Зигмунт Бауман
жүктеу/скачать 2.12 Mb.
|
|
вооруженные патрули), принцип «пусть лишь смерть разлучит нас» заменяется «пробными браками» и неустойчивыми псевдосемейными союзами, которые можно расторгнуть по первому требованию в силу нескованности взаимными обязательствами. Институционализированные модели разрушаются и дезинтегрируются на всех уровнях общественной организации, принося одинаковые последствия: на всех социальных уровнях все новые и новые типы взаимодействия переходят в разряд насилия, в то время как акты насилия, напоминающие «разведку боем», становятся неотъемлемой чертой процесса непрерывного разрушения и воссоздания властных иерархий. Два уровня заслуживают здесь особого внимания: первый, до недавнего времени занятый государством и нацией, слившимися в единое целое, и второй, прежде не слишком институционализированный и остававшийся до последнего времени фактически «ничейной территорией», но сейчас активно осваиваемый нарождающейся «глобальной» или, по определению Альберто Мелуччи, «планетарной» системой. Формирование государств в эпоху модернити было историей насилия, совершавшегося относительно небольшой группой наделенных естественными богатствами и удачливых этносов над множеством находившихся на более низких стадиях развития, мелких и несчастных национальных групп, – «потенциальными», но «не реализовавшимися» нациями. История пишется победителями, а поскольку подавление побежденных меньшинств, сопровождавшееся их физическим или культурным истреблением, лишало их возможности написать собственные истории, то История оказалась изложенной и повторяемой как поучительный и возвышенный рассказ о прогрессе, о процессе культурного развития, о постепенном, но непрекращающемся проникновении идеалов добра в повседневную жизнь и очищении взаимоотношений между людьми от насилия. Если взглянуть на этот процесс с высоты нашего времени, это очищение оказывается похожим, скорее, на успешную ликвидацию неузаконенного принуждения и институционализацию «естественного характера» принуждения, исходящего от законной власти, вплетение его в ткань социальных связей. Несмотря на неоднократные переписывания этой картины, проблема насилия на протяжении многих десятилетий сводилась к вопросам антиобщественных, криминальных элементов. И только когда бурная история становления национальных государств оказывается успешно забытой, становится различимой четкая и более не оспариваемая грань между принуждением, наряженным в одежды «защиты закона и порядка», и «неприкрытым» и «диким», но случайным и эпизодическим насилием, которое легко найти и изолировать. Но теперь и в этой сфере все изменилось. По мере разрушения суверенитета государств под давлением глобализации и значительного снижения пороговых требований, позволяющих претендовать на самоопределение, поддерживавшиеся властями обязательная ассимиляция и инкорпорирование национальных меньшинств вкупе с уничтожением их самобытности (модернизированная версия леви-строссовской этнологической категории антропофагической стратегии, основного метода наведения порядка, ранее применявшегося национальным государством) становятся невозможными; спорадические попытки прибегнуть к подобным мерам оказываются вопиюще неэффективными. В этих условиях использование альтернативных методов (современного варианта антропоэмической стратегии Леви-Стросса) – размежевания, взаимного отделения, конфискации имущества и депортации – становится соблазном, которому трудно противостоять. Каждый, кто не может быть ассимилирован, должен быть уничтожен или выслан за пределы сообщества, которое, когда дело доходит до установления и защиты моделей сосуществования, способно положиться только на единообразие своих членов. Для возникающих новых государств политика принудительной ассимиляции и подавления местных традиций, памяти, обычаев и диалектов уже не представляется возможной или практически осуществимой. Мы вступили в эпоху этнических чисток как определяющего элемента стратегии строительства наций. Возникающие нации, стремящиеся к созданию собственных национальных государств, не могут похвастаться уже утвердившимися, завоевавшими авторитет институтами, способными поддержать их хрупкую, активно оспариваемую и скорее постулируемую, нежели реальную, идентичность. Им еще предстоит выкристаллизовать себя из смешения культур, языков, верований, в которых