Зигмунт Бауман

этого, в течение последних пятидесяти лет, американская армия и ее

союзники выжигали напалмом и иным образом истребляли террористов в

Корее, Доминиканской Республике, Вьетнаме, Никарагуа, Ираке и многих

других странах [1].

Нет сомнения, что терроризм предполагает жестокость и кровь, и люди,

называемые «террористами», стремятся и готовы убить столько народа,

сколько необходимо для организации или продолжения их общего дела.

Но проблема состоит в том, что навешивание ярлыка «террористов» на

людей, которые стреляют, бомбят или жгут других людей, зависит не

столько от самой природы их действий, сколько от симпатий и

антипатий тех, кто печатает такие ярлыки и приклеивает их надежным

клеем, чтобы хорошо держались. Если бы не эти ярлыки, террористов

можно было бы спутать с их жертвами – как и сделал тот не назвавший

своего име­ни британский солдат в Косово, который поделился своими

сомнениями с корреспондентом газеты «Гардиан» Крисом Бэрдом: «Я

думаю, нас неправильно сориентировали относительно Освободительной

армии Косово. Они – террористы, и мы выиграли за них их войну. Не

только сербы, но и этнические албанцы боятся их» [2].

Террористы совершают насилие; точнее, мы называем насилием то, что

делают террористы. Такое легко «выворачиваемое наизнанку»

определение показывает, сколь трудно дать определение насилию,

обращаясь исключительно к внешним признакам поступка. Да,

характерная черта насилия – это заставлять людей де­лать то, чего

они не хотят делать и чего в иных случаях они бы делать не стали;

да, насилие означает методом запугивания заставлять людей

действовать против своей воли, оно лишает их права выбора; да, ради

достижения таких результатов наносятся увечья, причиняется боль,

путем демонстрации обгорелой плоти и луж крови среди населения

распространяется страх, усугубляемый слухами о том, что мужчины и

женщины, достаточно смелые и самонадеянные, чтобы оказать

сопротивление, сгорели в огне или пролили свою кровь. Все это

правда, но это еще не вся правда. Не любое жестокое, кровопролитное,

беспощадное попрание человеческой свободы, не каждое нарушение

телесной целостности человека могут быть отнесены к рубрике

«насилие». Для подведения таких действий под это понятие и их

соответствующего осуждения должны быть выполнены некоторые другие

условия, связанные не с характером действий, а с вовлеченными в них

личностями, а также целями, которые им приписываются или ими самими

провозглашаются. Что касается жертв их действий, они вряд ли смогут

заметить разницу: все равно они окажутся окровавленными, изгнанными

из своих домов, лишенными собственности или жизни, и ощущения от

этого останутся одинаковыми независимо от того, являются ли мотивы

истинными или ложными. Боль остается одинаковой независимо от того,

вызвана ли она «побочными эффектами» или стала преднамеренным

результатом. Более существенно, что жертвы вынуждены полагаться лишь

на заявления своих мучителей, когда дело доходит до решения вопроса

о том, каковы были истинные их намерения и какой допускается масштаб

«по­бочных эффектов», чтобы исходные высокие цели не утратили своего

благородного облика.

Короче говоря, насилие остается понятием исключительно спорным. В

основе дискуссий вокруг него лежит вопрос легитимности. Насилие есть

нелегитимное использование силы, точнее – использование силы,

которому отказано в легитимности. Провозглашение акта, принуждающего

людей действовать против их воли, или навсегда лишающего их шанса на

какие бы то ни было, вольные или невольные, действия, «актом

насилия» не прибавляет новой информации к описанию самого этого

акта, но лишь подвергает сомнению право совершивших его лиц

прибегать к использованию силы, а заодно и лишает их возможности

самим определять, какие слова использовать для описания собственных

действий. В борьбе за власть насилие является одновременно и

средством, и наградой. Такая двойственная роль проистекает из

главной цели этой борьбы, каковой выступает придание легитимности

использованию силы.

