Зигмунт Бауман

исследования изменяющегося человеческого поведения натыкаются на

«рыночные силы» – не худшего, а во многих отношениях даже лучшего,

чем другие, кандидата на вакантную должность «главной причины».

Лично я не особенно беспокоюсь об остающемся незаполненным вакууме и

сохраняющейся вакантной должности. «Рыночные силы» можно обвинять,

самое большее, лишь в использовании без зазрения совести имеющихся

под рукой средств, в их использовании исключительно ради

коммерческого результата и без оглядки на все другие аспекты

проблемы, включая культурно разрушительные и морально чудовищные.

Наделение же их способностью создать из ничего подобные средства

похоже на признание за алхимиком авторства золота, обнаруженного в

пробирке, и является примером из области колдовского, а не научного

мышления (хотя, честно говоря, различия между ними в рамках

социальных наук неочевидны). Чтобы осуществить культурную революцию,

по масштабу и глубине сравнимую с революцией, проявившейся в

эмансипации эротизма от сексуальной репродукции и любви, требуется

нечто большее, чем жажда наживы, свободная конкуренция и

усовершенствование массовой рекламы. Чтобы быть использованным как

экономический фактор, эротизм должен предварительно подвергнуться

культурной обработке и ему должна быть придана форма, подходящая для

потенциального товара.

Итак, позвольте мне оставить в стороне «коммерческие» применения

эротизма, не вызывающие удивления в обществе, где забота обо всем,

что является человеческой потребностью, во все большей степени

опосредуется рынком, и вместо этого сосредоточиться на чем-то менее

очевидном и, несомненно, менее полно описанном и гораздо менее

обсуждаемом – на связях между эротической революцией и другими

аспектами возникающей культуры постмодернити. Среди этих аспектов

два кажутся особо тесно связанными с нашей темой.

Первый аспект – это коллапс «всеобъемлющей» модели защиты и

поддержания [установившегося] социального порядка. Данная модель,

как известно, была подробно описана Мишелем Фуко в связи с идеями

Джереми Бентама об универсальном принципе решения любых задач,

требующих установления дисциплины ради выработки желаемого типа

поведения у большой массы людей. Решением проблемы, по Бентаму,

выступало невидимое наблюдение – тайная слежка, объектам которой

давали понять, что их могут тщательно контролировать в любой момент,

но не давали знать, когда за ними действительно наблюдают. Фуко

использовал идею Бентама как парадигму направленной на установление

порядка деятельности властей эпохи модернити. На протяжении этой

эпохи фабрики, мастерские, тюрьмы, школы, больницы, приюты или

казармы, какими бы ни были их прокламируемые функции, выступали

также и производителями порядка; в этом заключалась их латентная,

но, вероятно, непереоценимая социальная функция. Среди таких

всепроникающих институтов два обладали решающим значением для

выполнения этой функции, что достигалось благодаря их огромной сфере

охвата. То были промышленные фабрики и основанная на всеобщей

воинской повинности армия. Можно было заведомо ожидать, что

большинство граждан мужского пола пройдет через их дисциплинирующие

мастерские и обретет привычки, которые гарантировали бы их

подчинение правилам, конституирующим заданный порядок (а затем, в

качестве «глав семейств», они заставят и женщин выполнять эти

предписания). Но чтобы выполнять свое предназначение, эти всевидящие

учреждения нуждались в мужчинах, пригодных для промышленного труда

на фабриках и выполнения армейских обязанностей, т.е. способных

вынести тяготы физического труда и армейской жизни. Неспособность к

фабричному труду на промышленном предприятии и непригодность к

военной службе означали освобождение от контроля и муштры. Так

способность работать и сражаться стала мерилом «нормы», в то время

как неспособность к этому оказалась эквивалентом социальной

аномалии, отклонением от нормы, подлежащей либо медицинскому

лечению, либо уголовному наказанию. Медицина того времени дала этой

норме название здоровья. «Здоровый человек» был персоной, способной

предпринять определенный объем физических усилий, который требовался

для производительной работы и/или военных подвигов; тем самым норма,

определяющая оценку состояния здоровья, стала «объективно

измеряемой». Цель была указана; попадание или непопадание в нее

можно было определить с высокой степенью точности.