они были растворены; им еще предстоит дистиллировать свою идентичность посредством отделения и изоляции друг от друга комнентом безнадежно перемешанного раствора. Но так как они не могут прибегнуть к «узаконенному принуждению», то все, что бы они ни сделали для достижения своей цели, может классифицироваться лишь как насилие. И насилия здесь не может не быть: для возникающих наций безумие убийства – не столько вопрос жизни и смерти, сколько рождения или мертворождения. Мало что может заменить, если вообще может, «исходное преступление» в его качестве надежного связующего средства, надолго объединяющего прежде разрозненных индивидов и превращающего их в компактное и сплоченное национальное сообщество. Только будущая «суверенная нация» способна захотеть и реально оправдать участников [преступления], сняв с них обвинение в насилии и эффективно защитив их от наказания, равно как и от преследующего их чувства вины. Таким образом, самыми страшными врагами образующихся наций оказываются перебежчики, сомневающиеся, равнодушные и безразличные; чем грязнее будут руки большинства, тем более широкой и острой станет потребность их вымыть, и только «суверенная нация» будет обладать властью, достаточной, чтобы объявить их чистыми. Насилие необходимо прежде всего для того, чтобы заставить всех, кто назначен быть патриотами, принять участие в насильственных действиях, даже если они этого не слишком хотят. Официальные и публично объявленные врагами объекты «этнических чисток» оказываются в рамках такой логики несчастными жертвами «побочного ущерба», неизбежного в ходе усилий по «смыканию рядов» государств и наций, борющихся за свое рождение. Новые вспышки насилия на локальном уровне, когда-то усмирнные под руководством суверенных национальных государств, вряд ли проявились без прогрессирующего разрушения этого суверенитета под давлением обстоятельств, возникающих на уровне «планетарной системы». Обращения к насилию на этих двух уровнях тесно связаны и взаимозависимы, но каждый уровень имеет собственные проблемы и способен вызвать к жизни особый вид насилия. На уровне наций, стремящихся к образованию собственного государства, ставкой в межэтническом конфликте выступает территория. Тот, кто остается на поле битвы после ее окончания, выигрывает войну. Какая бы тактика ни была выбрана, она предполагает прямое столкновение с противником. Необходимость последнего усугубляется ранее обсуждавшимся фактором – солидарной ответственностью за преступление: участие в жестокостях должно быть личным, прямым и неоспоримым, а воспоминания о нем – яркими и нестирающимися. В этом отношении тот тип насилия, который связан с «рождением национального сообщества», радикально отличается от проводимых сформировавшимися национальными государствами акций, осуществляющихся с применением силы и направленных на установление или поддержание порядка, включая даже геноцид. В таких случаях обычно прибегают к бюрократической анонимности, «неопределенной ответственности», деперсонализации индивидуальных шагов, и отрицанию прямой связи между преступниками и мрачными результатами их действий; однако массовые убийства, сопровождающие рождение новой нации, должны, чтобы иметь соответствующий эффект, совершаться у всех на виду. Пятна крови на руках убийц должны быть заметными, а еще лучше – несмываемыми. Это требование, однако, не относится к насильственным действиям, совершаемым в ходе конфликтов совершенно нового типа, «глобальных войн», лучшими примерами которых стали война в Персидском заливе и операция НАТО в Косово. Территориальные приобретения не являются целью этих войн; напротив, нападавшие более всего остерегались и тщательно избегали вторжения и взятия территории под свой контроль; предотвращение такого хода развития событий было главным, а возможно, и решающим фактором в стратегических расчетах. Целью войны было заставить врага, противящегося открытию своей территории «глобальным силам», подчиниться, но при этом обязать его нести ответственность за текущие повседневные дела, оставляя ему необходимые ресурсы, позволяющие поддерживать привлекательнось и приспособленность территории для мирового торгового и финансового капитала и в то же время недостаточные для осуществления новых попыток превращения страны в неприступную крепость. Целью этого нового типа «глобальной войны» выступают не территориальные