В своем проницательном анализе «литературной жизни» Пьер Бурдье

высмеял «позитивистские» исследования, в которых предпринимается

попытка составить перечень характерных и «объективных» черт

литературы, якобы позволяющих «объективно» устанавливать, что

является, а что не является «литературным произведением», и кто

является, а кто не является «писателем». Выступая против таких

помыслов и намерений, Бурдье отмечает, что «одной из главных задач

борьбы, идущей в пределах литературной или художественной сферы,

оказывается определение границ самой этой сферы», т.е. совокупности

людей, «имеющих законное право участвовать в такой борьбе».

Обсуждаемая проблема – это «определение легитимной практики» и, в

конечном счете, установление права формулировать «официальные», то

есть к чему-то обязывающие, определения [3]. Я считаю, что этот

анализ, хотя он и касается борьбы внутри литературных и

художественных кругов, имеет непосредственное отношение к нашей

теме: все, что говорит Бурдье о динамике литературной сферы,

справедливо и для более широкого класса «социальных сфер». Все

области социального, сколь бы различны и специфичны они ни были,

какими бы иструментами они ни пользовались и какими бы результатами

ни характеризовались, это «сухой остаток» прежней борьбы за власть;

все они сохраняют свою форму благодаря непрерывному продолжению этой

борьбы. Сущность же всякой власти состоит в пра­ве давать

официальные определения, и главным призом в борьбе за власть служит

обретение или сохранение права устанавливать свои собственные, и,

что не менее важно, лишать юридической силы или игнорировать

исходящие из противоположного лагеря определения.

Как заметил Эдвард Сэд, размышляя о последствиях эскалации насилия в

Косово,

потеряет доверие, если, следуя тем же критериям, откажется выдвинуть

обвинения в адрес Клинтона и Блэра, Мадлен Олбрайт, Сэнди Бергера,

генерала Кларка и всех тех, кто в то же самое время нарушал все

нормы приличия и законы войны. На фоне того, что Клинтон сделал с

Ираком, Милошевич выглядит почти дилетантом».

Можно уверенно утверждать, что наивность этих замечаний является

преднамеренной. Без сомнения, Эдвард Сэд, один из наиболее глубоких

исследователей недостатков и слабых мест нашей цивилизации, должен

знать, что критерии, которыми руководствовался Международный

трибунал, были связаны не со степенью жестокости или с масштабами

человеческих страданий, этой жестокостью порождаемых (не говоря уже

о таких эфемерных и неуловимых категориях, как «приличие»), а с

правом быть жестоким; и, таким образом, критерии трибунала

оставались одними и теми же и в отношении Милошевича, и в отношении

Клинтона. Именно на основании этих критериев первый был объявлен

преступником, а другому было позволено наслаждаться славой за то,

что он поставил его на колени. Возможно, что несколько лет назад,

когда принцип территориального суверенитета государств еще не рухнул

под натиском глобализации, «те же» критерии заставили бы вынести

оправдательный приговор Милошевичу и выдвинуть обвинения в агрессии

– незаконном, по определению, насилии – против сил НАТО.

Во всех операциях по установлению и наведению порядка легитимность

так или иначе становится главной проблемой и обсуждается наиболее

горячо. Борьба идет из-за грани, отделяющей правильное (т.е.

ненаказуемое) использование силы и принуждения от неправильного

(т.е. наказуемого). «Война против насилия» ведется во имя монополии

на использование силы. «Устранение насилия», объявляемое целью такой

войны, представляется как ситуация, в которой эта монополия больше

не оспаривается. «Ненасилие», рассматриваемое как атрибут

цивилизованного общества, предполагает не отсутствие использования

силы, а лишь отсутствие ее неуполномоченного использования. Именно

поэтому война против насилия никогда не может быть выиграна, а само

понятие «ненасильственного социального порядка» оказывается крайне

противоречивым.