Современному обществу не нужны ни массовый промышленный труд, ни

массовая, основанная на воинской обязанности, армия. Эпоха, на

протяжении которой фабрики и войска были основными институтами

поддержания порядка (по крайней мере в нашей части земного шара),

закончилась. Но то же самое произошло и с всевидящей властью как

главным средством социальной интеграции, и с нормативным

регулированием как главной стратегией поддержания порядка.

Большинство людей – как мужчин, так и женщин – объединены сегодня

скорее благодаря обольщению, а не администрированию; рекламе, а не

индоктринации; они нуждаются в творчестве, а не в нормативном

регулировании. Большинство выросли и сформировались в социальном и

культурном отношении как искатели и коллекционеры чувственного

опыта, а не как производители и солдаты. Постоянная открытость для

неизведанных ощущений и жажда нового опыта, всякий раз более

богатого и глубокого, чем раньше, – все это необходимые условия для

того, чтобы поддаваться обольщению. Не «здоровье» (health) с его

акцентом на стабильное состояние или неподвижный шаблон, к которому

могут быть сведены все хорошо натренированные тела, а «соответствие»

(fitness), подразумевающее постоянное движение или готовность к

движению, способность к поглощению и перевариванию еще больших

объемов раздражителей и стимулов, гибкость и сопротивление всякой

закрытости – вот что отражает качества, ожидаемые от собирателей

опыта, качества, которыми они должны обладать, чтобы искать и

впитывать в себя новые ощущения. И если печать «болезни» означала

неспособность к труду на фабрике или к военной службе, то печать

«несоответствия» предполагает недостаток ******* (elan vital),

неспособность чувствовать сильно, ******* (ennui, acidia),

недостаток энергии, характера, интереса ко всему, что может

предложить многообразная жизнь, недостаток желания и желания желать…

Однако «соответствие» как определение желаемого физического

состояния неизбежно вызывает к жизни проблемы, с которыми не

сталкивалось применение нормы «здоровья».

Во-первых, «здоровье» – это норма, а нормы имеют четко определенные

верхние и нижние границы. Между тем «соответствие», хотя оно и имеет

свой нижний предел, пусть нечеткий и туманный, не может, по

определению, иметь верхнего; «соответствие» состоит в постоянной

способности двигаться вперед, поднимаясь на более высокие уровни

ощущений. Таким образом, «соответствие» никогда не приобретет

характерной для нормы удобной аккуратности и точности. Оно

представляет собой никогда не достигаемый горизонт, вечно маячащий в

будущем, стимул к последовательным усилиям, ни одно из которых не

может считаться полностью удовлетворительным, не говоря уже о том,

чтобы оказаться окончательным. Стремление к соответствию, несмотря

на радости маленьких побед, пронизано неизлечимым беспокойством и

является неистощимым источником самобичевания и негодования.

Во-вторых, так как все это касается только переживаний (Erlebnis),

субъективно приобретенных ощущений, невозможно ни сравнивать степень

«соответствия» отдельных людей, ни объективно измерять его уровень;

вряд ли оно может быть даже описано в понятных всем людям терминах и

сопоставлено с жизненным опытом других субъектов. Сколько же

обсуждений нужно, чтобы компенсировать эту постоянную неспособность

понять факты; возможно, существует последний предел вторжению

советчиков; точные определения и статистические усреднения снизили

бы показатели одиночества искателей острых ощущений. Как известно из

работ Людвига Витгенштайна, не существует такого явления, как

частный язык, однако для того чтобы передать ощущения, потребуется

нечто ничуть не меньшее – самый совершенный и бескомпромиссно

частный элемент жизненного пространства (Lebenswelt). Поистине, эта

уловка сложна не ме­нее, чем задача квадратуры круга.

Так или иначе, поскольку определенность может быть лишь

межличностным, общественным достижением, искатели соответствия

никогда не могут быть уверены в том, как далеко они продвинулись, и

не могут знать, сколько еще необходимо пройти. При этом, в-третьих,

в игре, называемой соответствием, игрок является одновременно и

скрипкой, и скрипачом. Стремящаяся к соответствию личность ищет

приятных, волнующих и захватывающих ощущений, но собирателем

ощущений выступает само это тело и в то же самое время его владелец,

охранник, тренер и режиссер. Две эти роли обладают изначальной

несовместимостью. Первая требует полного погружения и самозабвения,

вторая – отдаленности и трезвой оценки. Примирение двух требований

представляет собой трудную задачу, и ее решение весьма сомнительно.

