Юрий Дойков Памятная книжка Красный террор в советской Арктике 1920–1923
§ 5 Убегающие из Холмогорского лагеря принудительных работ заключённые, объявляются вне закона со всеми вытекающими из этого последствиями
жүктеу/скачать 2.33 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Нач. Адм. Орг. Упр. ВЧК Г. Ягода
- На Севере паёк иногда совсем не выдаётся. Теперь Советы готовят новое ярмо – концессии».
- Архангельск. – 1920. – 10 дек.
- Теперь большевики отдали край красным финнам, а те превращают его в базу для новой борьбы с белой Финляндией».
- Холмогорский концентрационный лагерь.
- В бытность комендантом Бачулиса * , человека крайне жестокого, немало людей было расстреляно за ничтожнейшие провинности. Про него
- * * Увы, самая маленькая часть этой передачи дошла до заключённых – администрация предпочла взять продукты для себя.
- Всего с мая месяца умерло: в мае – 12 в июне – 20 в июле – 50 в августе – 80 в сентябре – 110.
- Весь лагерь голодный, больной, забытый… Люди теряли всякий человеческий облик и превращались из людей в жалких забитых рабов...
- Перед переводом лагеря в Соловки Квицинский, заметая следы своих зверских преступлений; взорвал «Белый дом».
| § 5
Убегающие из Холмогорского лагеря принудительных работ заключённые, объявляются вне закона со всеми вытекающими из этого последствиями. Зампред ВЧК Уншлихт Нач. Адм. Орг. Упр. ВЧК Г. Ягода2 § 4 Свидетельства Советская система держалась на «двух китах» – терроре и пропаганде. «Свободное русское слово» переместилось в Берлин, Прагу, Париж, Ригу, Нью-Йорк, Харбин, Шанхай, Варшаву… В сентябре 1920 года корреспондент пражской газеты «Воля России» писал из Христиании: «Подтверждается известие, что в Архангельске комиссар ЧК Кедров, собрав до 1 200 человек арестованных офицеров, партизан, интеллигентов и т. д., посадил их на баржу и вблизи Холмогор расстрелял из орудий и пулемётов. Сотни (до 600 человек) были перебиты, искалечены и утонули. <…> В августе – грандиозная облава. Арестовано около 700 человек. Преимущественно женщин. Все предаются военно-полевому суду за толки об иностранном вмешательстве и за распространение слухов, сеющих недовольство существующим строем. <…> Власть в руках чрезвычаек. В Мурманске их шесть, а в Архангельске и того больше. Массовый арест педагогов <…>. В Шенкурском уезде опять этим летом вспыхнуло восстание, но было беспощадно подавлено с применением артиллерии <…>. Крестьянство относится к Советской власти, безусловно, отрицательно. <…> Городское население превращено буквально в рабов, так как большинство работает за те или иные провинности на принудительных работах. <…> Из сколько-нибудь заметных общественных работников (небольшевистского направления) все или расстреляны, или скрываются, или сидят в Архангельске, Вологде и Москве… <…> Кооперации, конечно, никакой. О кооперативах есть сведения, что член Правления «Лесорубов» Шестаков – расстрелян. И. Ф. Дегтев отбывал наказание в тюрьме, а затем увезён в Шенкурск на суд. Председатель земской губернской управы Скоморохов П. П. (социалист-революционер) был приговорён к расстрелу, но помилован и осужден на 25 лет каторжных работ. Есть слухи, что работает тайная «Крестьянская партия». <…> Люди, бежавшие из России, производят и сейчас впечатление ненормальных, измучены и физически и нравственно, так что разговор с ними труден». В ноябре 1920 года «Воля России» поместила две корреспонденции того же автора. «… советский Дубасов – комиссар Кедров – кончил свою карьеру помешательством, не выдержав холмогорской бойни, где по его приказу, целые сотни выстраивались, раздавался приказ раздеться догола, и перед могилами шеренги мужиков расстреливали из пулемётов. Комиссией врачей Кедров признан сумасшедшим и заключён в московском доме умалишённых. <…> А в Холмогорах народ три раза бунтовался. Теперь там лагерь принудиловцев и самые главные расстрелы. Много женщин сошло с ума. <…> В сентябре был день красной расправы в Холмогорах. Расстреляли больше 2 000 человек. Всё больше из крестьян и казаков с юга. Интеллигентов почти уже не расстреливают, их мало».2 «И белые, и красные эксперименты для самого крестьянского населения Севера дали одинаково ужасные