Наша современная цивилизация считает «устранение насилия» одной из

главных задач в деле установления порядка. Приняв внешнюю форму

проекта модернити [за его суть] и пренебрегая собственно программой

действий, потерявшейся за этой формой или принявшей более приятные

очертания, многие теоретики стали утверждать, что современное

общество ориентировано на «смя­г­чение» условий человеческого

существования и постепенное исключение насиль­ственных методов

наведения порядка. Но и по сей день они испытывают крайнее

разочарование от собственных попыток документально подтвердить

наличие прогресса, хотя после каждого изменения обстановки и правил

продолжающейся игры противостоящих сил они заранее празднуют прорыв,

кажущийся столь близким. Проблема, порождаемая внесением в игру

изменений, состоит в том, что невозможно постоянно обновлять

обещания лучшей жизни без переоценки прошлого: то, что в свое время

считалось триумфом цивилизованности, по прошествии некоторого

периода приходится описывать как историю жестокого, вызывающего

дрожь насилия – это относится, например, к «умиротворению» «диких

племен» в Индии или укрощению американских индейцев и австралийских

аборигенов. То, насколько уязвимы и подвержены изменениям границы

между насилием и «несущим культуру прогрессом», наглядно видно на

примере проблем американских учебников истории, порицаемых,

осуждаемых, обливаемых грязью и в результате один за другим

изымаемых как «политически некорректные», т.е. не совпадающие с

чьими-то идеями о законности использования оружия в той или иной

ситуации.

Отсюда вытекают два важных следствия.

Во-первых, невозможно сколь-либо объективно утверждать, является ли

современная история историей нарастания или ослабления насилия,

равно как невозможно изобрести способ «объективной» оценки общего

уровня насилия.

Следует начать со своевременного напоминания Людвига Витгенштейна о

том, что «никакой вопль страданий не может быть громче, чем вопль

отдельного человека… Опять-таки, никакое страдание не сравнится с

тем, которое выпадает на долю одного человеческого существа…Планета

в целом не может испытать большего страдания, чем одна душа» [5]. Но

даже если кто-то и попытался бы опрометчиво отмахнуться от этого

предупреждения против общепринятой, но обманчивой, тенденции сводить

вопрос страдания к вопросу о количестве страдающих, это не снимает

проблему того, что трактовка применения силы как «актов насилия»

является слишком непоследовательной и изменчивой, чтобы допустить

серьезное отношение к стохастическим рядам, как бы прилежно и

скрупулезно они ни были исследованы и сопоставлены. Всем оценкам

исторических тенденций на­силия, как прежним, так и нынешним, вряд

ли суждена долгая жизнь; они обречены быть столь же спорными и

вызывающими сомнения, как и сама легитимизация использования силы и

подведение его под понятие насилия, прямо зависящее от такой

легитимизации.

Во-вторых, вопреки декларациям о намерениях, которые сопровождают

воплощение в жизнь и утверждение идей «цивилизованного порядка»,

вряд ли когда-нибудь будет принята последовательная и решительная

позиция в пользу отрицания насилия. К осуждению насилия можно было

бы относиться серьезно только в том случае, если бы оно

распространялось и на осуждение использования силы как таковой, но

ничего подобного не просматривается. Проповедники и стражи порядка

не могут не пребывать в состоянии растерянности, когда дело доходит

до вопроса о полезности и необходимости использования силы. Сама

идея наведения порядка не выходила бы на авансцену, если бы на ее

пути не существовало препятствий или врагов, которых необходимо

подавить, принудить к подчинению ради торжества порядка. Абсолютно

толерантный, всепозволяющий порядок есть противоречие в определении.

Сами по себе наведение и защита порядка состоят, главным образом, в

освобождении широкого набора насильственных мер от того позора,

который сохраняется за насилием; их целью является лишь

перераспределение легитимности. Охрана порядка оказывается борьбой

за искоренение насилия как незаконного использования силы в той же

мере, в какой остается попыткой узаконить использование силы, если

последнее «полезно и необходимо». Осуждение силы и принуждения может

быть только избирательным и чаще всего неоднозначным.

Восприятие случайного, «обычного» и «нормального» использования силы

как «насилия» изменяется в зависимости от степени легитимности

социального устройства. Если претензии того или иного строя на

легитимность выглядят слабыми и плохо обоснованными, большая часть

усилий, предпринимаемых ради поддержания порядка, будет воспринята

как насилие; и наоборот, вызов его легитимности будет воплощаться в

сомнениях [по поводу его прав применять силу] и осуждении

предпринимаемых им мер как насилия. Отказ в праве использования силы

равнозначен отказу признать легитимность существующей власти, и

такой отказ обычно ассоциируется с претензиями на власть со сороны

соперничающих сторон. В переходные эпохи большинство случаев

использования силы, встречающихся в повседневной «упорядоченной»

жизни общества, оценивается общественным сознанием как насилие.