приобретения, а открытие дверей, остававшихся закрытыми для свободных перетоков глобального капитала. Перефразируя Клаузевица, можно сказать, что такая война – это прежде всего «продолжение свободной всемирной торговли иными средствами». Поэтому цели такой войны вряд ли могут быть достигнуты столь старомодными средствами, как конфронтация, вооруженные столкновения и жестокие битвы, что неизбежно подразумевает принятие на себя как определенных обязательств, так и ответственности за последствия. В идеале следовало бы полностью предоставить выбор целей компьютерам и самонаводящимся ракетам. Далекие от этого идеала, военные стратеги попытались свести задачу армейских профессионалов к составлению компьютерных программ и слежению за экранами. Новые войны, войны глобальной эпохи – это войны, ведущиеся на расстоянии, состоящие из ударов с быстрым отходом: бомбардировщики покидают зону боевых действий еще до того, как противник сумеет нанести ответный удар и даже до того, как станут заметны результаты их собственного удара. Ричард Фальк сравнил эту новую войну с пыткой: подобно палачу, атакующий абсолютно свободен в выборе любых методов причинения боли, которые он сочтет эффективными и поэтому «рациональными». Такое сравнение не вполне корректно: пытка, в отличие от новой войны времен глобализации, сделала встречу и, разумеется, «взаимодействие» между мучителем и жертвой сколь неизбежными, столь и «продуктивными». Новые глобальные войны, немыслимые без электронных технологий, спрессовывающих время и ликвидирующих сопротивление пространства, выигрываются посредством избегания встреч и лишения противника шанса принять ответные меры. Это различие, конечно же, только усиливает те преимущества, которыми нападающие, подобно палачам, обладают в глобальной войне, ведущейся методом ударов с последующим отходом. Их свобода маневра оказывается практически абсолютной, как и их безнаказанность. Жертвы подсчитываются «внизу», на земле, но нападающие, если им повезет, никогда там не окажутся, а на то, что удача будет на их стороне, есть все шансы. Именно в этом, как я предполагаю, заключается наиболее зловещий потенциал войн, которым хочет и способна открыть дорогу военная составляющая сил глобализации. Перспектива полной безнаказанности в сочетании с возможностью не прибегать к требующей времени, дорогостоящей и рискованной идеологической мобилизации, а также к использованию «патриотического капитала», свобода от необходимости расчищать завалы, вызванные нападением, – все это приводит к соблазну, которому не просто трудно противостоять, а слишком легко (фактически «целесообразно») поддаться. Сторонники свободной международной торговли и глобальных перетоков капитала находят массу аргументов в пользу этого «иного средства», и мало кто считает возможным противостоять такому выбору, не говоря уже о том, чтобы помешать претворению его в жизнь. Век, которому, вероятно, суждено войти в историю как веку насилия, направлявшегося национальными государствами против своих граждан, подошел к концу. На смену ему, скорее всего, придет другой жестокий век – на этот раз век насилия, порождаемого деструкцией национальных государств под воздействием глобальных сил, не имеющих собственной территории и свободно перемещающихся в пространстве. 17 Секс в эпоху постмодернити В своем прекрасном, по размерам соперничающем с книгой, эссе «La llama doble – Amor y erotismo» [1], опубликованном в 1993 году, великий мексиканский мыслитель Октавио Паз исследует сложные взаимоотношения секса, эротизма и любви – трех близких родственников, при этом столь непохожих друг на друга, что каждому необходим свой отдельный язык, на котором он только и может описать собственное существование. Центральная метафора книги, исключительно удачная, обращена к огню: над первобытным огнем секса, зажженным природой задолго до первых шагов человечества, поднимается красное пламя эротизма, над которым трепещет и дрожит слабое голубое пламя любви. Без огня не было бы пламени, но в красном и голубом пламени, и даже в каждом из них по отдельности, заключено гораздо больше, чем в том огне, из которого они поднимаются. Секс, эротизм и любовь связаны между собой, но существуют отдельно. Они едва ли могут обойтись друг без друга, но их существование проходит в непрерывной войне за независимость. Граница между ними является предметом