результаты. Заваренная здесь иностранными генералами каша кончилась шеренгами голых мужиков, которых глава архангельских чрезвычаек Кедров истреблял из пулемётов, выстроив их около могил. И народ начинает ненавидеть генералов уже за то, что они предали его в кедровские лапы. <…> Есть волости, где истреблено и вымерло до 60-70 процентов всего населения. Истребление русского населения идёт с лихорадочной поспешностью. Надо спешить с помощью. Иначе здесь будет мёртвая пустыня и даже придти будет не к чему…».3 В «Воле России» информация была поставлена отлично: «Самый острый вопрос жизни северного русского захолустья это – топливо. <…> 1 534 учреждения Архангельска (жилищная комиссия по октябрь выдала 1 534 ордера на помещения для советских учреждений) вымерзают. <…> На Севере паёк иногда совсем не выдаётся. <…> Теперь Советы готовят новое ярмо – концессии».4 «В № 200 от 2 ноября сего года архангельских «Известий» напечатан список расстрелянных. Вот он. <…> Никаких торговых сношений с советской властью у Норвегии нет, да, и, судя по настроению норвежцев, и быть не может. <…> Местные газеты полны призывов к войне с Европой. Всех мобилизуют и обучают. Какой-то кризис назревает. Это чувствуется». Архангельск. – 1920. – 10 дек.5 «После ухода Миллера создана Советская Карельская республика. Столица – Ухта – село на берегу озера того же названия. Состряпано правительство. Введен полк. Затем дивизия ЧК расположилась по всей финской границе со штабом в Кеми. Всё лето прошло в военной оккупации Карелии советскими войсками, в укрощении строптивых и советизации завоёванного края. Результаты такого «государственного строительства» – неисчислимые трупы казнённых, бегство в Финляндию целых деревень, разорение и одичание бедного края. <…> Теперь большевики отдали край красным финнам, а те превращают его в базу для новой борьбы с белой Финляндией».6 «История с Печенгским монастырём. Едва ушел Миллер, явились Советы захватывать его у «эксплуататоров». «Отдать» уговоры не помогли. Тогда решили «покарать» и уничтожить. Центр предписал немедленно мобилизовать годных для военной службы монахов, а престарелых отправить на принудительные работы. Энергичными мерами – в два месяца – был разгромлен Печенгский монастырь до основания. Причём разгром сопровождался глумлением, кощунством над убогими святынями обители. Братию отправили куда-то в центр. Некоторые смельчаки рискнули бежать. Часть погибла в болотах нашей «запредельной» земли, но идейные вожаки обители добрались до Норвегии, которая их ласково приютила».7 «Мурманск. Ходят неясные слухи про движение матросов в Кронштадте, но никто ничего толком не знает. Живём словно в тюрьме, и ясное сознание того, что нас хотят уморить с голоду, доводит до сумасшествия. Хочется кричать о помощи на весь мир, который ещё не знает и сотой доли тех страданий, угнетений, унижений и плевков, которыми нас наградила «рабоче-крестьянская»…». (Из письма слесаря) «По всей Карелии теперь ездят комиссары. Все ищут мужиков, которые служили у англичан или белых. <…> Много народу перебито, увезено, не знаем, куда и за что. А когда не стало кого убивать, тогда господа комиссары принялись отбирать крестьянские продукты безо всякого разбору, какой что может утянуть…». (Из письма крестьянина)8 «Егор Смолин», «Лейтенант Григ», безымянный корреспондент «Воли России»* прав: самые страшные расстрелы шли в Холмогорах… Широко известно о расстрелах в Крыму. Иван Шмелев потерял там сына, а сам, переживший ужас красного террора, написал «Солнце мёртвых» (работа переведена ещё в 1920-х на все иностранные языки)… «Самой страшной книгой на русском языке» назвал её А. Амфитеатров. Найдены и опубликованы историками независимой Украины расстрельные крымские списки 1920-21 годов… Джанкой, Симферополь, Керчь, Феодосия, Ялта, Севастополь, Евпатория, Бахчисарай…9 Первые украинские Голгофы… Здесь на Севере их предшественниками были: Шенкурск, Вельск, Холмогоры, Усть-Цильма, Пинега, Онега, Мезень, Великий Устюг, Вологда, Петрозаводск, Архангельск, Пермь, Чердынь… Первая по времени публикация о Холмогорских расстрелах и концлагере появилась в Берлине в 1922 году – за 11 лет до создания немецкого аналога. (Дахау