В сочетании с двумя уже обозначенными проблемами, эта дополнительная

задача превращает состояние искателя соответствия в страдание, о

котором его заботящиеся о своем здоровье предки не имели никакого

представления. Все три проблемы ежедневно вызывают массу

беспокойств; более того, беспокойство – специфическое для

постмодернити бедствие – вряд ли может когда-нибудь быть излечено и

устранено. Оно, как отметил Жан Бодрийяр, распространяется

спонтанно, а диффузные несфокусированные беспокойства не поддаются

никакому лечению.

Сексуальное наслаждение, бесспорно, есть высший предел ощущений,

доставляющих удовольствие; фактически оно становится образцом, с

которым сравниваются все другие виды наслаждений и по отношению к

которому все они, по общему согласию, оказываются в лучшем случае

лишь бледным отражением, а в худшем – слабой имитацией или

подделкой. Всё, что говорилось выше о жизненной стратегии

коллекционера ощущений, в еще большей степени относится и к

характерному для постмодернити изображению эротизма, этой

«культурной обработке» секса. Все противоречия, присущие

повседневному существованию собирателя ощущений, фокусируются в его

сексуальной жизни, но возникает и дополнительная трудность,

порожденная врожденной монотонностью и прямотой секса (секс,

разрешите напомнить, есть природное, а не культурное явление, и

почти не оставляет места свойственной культуре изобретательности). В

свойственных эпохе постмодернити образах сексуальная активность

сфокусирована на эффекте оргазма, и каковы бы ни были его

практические намерения и цели, секс постмодернити направлен только

на оргазм. Его главнейшая задача – поставлять все более сильные,

бесконечно разнообразные, предпочтительно новые и беспрецедентные

переживания; однако в этой области вряд ли можно достичь

окончательного результата, и поэтому достижение высшего сексуального

опыта остается вечной проблемой, никакой фактический сексуальный

опыт не является совершенным, и, тем самым, ничто не устраняет

необходимости в дальнейших тренировках, рекомендациях, советах,

рецептах, лекарственным препаратах или технических приспособлениях.

Существует и еще один аспект взаимоотношений между современной

эротической революцией и более широкими культурными преобразованиями

эпохи постмодернити, который хотелось бы предложить вашему вниманию.

Как известно, секс есть изобретенное природой эволюционное решение

проблемы непрерывности, длительности форм жизни, он

противопоставляет смертность каждого отдельного живого организма

бессмертию видов. Только люди сознают эту ситуацию; только люди

знают, что они обречены умереть; только люди представляют себе

бессмертие человеческого рода; только для них кратковременное

существование тела происходит в тени бессмертия человечества в

целом. Подобное знание имеет гигантские последствия; ни в коем

случае не кажется странным полагать, что оно является главным фоном

и важнейшим источником общеизвестной динамики человеческих

культурных новаций, которые, как правило, есть лишь хитроумные

изобретения, предназначенные для того, чтобы сделать

продолжительность существования социальных форм защищенной от

быстротечности и врожденной обреченности на гибель отдельных людей,

или, говоря иными словами, представляют собой мастерские, где

долговечное постоянно вырабатывается из временного, где хрупкое,

ограниченное во времени существование человеческих тел превращается

в абсолютную вечность бытия человечества.

Секс находится в центре всей этой алхимии. Секс является

материальным субстратом этого культурного производства бессмертия;

образцом или наиболее удачной метафорой усилий, направленных на

преодоление смертности отдельного человека и выведения человеческого

существования за пределы жизненного срока, отпущенного отдельной

личности. Секс вовлечен – в качестве центрального и неизменного

элемента – в величайшее деяние и одно из самых впечатляющих чудес

культуры: магическое превращение смертности в бессмертие,

преходящего – в вечное, мимолетного – в нетленное. Загадка этого

неподвластного логике чуда, поразительная головоломка этого

культурного достижения, наиболее уязвимого и трудного для понимания,

пропитывает каждый сексуальный акт: общность двух смертных существ

проживается как рождение бессмертия… С осознанием человеком

собственной смертности секс безвозвратно теряет свою невинность.

