра стали сортировать в камерах лиц, назначенных к выезду в Холмогорский лагерь «со всеми вещами». В 2 часа свыше 400 человек направились из тюрьмы к пристани, где их дожидался пароход с баржей, пришедшей с такой же партией из Соловецкого монастыря, переименованного в лагерь. В 3 часа пароход отчалил с таким ценным грузом по направлению в Холмогоры. Дорогой пароход пристал к одному из пустынных необитаемых островов, всем арестованным приказано было раздеться донага и выйти на берег, где они буквально все были перестреляны расставленными пулемётами. Говорят, что ни один из них не мог спастись. На другой день к вечеру в тюрьму были доставлены вещи несчастных. Слухи об этом «Холмогорском расстреле» дошли до тюрьмы только на шестой день. Передавали, что обыватели Архангельска осведомлены об этом были на другой, на третий день, что об этом ужасном событии узнала Москва, сместившая председателя Губчека Смирнова. Первый протест обречённых. 17 декабря 1920 года 24 человека из общих камер были выведены днём в камеру подвального этажа. Среди них было много интеллигентных: судья Стратилатов, уездный городской голова Пахомов, два заводских управляющих, учитель и другие. Поняв, зачем их изолировали, они быстро сговорились добровольно из камеры не выходить. Заметив приготовления ночные к выводу, они моментально устроили баррикаду из нар, кроватей, стола и прочей утвари камерной. На предложение «выходить» они начали кричать», ругаться, рвать своё платье и бельё, чтобы превратить их в негодность, стучаться головой об стену и проч. Тогда стянули до 4000 красноармейцев разного рода оружия во главе с Чекой, окружили тюрьму со всех сторон и стали силой выпроваживать и вбрасывать на автомобили отчаянно сопротивлявшихся арестованных. Некоторых прикололи штыками на месте... Спустя полчаса «со мхов» ясно доносились залпы. Регистрация в тюрьме. На каждого приведённого в тюрьму составляются немедленно две регистрационные карточки: фамилия, имя, отчество, откуда, звание, род занятий, рождение, когда арестован, за что, осужден или под следствием, за подписью собственноручной арестованного. Одна из этих карточек хранится в канцелярии, а другая посылается в Наркомюст. Кроме этого, каждый арестованный заносится в алфавитную тюремную книгу со всеми дальнейшими сведениями. Любопытно, что расстрелы (лица) вносятся только тогда в книгу, когда он осужден Реввоентрибуналом. В других случаях, т. е. при оптовом расстреле, вписывается в книгу каждому из несчастных в отдельности: «такого-то числа выдан товарищу Коновалову по отношению коменданта Губчеки за № таким-то от такого-то числа». Указанному товарищу Коновалову в течение 4-х месяцев выдавались партии арестованных. Расстреливали преимущественно по четвергам. Почему? Объяснение простое. Тюрьма принимала подачи для арестованных со стороны только по средам, а для больных ещё и в воскресенье. Приносили не только пищу, но и обувь, одёжу и проч. ценные вещи. Ясно, что пополненное имущество арестованных было лакомым кусочком для палачей. О смертниках. Приговорённых к расстрелу по приговору Реввоентрибунала изолировали на два дня в отдельные две камеры (№№ 26, 27) с отдельным коридором, по которому расхаживал часовой. Эти «обречённые» уже не считались с тюремными порядками. Первый день обыкновенно проводили в громких спорах, пении, ругани начальства до поздней ночи. На другой же день приподнятое настроение пропадало, пропадал аппетит, зато усиленно курили. Таким осужденным курильщики отдавали свой последний табачок. Вечерком с шумом, криком «закрывай камеры» вваливается ватага красноармейцев во главе с тюремной администрацией – и буквально все пьяные – с револьверами в руках и винтовками наготове бежит с шумом и грохотом к камерам смертников. Здесь им объявляется, что приговор утверждён и вошёл в законную силу, забираются осужденные, и все вновь бегут из тюрьмы вон по направлению «к мхам». Такие пытки и ужасы, чинимые ежедневно шайкой убийц, воров, захватчиков власти в России, история не знает, и едва ли где-нибудь возможно повторение подобного».1 Лапин свидетельствует о «Холмогорском расстреле» свыше 400 человек в августе 1920-го в Архангельске. О расстреле 800 белогвардейских солдат и офицеров из «концлагеря вблизи Архангельска» на рассвете 21 ноября 1921 года в Архангельске свидетельствовал доктор Георгий Константинович Попов (Georg Popoff). К известным нам чекистским палачам Лапин добавляет ещё одно имя – Коновалов. Кроме того, из показаний Лапина узнаём о первом протесте первых политзаключённых в Архангельских тюрьмах, о том, что онежские деятели Н. И. Стратилатов, М. Н. Пахомов были расстреляны на Архангельских Мхах…2 Посылал свои воспоминания Мельгунову Лапин. 15 мая 1924 года писал: «Уважаемый господин Мельгунов! Согласно Вашей просьбе, выраженной в газете «За свободу», я позволяю себе описать Вам кой-какие эпизоды из большевицкой архангельской тюрьмы. Не читал, за невозможностью приобресть, издаваемую Вами книгу «Красный террор», но думаю, что кой-какие мои сведения Вам пригодятся для использования».3 Сведения Лапина «пригодились» нам. Во второе издание книги С. П. Мельгунова они не вошли. Лапин ссылается на варшавскую газету «За свободу». Аналогичная просьба Мельгунова была опубликована и в берлинской газете «Дни».