в 1933 году под Мюнхеном). С. П. Мельгунов писал: «Мне лично хорошо известен автор этого в сущности донесения, ездивший с большой трудностью и опасностью для себя специально на далёкий Север, чтобы собрать сведения об ужасах, о которых доходили слухи в Москву, и чтобы выяснить возможность помочь несчастным заключённым этого «лагеря смерти». Я слышал его доклад в Москве. В передаче он был ещё более страшен. Было действительно жутко, но мы были бессильны оказать помощь…».10 С тех пор прошло 88 лет. Приведём это свидетельство целиком. Холмогорский концентрационный лагерь. Лагерь в Холмогоры переведён из Соловков в мае месяце 1921 года, Правда, раньше посылались заключённые в Холмогоры, и иногда даже целыми партиями, но до места назначения они не доходили, т. к. и лагеря-то там не было. Верстах в десяти от Холмогор, на берегу Северной Двины, стоит деревня Косково, за рекой раскинулась живописная еловая роща, в ней расположено несколько домов – это выселки из Косковой – сюда привозили заключённых, в этой роще расстреливались десятки и сотни осужденных. До деревни долетали треск пулемётов, крики и стоны. Сколько там погребено человек, трудно сказать – жители окрестных деревень называют жуткую цифру в 8 000 человек. Возможно, что она и меньше, но думаю, сопоставляя рассказы с разных сторон, что погублены здесь тысячи. Холмогорский концлагерь был невелик. С мая месяца по ноябрь в нём перебывало 3 000 человек, в ноябре числилось 1 200 человек, 600 человек в Холмогорах и столько же в четырёх лагерях, расположенных в округе на расстоянии 20–40 вёрст – в Скиту, Селе, на Сухом Озере и на Горячем Озере. Помещался лагерь в бывшем женском монастыре, помещение хорошее и тёплое – это, кажется, его единственная положительная сторона. Недаром, выпуская одного из заключённых на волю, комендант заметил: «Вы можете гордиться, что сидели в самом строгом лагере в России». Не напрасно за ним укрепилось название «лагеря смерти». В бытность комендантом Бачулиса*, человека крайне жестокого, немало людей было расстреляно за ничтожнейшие провинности. Про него рассказывали жуткие вещи. Говорили, будто он разделял заключённых на десятки и за провинность одного наказывал весь десяток. Рассказывали, будто как-то один из заключённых бежал, его не могли поймать, и девять остальных были расстреляны. Затем бежавшего поймали, присудили к расстрелу, привели к вырытой могиле; комендант с бранью собственноручно ударил его по голове так сильно, что тот, оглушённый, упал в могилу и его, полуживого ещё, засыпали землёй. Этот случай был рассказан одним из надзирателей. Позднее Бачулис был назначен комендантом самого северного лагеря, в ста верстах от Архангельска, в Пертоминске, где заключённые питались исключительно сухой рыбой, не видя хлеба, и где Бачулис давал простор своим жестокостям. Из партии в 200 человек, отправленной туда из Холмогор, по слухам, лишь немногие уцелели. Одно упоминание о Пертоминске заставляло трепетать холмогорских заключённых – для них оно было равносильно смертному приговору, а между тем и в Холмогорах тоже не сладко жилось. Был в ту пору комендант в Холмогорах Сакнит* – расстрелов не применял. Сам по себе он не жестокий человек, ему доступны человеческие чувства, но весь ужас в том, что общая масса заключённых для него не люди – вся администрация смотрит на них, ну, как самодур-помещик смотрит на крепостных или плантатор-американец – на чёрных рабов: хочу – казню, хочу – милую. Вся администрация состояла из заключённых (коммунистов); конечно, поставлены они в привилегированное положение, которым особенно дорожат, вырвавшись из общей подневольной массы, и потому по своей рьяности и жестокости они нередко превосходили коменданта. Первый раз я увидела заключённых, подъезжая к Холмогорам. Стоял 20-тиградусный трескучий мороз, лошади проваливались в сугробы снега. Навстречу попалось странное шествие: несколько больших дровней, нагруженные ящиками, тащили группы людей, человек по 15–20. Худые, болезненного вида, в оборванной одежде, прозяблые, они жалобно просили: «Хлебца, хлебца». Но конвойные не позволили дать им хлеба. Они везли продукты, присланные американцами для заключённых.