Наша эпоха [также] является переходной – и переход этот

представляется не менее глубоким и всесторонним, чем тот, что

ознаменовал рождение общества модернити. Поэтому не приходится

удивляться распространенности ощущения, что «мы живем в жестокое

время», и убежденности людей в нарастании масштабов насилия. Когда

рушатся старые леса и подпорки повседневных институтов, мало какие

(если вообще какие-нибудь) «насущные потребности», прежде

воспринимавшиеся как неотъемлемая часть жизни, неприятные и

раздражающие, но требующие молчаливого принятия, кажутся столь же

очевид­ными и неизбежными, как прежде.

Получив законный статус, использование силы отходит на задний план

повседневной жизни, перестает быть в центре внимания. Оно редко

попадается на гла­за и становится как бы «невидимым»; и чем более

привычным, повторяющимся и монотонным становится применение силы,

тем меньше оно имеет шансов привлечь к себе внимание. Только в

случае, когда заведенный порядок начинает испытывать давление или

разрушается, силовые приемы, прежде поддерживавшие его, становятся

вполне различимыми. Именно в этот момент в глазах своих жертв

применение силы обретает все признаки насилия, становясь

недопустимым, неоправданным и непростительным, опасным

посягательством на права и свободы личности.

Однако это только часть дела. Возрастающая частота, с какой люди

прибегают сегодня к использованию силы, которая, выходя за

институционализированные рамки, может классифицироваться лишь как

насилие, не должна сбрасываться со счетов как *********

(trompe-l’oeil) и списываться на смятение умов, естественное для

переходного периода.

Наша эпоха является переходной постольку, поскольку прежние

структуры разрушаются или демонтируются, но альтернативных структур,

обладающих в рав­ной мере узаконенным статусом и призванных занять

их место, пока не существует. Может показаться, что сами матрицы, в

которые заливались человеческие отношения ради придания им

необходимой формы, брошены в плавильный котел. Лишенные таких форм,

все модели отношений начинают вызывать подозрения в той мере, в

какой они оказываются неопределенными и уязвимыми, подверженными

сомнениям и открытыми для обсуждений. И дело уже не просто в том,

что нынешние человеческие отношения, как и все социальные атрибуты

эпохи модернити, требуют определенных усилий для подгонки их под

некую модель, а в том, что подобные модели не являются больше

«заданными». Эти модели сами превратились в задачи, которые

приходится решать в условиях отсутствия «нормативного регулирования»

и четких критериев, позволяющих считать задачу решенной. Забавная

игра, в которой правила и цели являются в то же время и главным

призом!

и не существует готовых образцов, по которым можно проверить

направление этой работы и, тем более, оценить масштабы достигнутого

прогресса, оно может осуществляться только методом проб и ошибок.

Выработка новых парадигм представляется сегодня непрерывным

экспериментированием. Исходные гипотезы, которые должны проверяться

в экспериментах, оказываются неопределенными или вообще отсутствуют;

сама цель экспериментирования становится темой для эксперимента.

Процесс создания новых моделей методом проб и ошибок, как правило,

принимает форму «разведки боем». В военной практике этот термин

означает завязывание боя с противником с целью оценки его ресурсов,

оборонительных и наступательных возможностей и, таким образом,

определения того, какого ответа на собственные гамбиты мо­жно ждать,

или насколько надежно защищенной можно считать выбранную позицию. В

некоторых случаях попытки провести разведку боем, коротким, но

напряженным, предпринимаются, когда стратегический план составлен,

подписан и остается только проверить, сколь реалистичны надежды на

успех. Но иногда случается и так, что «разведка боем» используется

для выяснения того, насколько широк диапазон возможных действий.

Если планы еще не разработаны, определение целей будет зависеть от

результатов предварительных боевых стычек и от выводов, сделанных

относительно силы и решительности сопротивления, с которым, по всей

вероятности, придется столкнуться.

