, пьесы абсурда, вроде «Реанимации»
жүктеу/скачать 323 Kb.
|
Сергей Могилевцев Маленькие комедии «Маленькие комедии» - это 17 небольших пьес, среди которых есть одноактные, как, например, «Антракт» и «Отчет», пьесы абсурда, вроде «Реанимации», и совсем маленькие зарисовки, такие как «Динозавры» или «Домашняя академия». Содержание
АНТРАКТ Cцены у театрального подъезда СЦЕНА ПЕРВАЯ Небольшая площадка у входа в театр, заполненная толпой зрителей. Только что закончился первый акт нашумевшей комедии. Все возбуждены, и наперебой высказывают свое мнение. Театральный мэтр и начинающий драматург. Театральный мэтр (с негодованием). Возмутительно, непозволительно, дерзко, и... и... (захлебывается от негодования). И, я бы сказал, даже провокационно! Нет, конечно, известная доля провокации, безусловно, нужна, но не до таких же пределов! Ведь это уже будет не театр, не храм искусств, а какая-то революция! Я и на своих мастер-классах всегда говорю, что драматург не может прожить без того, чтобы не провоцировать зрителя, но все хорошо в меру и в свое время. А время провокации в драматургии еще не настало, я и на своих мастер-классах всегда говорю об этом. (Свысока поглядывая на молодого собеседника.) Скажите, вы бывали на моих мастер-классах? Начинающий драматург. Конечно, профессор, я вышел в финал ежегодного конкурса, носящего ваше имя, и моя пьеса о жизни современных студентов заняла на нем первое место. Помните, вы еще очень хвалили ее за оригинальность и глубину раскрываемой темы? Мэтр (нетерпеливо). Да, да, я помню, у меня, слава Богу, еще не отшибло память, ведь мне, как вы знаете, нет еще и пятидесяти. Или уже есть, я точно не помню. Начинающий (с интересом поглядывая на него). Правда? Мэтр. А что, этого не видно? Меня, батенька, слава Богу, года еще не склонили, я, слава Богу, еще ого-го на что сгодиться могу! Начинающий (набираясь смелости). А говорят, что вы уже исписались! (Тут же пугается.) Мэтр. Кто говорит? Начинающий (оправдываясь). Да так, всякие недоброжелатели. Говорят, что вы боитесь острых углов, и о злободневном, например, о возможной революции, как в пьесе, которую мы с вами смотрим, ни за что не напишете! Мэтр (тоже пугается, на всякий случай оглядывается по сторонам, машет руками). Упаси тебя Бог, мальчик, упоминать в этой стране про революцию! Про какую угодно: про красную, про белую, или про оранжевую. Особенно про оранжевую не надо упоминать, это сейчас самый больной вопрос. О всем, о чем хочешь, можешь упоминать: и о недостатках в образовании, и о воровстве, распространенном в нашем народе, и даже, если уж на то пошло, о коррупции в высших сферах. Но только об оранжевой революции не упоминай никогда, это сейчас самая опасная тема! Начинающий. Но почему? Автор вот сегодняшней пьесы упоминает. Мэтр. Он плохо кончит. Он не знает, что можно упоминать, а чего упоминать недозволено. Он потерял тормоза, этот автор, а режиссер, следом за ним, не посовещавшись, где надо, тоже решил понестись с ветерком. Но этот ветер принесет бурю, и закончится для обоих длительной реанимацией. Начинающий. А зрителям нравится, вон они как хохочут! Мэтр. Зрителей тоже отправят в реанимацию. Не сейчас, а через некоторое время. Одним словом, дорогой ученик, чтобы преуспеть в этой стране, надо иметь тормоза, я и на семинарах всегда об этом упоминаю! Начинающий (в отчаянии). Учитель, но с тормозами я никогда не дорасту до вашего уровня! Мэтр (важно). И очень хорошо, для этой страны вполне достаточно одного меня! Отходят в сторону. Два литератора. Первый литератор. Что за пьеса, что за характеры? Где вы видели такие характеры? Таких характеров не может быть в современных пьесах! Второй литератор. А вы пишете современные пьесы? Первый. Нет, я пишу сагу о покорении космоса! Второй. Так что же вы суетесь не в свое дело? Первый. А вы то сами о чем пишете, напомните мне? Второй. Я пишу биографию одного важного