** Увы, самая маленькая часть этой передачи дошла до заключённых – администрация предпочла взять продукты для себя. Эти иззябшие, голодные оборванцы, оказывается, являлись привилегированными и у них была хоть какая-нибудь одежда, их посылали на принудительные работы, но многие же буквально были раздеты и потому принуждены были сидеть взаперти. С наступлением морозов отсутствие тёплой одежды дало себя сильно почувствовать. Холод – это один из бичей заключённых. Приводили в Холмогоры партию, первым делом всех обыскивали и все лишние вещи отбирались. Мужчины имели право на две смены белья. Под предлогом лишнего отбиралось хорошее платье, сапоги, все тёплые вещи, и человек, обречённый на жизнь на дальнем севере, оставался полуголым. Вещи сдавались в цейхгауз, будто на хранение, и оттуда администрация черпала самым беззастенчивым образом всё ей необходимое. Я знаю факты, когда надзиратели по ордеру получали вещи, заведомо принадлежащие заключённым. С другой стороны, из посылок, получаемых заключёнными, нередко вынимались тёплые вещи. Одному заключённому были посланы полушубок, валенки, шапка – ничего не дошло. Его выслали, полупомешанного, после тифа зимой в лёгком пальто, из рваных сапог торчали пальцы. С трудом его товарищи упросили коменданта дать ему на дорогу казённый полушубок. Второй бич, ещё более ужасный – это голод. Питание состояло из кипятка утром, на обед суп из мороженой картошки и фунт хлеба, вечером тот же суп и кипяток. В американской передаче были великолепные мясные консервы, жиры. Лишь изредка эти продукты попадали в суп. В Архангельске та же американская передача значительно улучшила положение заключённых, здесь же только малая часть давалась им. С осени были сделаны запасы капусты, но вот потребовался корм для коров – их 18 штук (часть молока шла на лазареты, большая же часть – для администрации). Не долго думая, капусту отдали на съедение коровам, а заключённых перевели на мороженую картошку. Два или три раза в неделю разрешались передачи, но почему-то установился порядок не допускать жиров, и у голодных людей отбирали последнее, что могло бы их поддержать. Также из посылок вынимались все жиры. У большинства из заключённых не было никого из близких, которые бы их поддержали передачами, поэтому они буквально голодали. Проходя на принудительные работы, они просили милостыни у прохожих, и всё, что им давали, тут же поедалось. Даже сырой картофель сейчас же начинали с жадностью грызть. Никакие угрозы со стороны администрации не могли удержать их летом от кражи овощей на огороде. И не один был убит за попытку стащить репу. Конвойный доносил: «Была попытка к побегу, пришлось стрелять». На самом деле была лишь попытка стащить репу и набить хоть чем-нибудь голодный желудок. Но самое ужасное это то, что рядом с этими голодными администрация жила на самую широкую ногу. Масло, мясо, молоко, белая мука в неограниченном количестве тратились у них на кухне. Интеллигентных женщин заставляли исполнять обязанности кухарок, готовить деликатесы, и при малейшем неудовольствии не понравившееся кушанье летело в помойку. Третий бич – болезни. Как холод, так и недоедание вызывали огромную заболеваемость. Лазарет на 200 кроватей с трудом вмещал всех больных. Осенью была сильная эпидемия тифа. Из 1 200 человек переболело тифом около 800, но смертность сравнительно была невелика, умерло всего 22. Всего с мая месяца умерло: в мае – 12 в июне – 20 в июле – 50 в августе – 80 в сентябре – 110. Из них – 110 от дизентерии и 80 от истощения. Всего 442 чел. Из этих данных видно, как с наступлением холодов смертность стала прогрессировать – и не только болезни, но голод и холод тому причиной. Изголодавшиеся люди набрасывались на всё, что попадало под руку, развивались желудочные болезни, и истощённый организм не выдерживал. Иногда тиф проходил благополучно, но затем человек умирал от истощения. В большом помещении (бывшей церкви) лежали выздоровевшие после тифа. Проходил врач или сестра, а со всех сторон худые, бледные, точно тени, больные скрипели: «Жирку бы, жирку нам»... Но в аптеке рыбий жир вышел, пустой суп и сырой хлеб не восстанавливают сил, и выздоровевший от тифа угасал от недоедания. Только что больной