А. Паршин рассказывает: «В Курье у нас была соседка-бабушка Матрёна Тряпицына. Умерла в 1980? В 1920 году в Архангельске её, как и других, посадили на баржу. Повезли к Холмогорам на расстрел. Сделали остановку на о. Банёв. Там Матрёне и некоторым другим удалось бежать. Остальные были расстреляны».5 Много таких свидетельств… Тогда, в 1920-х, на книгу С. П. Мельгунова ополчилась вся западная коммунистическая пресса. «Юманитс» советовала французским гражданам читать «как противоядие против вымыслов» Мельгунова книгу французского коммуниста Пьера Паскаля «Пять лет в России»… В начале XXI века главный редактор большого московского издательства «Вече» «писатель» Сергей Дмитриев сказал мне: «Понаписал этот Мельгунов…» В 2010 году южный Научный Центр РАН РФ выпустил книгу кандидата исторических наук О. М. Морозовой. Докторантка из далёкого Ростова-на-Дону пытается защищать «деятельность» Кедрова в Архангельске. «Благодаря С. П. Мельгунову, опиравшемуся в написании своей книги на сообщения эмигрантских газет, этот тип деятельности Кедрова принято называть кровавым. Впрочем, степень жестокости режима всегда относится к оценочным категориям, которые не могут быть корректны по определению».6 Ещё «перл» Морозовой. «…картина кровавости Гражданской войны в России в значительной степени возникла под влиянием деятельности особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков при главнокомандующем ВСЮР и книге С. П. Мельгунова «Красный террор в России, 1918–1923».7 Ростовская девушка* вдруг принялась обелять кровавую деятельность Кедрова на Севере. В Ростове-на-Дону с аналогичной миссией Ленин послал Серго Орджоникидзе… Материалов «Следственной комиссии» барона Г. А. Мейнгарда хватило бы для большого «Ростовского Нюрнберга…». «Труд» Морозовой не соответствует даже заявленной в аннотации цели: «политика реконструкции исторической памяти рядовых участников Гражданской войны в России». Основной архивный источник – «фонды комиссий помощи демобилизованным красноармейцам и красным партизанам (1920–1935)»!!! История и судьба «Белой Онеги» нигде не описана… 1 августа 1918 года её освободил от большевиков английский десант под руководством полковника К. Торнхилла. За службу России он был удостоен нескольких русских орденов. В июле 1919 года Онега вновь стала «советской». «Дела», которые там творил Особотдел 6-ой Красной Армии, видимо, обеспокоили даже РВС в Москве. Начальник Особотдела И. А. Воронцов* 3 августа 1919 года запрашивал телеграммой из Вологды Председателя Особотдела ВЧК Кедрова:
«Список офицеров и чиновников военного времени» (31 человек), в том числе:10
«Список» (50 человек). Начальнику Вологодской губернской каторжной тюрьмы. Содержать совершенно изолированно во вверенной вам тюрьме и числить за Особотделом 6-ой армии. В «Списке»:
«Список» (31 человек). Вологодская каторжная тюрьма В том числе:
«Именной список русских пленных офицеров» (32 человека).
Опросный лист.
Как минимум 155 офицеров и онежских деятелей… Тех, кого «воронцовцы» не расстреляли сразу, отправили в Вологду, «в пасть к Кедрову и Пластининой».