Постоянно растущие масштабы «семейного» и «уличного» насилия требуют

двухступенчатого объяснения. Во-первых, благодаря все более явной

слабости прежде всесильных, очевидных и не вызывающих сомнения

моделей отношений, значительная часть повседневно воспроизводившихся

силовых мер лишается былой легитимности и все чаще воспринимается в

на­ши дни как насилие. Во-вторых, новая изменчивость и гибкость

отношений, освобожденных от рамок прежних моделей, допускает широкое

использование хитростей, присущих «разведке боем»: мощь и

изобретательность сторон, их способность быстро восстанавливать силы

подвергаются ежедневному испытанию с целью выяснить, насколько можно

расширить собственную территорию, сколь далеко продвинуться, не

опасаясь контратаки, и как долго противоположная сторона будет

терпеть наскоки и уколы, прежде чем «соберется с силами» и достойно

ответит. Все это представляется «использованием силы, находящейся в

поисках легитимности», и в течение того времени, пока искомая

легитимность не достигнута и не защищена надежным образом, подобная

«проверка силой», по определению, является актом насилия. Если новые

модели не возникают, а условия перемирия нужно постоянно

поддерживать, причем в некоторых ситуациях оговаривать заново

практически ежедневно, то использование силы, всегда лежащее в

основе «мирного сосуществования», может еще неопределенно долгое

время оставаться облеченным в наряд насилия.

Перемены в «классификации» иллюстрируются вдруг получившими название

формами семейного и уличного насилия – супружеские изнасилования,

издевательства над детьми, сексуальные домогательства на службе,

преследования, вымогательства и т.д. Явления, которые призваны

обозначить эти вызывающие возмущение и панику модные словечки,

отнюдь не новы. Они существовали рядом с нами на протяжении долгих

лет, но к ним либо относились как к «естественным» и сносили их

безропотно наряду с другими нежелательными, но неизбежными

жизненными неприятностями, либо же они просто оставались

незамеченными, как и прочие черты «повседневности». Достаточно часто

под вывесками супружеской верности, близости родителей и детей или

искусства ухаживания они восхвалялись и даже активно насаждались

наряду с другими неотъемлемыми элементами миропорядка (ведь так

называемая «социализация» в конечном счете и заключается в

принуждении людей добровольно выполнять то, что обязывают их делать

принятые в обществе правила). Новые названия отражают не столько

сами обозначаемые ими явления, сколько отказ по-прежнему спокойно

мириться с ними. Можно сказать, что эти новые названия – своего рода

вопросительные знаки, заменяющие точки. Явления, которые они

описывают, вызывают сомнения, их легитимность оспаривается, их

институциональные основы непрочны, от них больше не исходит дух

надежности и постоянства – а незаконное принуждение, как мы помним,

и есть насилие.

Поскольку старые модели уже не кажутся обязательными, поддерживавшие

их силы не внушают больше трепета и послушания, а потому и не

ощущают себя непреодолимыми; но при этом не обнаруживается никаких

новых моделей, способных хотя бы претендовать на всеобщее одобрение

и прочные институциональные основы, не говоря уже о реальном

обретении ими того и другого – все новые и новые ситуации

воспринимаются как изменчивые, неопределенные и спорные и в силу

этого требующие бдительности и боеготовности. Наше общество

становится все более «военизированным», а насилие, обвинения в

насилии и ожидание насилия превращаются в главное средство

отстаивания прав индивидов или групп. Старый принцип si vis pacem,

para bellum (хочешь мира, готовься к войне) кажется актуальным как

никогда – для всей социальной системы сверху донизу, будь то на

глобальном, местном или внутрисемейном уровне.

Подозрение в насилии само по себе представляется глубоким источником

тревоги: в условиях, когда проблема легитимности постоянно остается

нерешенной и обсуждаемой, любые претензии, возникающие вследствие

проживания в едином сообществе, в одном доме или в одной семье не

могут быть свободными от обвинений в откровенном или скрытом

насилии. Неудивительно, что перманен­тный страх перед насилием

подсказывает людям «стратегию разъединения»: территориальная

обособленность достигается с помощью современных аналогов крепостных

рвов и подъемных мостов (таких как охранники в подъездах,

огороженные кондоминиумы, скрытые системы видеонаблюдения и