оправился от дизентерии, появился аппетит, и он с жадностью набросился на суп, который выменял на табак, на последние крохи у тяжелобольных – шесть–семь мисок супа; пожирает их и на утро помирает. Приёмный покой ежедневно был полон больных, почти все больны, но врач, из заключённых же, не смел их признавать больными. Если у него слишком много больных, являлся комендант, распекал его, грозил ему карцером и сам отбирал больных. Их выстраивали в шеренгу, и начинался просмотр с руганью: «Да ты разве болен, ведь стоишь на ногах»… и т. д. – и часть отправлялась обратно в камеры, как здоровые. Однажды комендант распекал таким образом больных. Велел привести врача. Тот пришёл бледный, расстроенный и на окрики коменданта так растерялся, что отдал честь и гаркнул: «Виноват, ваше благородие». До чего надо было дойти, чтобы так забыться... Его слова рассмешили коменданта, он расхохотался и не дал карцера. Были случаи смерти на приёме больных. Ежедневно утром подъезжали к больнице дровни и могильщики – бывший московский юрист и два студента, – стаскивали пять–шесть голых трупов, закрывали их рогожами и везли за город, где, безвестные, они зарывались в ямы. Кроме физических лишений, заключенные постоянно находились в запуганном, пришибленном состоянии, благодаря крайне грубому отношению администрации. Во-первых, обращение было исключительно на «ты» и притом постоянно в грубом резком тоне. Администрация состояла из заключённых же, и каждый хотел поддержать свой престиж. Очень развита была система доносов, жалоб, интриги. Постоянная угроза карцером, да и не только угроза, но и действительный карцер. Кроме карцера, сажали ещё в холодную башню на хлеб и воду. Был ещё Белый Дом. Он за пределами лагеря – маленький дом, на улицу выходило три окна, в маленькой комнате 40 человек – ни прогулок, ни врачебной помощи, уборной тоже нет, выводили на две минуты два раза в день. Там заболевали тифом и дней по десять до кризиса валялись без помощи. Некоторые просидели там больше месяца, заболели тифом и кончили психическим расстройством. Брань и рукоприкладство – обычные явления. А при прежнем коменданте, Бачулисе, не трудно было угодить и под расстрел. Положение женщин, в общем, было несколько лучше, но в другом отношении им и хуже. Говорить с мужчинами им строго запрещалось. Зато администрация имела над ними полную власть. Кухарки, прачки, прислуга набирались в администрацию из числа заключённых и притом нередко выбирали интеллигентных женщин. Под предлогом уборки квартиры помощники коменданта (так поступал, напр., Окрен) вызывали к себе девушек, которые им приглянулись, даже в ночное время. Затем эти вызовы учащались, и любимицы их возвращались с руками, полными угощений – прекращалась их голодовка. И у коменданта, и у помощников любовницы из заключённых. Отказаться от каких-либо работ, ослушаться администрацию – вещь недопустимая: заключённые настолько были запуганы, что безропотно выносили все издевательства и грубости. Бывали случаи протеста – одна из таких протестанток, открыто выражавшая свое негодование, была расстреляна (при Бачулисе). Один раз пришли требовать к помощнику коменданта интеллигентную девушку, курсистку, в три часа ночи: она резко отказалась идти – и что же… Её же товарки стали умолять её не отказываться, иначе и ей и им – всем будет плохо. Весь лагерь голодный, больной, забытый… Люди теряли всякий человеческий облик и превращались из людей в жалких забитых рабов...11 Через семь лет – там же, в Берлине, было опубликовано свидетельство, бежавшего в 1925 году с Соловков в Финляндию бывшего белогвардейского офицера А. Клингера. Клингер писал о массовых расстрелах чекистами, в том числе женщин и стариков… Одним из главных холмогорских палачей назвал чекиста-коммуниста, поляка Квицинского. «До 1922 года Квицинский был помощником коменданта Холмогорского концентрационного лагеря, о котором не могут без ужаса вспоминать те немногие уцелевшие, что были перевезены из Холмогор, Архангельска и Пертоминска в Соловки. Неподалёку от холмогорского лагеря находился одинокий, стоявший в стороне дом, давно уже брошенный его владельцами. В этом доме несколько лет подряд происходили систематические избиения