государственного деятеля, правящего в не столь отдаленной стране. Первый. Странные вещи вы пишете. Второй. Сегодняшняя комедия тоже довольно странная! Отходят в сторону. Зритель положительный и зритель отрицательный. Положительный. Не понимаю, автор глуп, туп, или то и другое одновременно? Где он видел такого редактора газеты и такого олигарха, дарящего президенту породистых жеребят? Отрицательный. В некоторых африканских странах президенты не то еще принимают. Я слышал, что они и человечинкой не брезгуют по утрам! Положительный. Так то ведь в африканских, олух, а мы с тобой где живем?! Надо в конце концов соображать! Отрицательный (не понимая ничего). Вот я и соображаю! Отходят в сторону. Зритель и дама. Дама. Автор говорит об ужасных вещах. Например, о катакомбах в центре Москвы, и о бездомных детях, которые там ютятся. Неужели в наше время возможно такое? Зритель (обнимая даму). Дорогая, в наше время возможно всякое, но лучше досмотреть все до конца, а не судить о впечатлении от первого акта. Дама. И все же катакомбы в центре Москвы, да еще с детьми, бомжами, и поэтами, читающими при свечах свои гениальные стихи – это только в гениальной голове может родиться! (Мечтательно.) Как бы я хотела познакомиться с автором пьесы! 3ритель. Не советую тебе этого делать! Они все извращенцы, вот и пишут о ненормальных вещах! Отходят. Фанфарон и Резонер. Фанфарон. Кончился первый акт, а я уже зол, как сто чертей! Автор говорит о рождении партии, вкладывая в свои уста столько желчи, и выдумывая такие смешные названия, словно он презирает всех, как последних свиней! Резонер. Политика – это и есть последнее свинство; немудрено, что он ее презирает! Фанфарон. Но он называет всех недоносками! Резонер. Ну это, я думаю, гипербола, и не больше! Фанфарон. Какая уж тут гипербола, если в его партию недоносков валом записываются кому только не лень! такое впечатление, что все у нас недоноски! Резонер. Если рассмотреть вопрос достаточно глубоко, то и такое нетрудно вообразить! Фанфарон. Вот что, давай-ка побыстрее зайдем в театр, и дождемся окончания пьесы, тем более, что два звонка уже прозвенели. Резонер. Это разумно. Заходят в театр. Площадка у входа быстро пустеет. Звенит третий звонок. СЦЕНА ВТОРАЯ Толпа зрителей, возбуждена еще больше прежнего. Чиновник с дочерью. Чиновник. Неслыханно, возмутительно, и вообще призыв к революции! Если на работе узнают, что я был на этой премьере, меня тут же уволят. Дочь. Ну что ты, папа, бывают вещи и похлеще этого. Бывает, папа, такая эротика, что челюсти сводит, глядя на все это! Чиновник. Пусть лучше голая правда, чем правда жизни! За правду жизни надо сажать в тюрьму! Отходят. Очень большой чиновник и дама. Большой чиновник. Я заплатил тысячу долларов за билеты (причем за каждый!) в первом ряду, и что же мы видим? Автор, словно хирург, кромсает тело нашей политики, и извлекает оттуда такие страшные вещи, что даже язык не поворачивается назвать их вслух! Олигархов он призывает отдать деньги народу, и не посылать президенту в подарок борзых щенков, то есть, прошу прощения, породистых жеребят. Высших партийных чинов он обзывает форменными недоносками, а низших – недоносками по жизни, прессу сплошь объявляет продажной, общественное мнение несуществующим, а над общественностью издевается так, как будто это непотребная девка! Дама (со смехом). Он называет твою общественность тоже несуществующей, и говорит, что знает про общественные бани, общественные прачечные и общественные приемные, а также общественные сортиры, но не знает, что такое общественность! Большой. Вот-вот, я и говорю, что это неслыханно до дерзости и даже до какого-то общественного терроризма! Ума не приложу, что я завтра буду говорить на заседании правительства? Дама. Скажи, что был в общественных банях. Большой. Вот-вот, уж лучше бани, чем такая свобода общественного выражения! Отходят. Две дамы. Первая