горячих споров или же (а часто в одно и то же время) местом оборонительных баталий или вторжений. Иногда логика войны требует, чтобы отношения подчинения между странами с общей границей, сдерживались или были прекращены; иногда вторгающаяся армия силой пересекает рубежи с намерениями одолеть и подчинить себе территорию, открывающуюся по ту сторону границы. Разрываемые такими противоречивыми порывами, эти три сферы известны нечеткостью своих границ, а три слова, которые их обозначают (или, возможно, конституируют), не отличаются сколь-либо ясным значением и почти не допускают педантизма и точности. Из всех них именно на сексе, напоминает нам Октавио Паз, лежит самый слабый отпечаток человеческого. Действительно, секс – продукт природы, а не культуры, он присущ и многим другим видам живых существ. В своей естественной форме, не испорченный культурой, секс всегда остается прежним; как заметил Теодор Зелдин [2], «больший прогресс достигнут в кулинарии, чем в сексе». Это так, но эротическая сублимация секса, фантазии на тему секса и различные секс-заменители бесконечно разнообразны. Таким образом, вся «история секса» представляет собой историю культурной манипуляции сексом. Все началось с появления эротизма – культурной уловки, отделившей сексуальный опыт (в смысле переживаний [Erlebnis], а не навыков [Erfahrung]) и особенно удовольствие, связанное с этим опытом, от размножения – главной функции секса и его raison d’etre. Следует признать, что природа не любит риска, и по этой причине она не может не быть расточительной; она осыпает свои жертвы таким градом пуль, что хотя бы одна из них попадет в глаз быка. Секс не является исключением; особи, воспроизводящие себе подобных с помощью секса, как правило, наделяются такими запасами сексуальной энергии и способностями к сексуальным контактам, которые значительно превосходят необходимые для процесса воспроизводства. Поэтому эротизм не является культурным подвигом и ни в коем случае не должен представляться как акт совершенного над природой насилия, как «неестественный» акт; природа фактически принуждает человеческий разум к изобретательности, не более чрезмерной, чем чрезмерна она сама в выбрасывании огромного, излишнего и неиспользуемого запаса сексуальных энергии и желания. Этот избыток и есть постоянное приглашение к культурной изобретательности. Цели, на которые этот репродуктивно избыточный и остающийся неиспользованным излишек может быть обращен, – это творение культуры. Эротизм занят утилизацией этих излишков. Он зависит от наполнения сексуального акта дополнительным смыслом, более высоким, чем выполнение репродуктивной функции, и выходящим за ее рамки. Люди не были бы эротическими созданиями, если бы они не были сексуальными существами; сексуальность – это единственная почва, в которую сеются и из которой взрастают семена эротизма, – но эта почва имеет ограниченное плодородие. Эротизм находит свои истоки в репродукции, но с самого начала выходит за ее пределы; репродукция, эта сила, дающая ему жизнь, вскоре превращается в ограничительные рамки. Чтобы иметь свободу действий, использовать по своему усмотрению дополнительные возможности к сексуальности, эротизм должен быть «пересажен» в другую почву, с большим плодородием и питательной силой; культура должна отделить сексуальное удовольствие от репродукции, его главного утилитарного назначения. Таким образом, репродуктивная функция секса одновременно является как обязательным условием, так и занозой в теле эротизма; между этими понятиями существуют как нерушимая связь, так и постоянная напряженность, причем напряженность столь же непреодолима, сколь и нерушима связь. Теоретически существует несколько стратегий преодоления напряженности. Все они были испытаны, и «историю секса» можно представить как историю перехода от одной стратегии к другой, причем в разные исторические эпохи предпочтение отдавалось различным стратегиям. Однако выбор ограничен. В целом он сводится к переброске культурных сил то на границу между сексом и эротизмом, то на границу между эротизмом и любовью, и определенным комбинациям в передвижении войск на обеих территориях. Серьезно упрощая ситуацию, можно сказать, что на протяжении нового времени за доминирующую роль боролись друг с другом две культурные стратегии. Первая, официально выдвигаемая и поддерживаемая законодательной властью государства и идеологической властью церкви и школы, предполагала усиление ограничений, налагаемых репродуктивными функциями секса на свободу эротического воображения, что направляло не поддающуюся контролю избыточную сексуальную энергию в замалчиваемые культурой и осуждаемые обществом сферы – порнографию, проституцию и незаконные, т.