десятков тысяч заключённых, попадавших в Холмогоры из всех губерний России, Кавказа, Крыма, Украины и Сибири (в то время этот лагерь был главной тюрьмой для «контрреволюционеров»). Одинокая усадьба, в которой нашли себе смерть бесчисленные «белогвардейцы», называлась «Белым домом». Комендантом этого «Белого дома» и руководителем расстрелов был Квицинский. Разлагающиеся трупы казнённых не убирались, новые жертвы падали на трупы убитых раньше. Зловонная гора, тел была видна издали. По признанию самого Квицинского, только в январе – феврале 1921-го года в «Белом доме» было убито 11 000 человек, в том числе много женщин (сестёр милосердия) и священников. (В конце 1920-го года в Холмогоры стали прибывать тысячи заключённых из числа захваченных на Кавказе и в Крыму офицеров армий генералов Деникина и Врангеля, их родных и близких). Перед переводом лагеря в Соловки Квицинский, заметая следы своих зверских преступлений; взорвал «Белый дом».12 В самой России, «СССР», «Российской Федерации» (как угодно) о Холмогорском концентрационном лагере мелькнуло упоминание в письме читателя в журнал… «Советский экран» в 1990-ом году: «Уважаемый редактор! Предлагаю М. Е. Голдовской* тему «Север, Соловки» расширить до темы «Север, Соловки, Холмогоры». Не только потому, что Холмогоры находятся вблизи Соловков (всего в 70 километрах от Архангельска), но и потому, что в это же время и даже раньше здесь находился концентрационный лагерь. Мой дед, отец и мать могли бы свидетельствовать о расправах, творившихся в нём. К сожалению, в живых осталась только мать. Но сам я много слышал об ужасах лагеря, поэтому могу обо всём подробно рассказать и быть свидетелем, пусть косвенным. Мои отец – Шигин Андрей Дмитриевич, 1892 года рождения, инженер лесного хозяйства. С августа по декабрь 1920-го – заключённый Покровского концентрационного лагеря г. Москвы, с декабря 1920-го – заключённый Холмогорского лагеря. В марте 1922 года амнистирован решением ВЦИК. В 1956 году реабилитирован. Дело в том, что, находясь в белой армии Колчака, он был связан с большевистским подпольем. Холмогорский концентрационный лагерь располагался на территории Холмогорского монастыря. Это был не просто лагерь принудительных работ. Таким он был только для заключённых, осужденных, как мой отец, лишь на 5 лет. Для осужденных на 10 лет этот лагерь становился конечным этапом жизни. В январе 1921 года Совет Народных Комиссаров принял постановление, подписанное Лениным, о прекращении расстрелов по политическим мотивам. Слишком много нареканий было с Запада. В действительности же расстрелы не только не прекращались, но приняли массовый характер. Губернские ЧК выносили решение об осуждении на 5 или 10 лет. Те, кому была дарована жизнь, осуждались на 5 лет, те же, которые приговаривались к расстрелу, получали 10 лет. Просто и удобно. И со стороны Международного Красного Креста не было нареканий. Все расстрелянные, как обнаруживалось при проверке, были оформлены умершими от истощения, тифа, туберкулеза и прочих болезней. Первая партия осужденных на 10 лет была убита и сожжена на территории самого монастыря. Но при сжигании трупов образовывался большой чад, да и трупы горели медленно. От этого метода властям лагеря пришлось отказаться. Следующие партии осужденных группами примерно по 300 человек в сопровождении чекистов велись через город к пристани на глазах у всех жителей. Холмогоры стоят на берегу реки Холмогорки. Людей грузили на баржу якобы для отправки на работу. Расстрелы производились, как считали жители, на «острове смерти» или на других островах. Отец и мать считали, что расстрелы проводились, возможно, и в тайге, на правом берегу Двины. Буксир успевал за день сделать рейс туда и обратно. Вечером с баржи выгружалась одежда расстрелянных и увозилась чекистами. Такие массовые акции проводились все лето 1922 года на глазах матери, отца, деда и всех жителей Холмогор. Среди них, уверен, можно и сейчас найти немало свидетелей...».13 Ещё одно сообщение берлинской русской прессы: среди стихов Ахматовой, Бальмонта, Северянина, Ходасевича статья о «городе мёртвых» – Архангельске: жүктеу/скачать 2.33 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|