дама. Ты обратила внимание, какие шляпки были у этих двух потаскух, которые играли женщин в спектакле? У секретарши и у жены олигарха? Непонятно, откуда они их взяли: то ли вытащили из театрального сундука, то ли специальным рейсом выписали из Парижа?! Вторая дама. Когда билет стоит в среднем полтысячи долларов, не важно, Париж это, или театральный сундук! Два студента. Первый студент. Ты обратил внимание, что автор пьесы всего лишь говорит о том, что и так всем известно, а это, тем не менее, производит эффект разорвавшейся бомбы?! Второй студент. В том-то и дело, что всегда кто-то первый должен сказать вслух то, что все и так давно видят. Правда, сказанная вслух, становится динамитом, который взрывает общественность. Первый. Кстати, об общественности. Какое определение этого феномена тебе нравится больше: то, которое сравнивает общественность с общественными нагрузками, или с общественными сортирами? Второй. Общественные сортиры мне нравятся больше, они ближе к истине! Два актера, вышедшие покурить. Первый актер. Ты видишь, как они все возбуждены? Вот в чем сила актерского мастерства! Второй актер. Это сила не наша, а автора пьесы. Впрочем, неясно еще, провал это для него, или успех; ты обратил внимание, как он ходил за кулисами, то краснея, то бледнея, и хватался попеременно то за живот, то за сердце? Первый. Да, бывали случаи, когда авторы пьесы умирали во время спектакля, не выдержав или бремя славы, или горечи поражения. Второй. Ты останешься сегодня на банкет после спектакля? Первый. А как же! банкет – это дело святое, причем обязательно за счет автора! Второй. Да, нужно пользоваться моментом, завтра его или посадят, или вознесут до небывалых небес! Первый. Если посадят его, то посадят и нас, а театр или сожгут, или переделают в общественную столовую. Второй. А ты разве не знаешь, что сто лет назад тут и было что-то вроде общественной столовой? Модный ресторан, в который ходил всяк, кому не лень, от литераторов и шлюх, – до бандитов и членов кабинета министров? Первый. У нас и сейчас в зрительном зале тот же расклад! Два театральных жучка. Первый жучок. Неплохо я наварил сегодня на этом спектакле! Народ прет, как на что-то невиданное, как будто слона водят по центру Москвы! Второй жучок. Да, я тоже сколотил себе небольшое состояние на продаже билетов! Побольше бы таких авторов и таких пьес, мы бы тогда открыли или театр, или бордель. Первый. По мне, так лучше бордель, там аншлаг каждый день, а театр – это дело непредсказуемое и темное. Сегодня он есть, а завтра в полном составе отправлен в Сибирь. Второй. Какая Сибирь, мы ведь живем в условиях демократии! Первый. Послушайте, коллега, ну хотя бы мне, своему товарищу по работе, не вешайте клюкву на уши! Давайте лучше отблагодарим автора, и пошлем ему деньги в конверте! Второй. А вот этого делать ни в коем случае не надо! Разбогатевший автор потеряет всю свою злость, сразу же обленится, и не сможет писать. А вслед за этим и наши заработки упадут. Первый. Да, вы правы, коллега, давайте раздадим часть денег тем беспризорным детям, о которых он говорит в пьесе. Тем, что ютятся в московских катакомбах, на чердаках и в подвалах. Второй. И это тоже делать не следует: бездомные дети как раз и вдохновляют обостренную совесть автора, заставляя его писать гениальные пьесы. Исчезнут дети, исчезнет и автор, а вместе с тем и наши скромные заработки! Первый. Ну тогда давайте дадим деньги тому загибающемуся от чахотки поэту, главному герою его комедии, ютящемуся под землей вместе с бомжами, беспризорниками и крысами. Давайте отдадим часть денег для издания его поэтической книги! Второй. Вы что, с ума сошли, коллега?! Бедствующий под землей поэт, главный герой сегодняшнего спектакля, мечтающий об издании собственной книжки стихов – это не что иное, как сам автор пьесы. Это его альтер эго, его внутренняя сущность. Выводя из подземелья поэта, мы выводим