Пребывая по другую сторону эротизма, любовь представляет собой

эмоциональную и интеллектуальную сверхструктуру, построенную на

основе сексуальных различий и их сексуального единения, и тем самым

наделяющую секс богатыми и бесконечно расширяющимися значениями,

защищающими и усиливающими его способность превращать смертность в

бессмертие. Любовь есть культурная реплика или очищенная суть того

преодоления противоречия между быстротечностью жизни сексуальных

объектов и долговечностью их репродукции, которое прозаично

достигается во время сексуального акта. Любовь, как и сам секс,

отягощена неоднозначностью, располагаясь, как и он, на тонкой линии,

отделяющей естественное от сверхъестественного, знакомое настоящее

от загадочного будущего. Любовь другого смертного человека – один из

главных путей в бессмертие, созданных культурой; можно сказать, что

это – духовное зеркало, отражающее порожденную сексуальностью

биологическую вечность. Любовь, как и секс, является источником

неизлечимого беспокойства, причем беспокойства даже более глубокого,

так как оно отягощено предчувствием неудачи. В любви надежда и

обещание «вечной любви» вкладываются в объект, никоим образом не

являющийся вечным; бессмертие любви и любимого – это предлагаемая

культурой ложь во спасение, помогающая принять то, что в

действительности не поддается пониманию. Смертный человек любим, как

будто он бессмертен, и он любим смертным человеком так, как это

доступно только бессмертным творениям.

Мы уже отмечали, что наиболее яркой характеристикой эротической

революции эпохи постмодернити является разрыв уз, связывавших

эротизм, с одной стороны – с сексом (в его главной репродуктивной

функции), и с другой – с любовью. В культуре постмодернити заложены

предосторожности, обеспечивающие освобождение эротически

вдохновленной активности от ограничений, биологически налагаемых

репродуктивным потенциалом секса, а культурно – требованиями вечной

любви и строго селективной, фактически эксклюзивной, верности. Таким

образом, эротизм освобождается от звеньев, связывающих его с

производством бессмертия – как физического, так и духовного. Но в

этом своем эффектном освобождении он оказывается не одинок, следуя

гораздо более универсальным течениям, затронувшим в равной мере

искусство, политику, жизненные стратегии и практически все области

культуры.

Общей характеристикой состояния постмодернити является то, что оно

сжимает время и сокращает восприятие бесконечно расширяющегося его

потока до ощущения (Erlebnis) текущего мгновения (Jetzteit) или же

расчленяет его на ряд самодостаточных эпизодов, каждый из которых

должен проживаться, оставляя глубокое ощущение быстротечного

момента, при этом отделяясь, по возможности более тщательно, как от

своего прошлого, так и от возможных будущих последствий. Политика

движений заменяется политикой кампаний, нацеленных на немедленные

результаты и игнорирующих долгосрочные последствия; забота о

продолжительной (вечной!) славе уступает место стремлению к

известности; историческая длительность олицетворяется с постоянным

(в принципе поддающемся стиранию) воспроизведением; творения

искусства, когда-то предназначенные для того, чтобы пережить своих

авторов, подменяются хеппенингами-однодневками и одноразовыми

инсталляциями; на смену идентичности, которая, как предполагалось,

должна тщательно создаваться и существовать на протяжении всей

человеческой жизни, приходят конструкторы, удобные для мгновенных

сборки и разборки. Новая, присущая постмодернити версия бессмертия

предполагает жизнь, проживаемую мгновенно и приносящую наслаждения

здесь и сейчас; она уже больше не является заложницей безжалостного

и неконтролируемого течения объективного времени.

Постмодернистское «разрушение бессмертия» – тенденция к обособлению

настоящего как от прошлого, так и от будущего – идет параллельно с

отделением эротизма как от сексуальной репродукции, так и от любви.