«Ускользнул» и в 5-й раз. И оставил нам своё свидетельство. Лапин упоминает Стратилатова… По материалам «АУД» Стратилатова из архангельского ФСБ следует: Стратилатов Николай Иванович г. р. 1879 (или 1882), с. Пошехонское, Пошехонский у., Ярославск. губ. арестован 20.10.1920 расстрелян 6.11.1920 До ареста – секретарь отдела юстиции при Архгубисполкоме. Проживал: ул. Свободы, д. 27, кв. 5. С 1914 г. – мировой судья в Емецке. Монархист. Жена. Сын – 3 года. Дочь – 2 года. При белых – председатель съезда волостных судей. Председатель Следственной комиссии. Участник уездного Крестьянского съезда (10 авг. 1918). С 1917 г. – мировой, административный судья в Онеге. Окончил духовную семинарию и Ярославский юридический лицей. Был учителем. Сидел в царской тюрьме…15 Типичный русский интеллигент… Расстрелять… «АУД» К. К. Башмакова, которого упоминает Лапин в числе расстрелянных на Мхах. Лист 1. Донос «разведчика-конспиратора» в «секретно-оперативный отдел» АГЧК: «Мною узнано о двух миллеровских приспешниках, которые играли весьма важную роль». Лапин находился в Онеге. Арестован и отправлен в Вологду. Башмаков – онежский лесопромышленник. По его инициативе английскими крейсерами сожжена Онега. Из буржуазных домов ни один не пострадал. Кто-то был на крейсерах и указывал цель. Башмаков сформировал белый отряд. Сейчас живёт в Архангельске у Рыниных, своей родни и заводчиков. Троицкий пр. – 80, кв. 3 – дом братьев Рыниных. Допрос Башмакова. 57 лет. Потомственный почётный гражданин. Уроженец Онеги. Окончил шкиперские курсы. Жена – 45 лет. Дочь – 18. Сын – 15. Два дома в Онеге. Беспартийный. До Первой Мировой войны – заведующий лесным заводом. До февраля 1917 г. – собственная торговля. С Лапиным Яковом Николаевичем знаком около 30 лет (он торговец в Онеге). Чекистский документ от 1918 г. 17 июля 1918 года арестованы граждане г. Онеги Башмаков Константин, Чуркин Михаил, Харитонов Александр
21 июля 1918. Председатель – Пётр Попов Члены:
Продолжение допроса Башмакова. Член партии Народной свободы. 1905–1917. Агент страхового общества «Россия». Жил в собственном доме. Занимался торговлей. Управлял лесозаводом Онежского лесного порта. В 1919 г. в моём доме располагался штаб 5-го Северного полка. Я и Лапин, по поручению командира полка полковника Михеева, взялись за организацию Национального ополчения. Организаторами Партии народной свободы в Онеге были:
Лапин – председатель. Я был гласным Онежской городской Думы. Допрос Лапина 54 года. Мещанин г. Гродно. Отбывает два года в Архангельском губисправдоме. Образование – высшее. Фармацевт-бактериолог. Трое детей, от 3 до 9 лет. В Онеге имеет аптеку. По предложению ШИНГАРЕВА, моего друга, в 1909–10 гг. я примкнул к кадетам. В Онеге нас было около 5 человек:
Других не помню. После Февральской революции стали вступать (стало более 20 человек).
Весной 1919 г. я стал организовывать в Онеге Национальное ополчение. 1-й – Я. 2. Башмаков. 3. Стратилатов, бывший мировой судья. 4. Фокин, столяр. 5. Донейко, бывший исправник. 6. Сын Донейко.
Весной 1919 года в Ополчение записались: Ульянов Иван Никифорович – крестьянин, рыбак. Пелевин – мещанин, столяр. Третьяков – 16 лет, сын пекаря. На первом заседании записалось 32 человека. Затея эта сочувствия не имела. После этого комендант устроил принудительную запись (около 100 человек). За этой записью ещё две. Генерала Зеленина (? неразборчиво) в октябре. Полковника Мясоедова в декабре. Председатель Ополчения – судья Стратилатов. Лист 86. 14 декабря 1920 года «Заседание» АГЧК № 57. Башмакова расстрелять. Лист 87. СПРАВКА 17 декабря 1920 г. В 17 ½ приведён в исполнение. Башмакова жүктеу/скачать 2.33 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|