е. внебрачные, связи. Вторая, всегда несущая на себе след несогласия и непокорности, была романтической стратегией разрыва связи эротизма с сексом и вместо этого установления такой связи с любовью. В рамках первой стратегии эротизм вынужден был оправдывать свое существование через сексуальную (репродуктивную) полезность, в то время как третий элемент – любовь – являлся желанным, но не слишком обязательным украшением. Секс был «культурно нем», он не имел собственного языка, который признавался бы обществом, становился бы средством социального общения. Половое сношение в середине девятнадцатого века, по мнению Стивена Керна [3], было по сравнению с сексом двадцатого века «страшно серьезным» и «резко прекращавшимся»; оно «резко прекращалось», так как «посткоитусный перерыв был чрезвычайно неловким: с открытыми глазами, с зажжённым светом партнеры были вынуждены смотреть друг на друга или в разные стороны, начинать говорить или продолжать выносить раздражающее молчание». Во второй стратегии любовь признается единственным законодателем, а эротизму отводится образ ее прислуги, в то время как его связь с сексуальностью не одобряется или сводится к роли несущесвенного, даже если и приятного, атрибута. В обеих стратегиях эротизм искал основу в чем-то отличном от самого себя – либо в сексе, либо в любви; обе стратегии были вариантами политики альянсов, и потенциальных союзников искали за пределами эротизма. Обе стратегии допускали, что культурная манипуляция и перераспределение избыточной сексуальной энергии нуждались в функциональном оправдании, не будучи в состоянии существовать независимо, быть «своими собственными целями» или обладать особым законным смыслом. Обе стратегии исходили из молчаливого согласия в том, что, предоставленная самой себе, эротическая изобретательность человека может легко выйти из-под контроля, разрушая тонкое полотно человеческих отношений; следовательно, необходимы авторитетные и мощные силы, способные удерживать ее в приемлемых рамках и контролировать ее чреватый разрушительной энергией потенциал. Рассматриваемый на этом фоне, эротизм позднего модернити или постмодернити выглядит беспрецедентным, кажется воплощением прорыва и новизны. Он не вступает в союз ни с сексуальным воспроизводством, ни с любовью, провозглашая полную независимость от обоих и категорически отказываясь нести ответственность за то влияние, которое он может оказать на их судьбу; он гордо и смело объявляет себя единственной и достаточной причиной и целью. Как с афористической точностью заметили Марк Тейлор и Эза Сааринен [4], «желание не желает удовлетворения. Напротив, желание желает желания». Когда такие заявления произносились прежде (редко, да и то шепотом), они классифицировались как ересь вольнодумства и отсылались на Дьявольский остров сексуального хаоса и извращений. Сегодня же самодостаточность эротизма, свобода поиска сексуальных удовольствий ради них самих поднялись до уровня культурной нормы, поменявшись местами с их критиками, теперь относимыми, скорее, к достоянию кунсткамеры, где собраны культурные странности прошлых веков и останки вымерших организмов. В наши дни эротизм приобрел содержание, которое он прежде никогда не мог вынести на своих плечах, но в то же время обрел неслыханные легкость и непостоянство. Будучи эротизмом, свободным от условностей, ничем не связанным, непокоренным, отпущенным на свободу, эротизм эпохи постмодернити свободен вступать в любые союзы и покидать их по расчету, но при этом оказывается легкой добычей сил, стремящихся использовать его способности обольщения. Для социальных наук стало привычным наклеивать листовки с обвинениями в развязывании «эротической революции» на двери обиталища «рыночных сил» (адрес исключительно удобный по причине таинственности, окружающей его хозяина, известного своей неуловимостью). Стремясь заполнить вакуум, оставленный Божественным провидением и законами прогресса, научно ориентированные жүктеу/скачать 2.12 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|