Это обеспечивает эротическому воображению и практике, как и

остальным сферам жизни в постмодернити, такую свободу эксперимента,

какой они никогда раньше не обладали. Эротизм постмодернити

абсолютно свободен; он может вступать в химические реакции

практически с любым веществом, подпитывать любые другие эмоции и

виды деятельности или извлекать из них соки. Он стал свободным

символом, способным быть семиотически соединенным практически с

неограниченным количеством означаемых образов, но также и

означаемым, готовым быть представленным любым из имеющихся символов.

Только в таком свободном и независимом виде эротизм может свободно

плыть под парусами поиска удовольствия, не сбиваясь с пути, не

утрачивая мужества от преследований со стороны чего-либо, кроме

эстетических, то есть ориентированных на переживания, проблем. Он

свободен устанавливать и обсуждать собственные правила по мере

своего развития, но подобная свобода есть судьба, которую эротизм не

может ни изменить, ни проигнорировать. Вакуум, созданный отсутствием

внешних ограничителей, потерей или недостатком интереса со стороны

законодательных сил, нужно заполнять или, по крайней мере, пытаться

заполнить. Вновь обретенная нерешительность выступает основой

колоссальной свободы, вызывающей радость, но в то же время причиной

крайней неопределенности и беспокойства. Нельзя допускать никаких

авторитарных решений, нужно снова и снова вести переговоры,

отдельные для каждого конкретного случая.

Другими словами, эротизм превратился в «мастера на все руки»,

отчаянно пытающегося обнаружить безопасное пристанище и постоянную

работу, но в то же время боящегося перспективы их найти… Это

обстоятельство делает возможным его применение для решения новых

социальных задач, резко отличающихся от всех известных нам на

протяжении большей части модернити. Мы вкратце остановимся на двух

из них.

Первой такой задачей является строительство свойственной

последнюю роль. Вторая задача – это, с одной стороны – обслуживание

системы межличностных связей и, с другой – примирение сепаратистских

баталий, порождаемых индивидуализацией.

Еще на заре модернити Индивидуальность перестала быть «данностью»,

продуктом «божественной череды причин», оказавшись вместо этого

«проблемой», индивидуальной задачей, решаемой каждым конкретным

человеком. В этом отношении не существует различий между

«классической» модернити и фазой постмодернити. Обновилась природа

проблемы; по-новому, следовательно решаются и вытекающие из этого

задачи. В своей классической форме, присущей модернити, проблема

идентичности для большинства мужчин и женщин состояла в

необходимости приобретения своего социального положения, достижения

его на основе своих собственных усилий и ресурсов, на пути успеха и

обогащения, а не наследования имущества или статуса. К выполнению

этой задачи нужно было подходить, определив цель – модель желаемой

идентичности, и затем на протяжении всей жизни упорно придерживаться

маршрута, заданного этой целью. На закате классической эры модернити

Жан-Поль Сартр резюмировал этот увековеченный временем опыт в своей

концепции «жизненного проекта», который не столько выражает, сколько

создает «сущность» человеческой личности. Идентичность мужчин и

женщин эпохи постмодернити остаются, подобно идентичности их

предков, созданными ими самими. Но им больше не требуется

тщательного проектирования, точного построения и каменной твердости.

Самым ценным качеством становится гибкость: все компоненты должны

быть легкими и мобильными, так чтобы их можно было мгновенно

перегруппировать; необходимо избегать улиц с односторонним

движением, не следует допускать слишком прочных, мешающих свободе

движения связей между компонентами. Прочность – это проклятие, как и

постоянство в целом, теперь считающееся опасным признаком плохой

приспособляемости к быстро и непредсказуемо меняющемуся миру, к

удивительным возможностям, которые он в себе несет, и той скорости,

с которой он превращает вчерашние активы в сегодняшние

обязательства.

Эротизм, освободившийся от репродуктивных и любовных ограничений,

полностью соответствует этим требованиям; он как будто специально

создан для сложных, подвижных, эфемерных личностей мужчин и женщин

времн постмодернити. Секс, свободный от репродуктивных последствий и

надоедливых длительных любовных прелюдий, может быть надежно

заключен в рамки эпизода: он не оставит глубоких отпечатков на

постоянно обновляемом лице, которое, таким образом, застраховано от