из подземелья и автора, и тогда уж он точно больше ничего не напишет. Ни в коем случае нельзя давать денег поэту! Первый. Но кому же тогда можно давать? Второй. А тем стражам порядка, которые позволяют нам работать у входя в театр, – вот им и надо давать. Без стражей порядка, вовремя прикормленных и одаренных, никакая работа в этой стране невозможна! Первый. Боже мой, что за страна, что за стражи! Второй. А вы, коллега, хотите чего-то другого? Первый. Упаси Боже, меня все устраивает, вот только детей и поэтов до чертиков жалко! Два критика. Первый критик. Опять пьеса об андеграунде, и на этот раз главный герой – поэт, заболевший туберкулезом. Второй критик. Неплохой ход, надо сказать! Первый. Да, вы правы, хотя это уже и было. Не про поэта и туберкулез, но что-то вроде такого, и у Гоголя, и у Горького, и у других. Второй. В этой стране вообще все повторяется: и андеграунд, и туберкулез, и поэзия под землей. Первый. Вы о чем завтра будете писать? Второй. А я вообще не буду писать об этом спектакле. Первый. Почему? Второй. По самым разным причинам. Видите-ли, если у нас в стране демократия (а доподлинно это не знает никто), то ценность спектакля невелика, ибо критиковать коррупцию и подлость нравов можно на каждом углу. А значит, и невелика ценность моей рецензии на этот спектакль. Если же у нас в стране нет демократии, то сегодняшняя постановка - это пощечина правящему режиму, и о ней вообще нужно забыть. Для своего же блага, чтобы спать спокойно, и не трястись по ночам от каждого шороха. Первый. Боже мой, до чего же мы дошли в этой стране! Второй. Это не мы дошли, это нас дошли. Впрочем, все может быть с точностью до наоборот, и тот, кто первый напишет восторженный отзыв об этом спектакле, будет объявлен величайшим критиком современности! Первый. Или отправлен в Сибирь вместе с автором. Второй. Помилуйте, коллега, кого же нынче отправляют в Сибирь? Вы что, не читали Шекспира с его Полонием и несчастной Офелией? Первый. Да, Полоний с Офелией, – это приметы нашего времени. Однако пойдемте быстрее, а то не успеем к третьему акту! Поспешно уходят, а вслед за ними рассасывается и толпа зрителей. Двери театра закрываются. Звенит третий звонок. СЦЕНА ТРЕТЬЯ После третьего акта. Конец спектакля. Зрители выходят наружу, но, возбужденные увиденным зрелищем, не расходятся, а заполняют площадку возле театра. Трое девушек в голубом. Первая девушка. Как жалко, что уже наступила ночь, и в лунном свете мое голубое платье не так блестит, как на солнце. Вы заметили, как в театре все только и делали, что оглядывались на меня? Вторая девушка. А мне показалось, что все только и делали, что глазели на мое голубое платье. Третья девушка. Вы обе – дуры, глазели все на меня, и никто не смотрел на сцену. Первая. Вот невидаль! Я тоже не смотрела на сцену! Вторая. И я. Третья. А разве вообще в театре была какая-то сцена? Первая (подводя итог). Во всяком случае, если и была, наши голубые платья, вне всякого сомнения, затмили все, что там представлялось! Светская львица и с ней стайка поклонниц. Светская львица. Вы заметили, как все только и делали, что глазели на мое декольте? И это при том, что я не одела свои брилики, – оставила все брилики в сейфе, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не стащил. Воруют, сволочи, воруют безбожно, что у нас здесь в России, что в Каннах, что в Ницце, что на тусовках в Нью-Йорке. А я, девушки, не могу за бесплатно раздаривать свои брилики налево и направо, я и так раздаю себя так щедро, что сил подарить каждому уже не хватает; вы же знаете, что я столь любвеобильна, что, по уверению некоторых не то недругов, не то доброжелателей, заменяю собой одновременно несколько публичных домов; меня специально выпускают в горячие точки, вроде Чечни, где я танцую голая на покрытых восточными яствами столах, а сотни бородатых и вооруженных мужчин, стоящих вокруг, просто сходят с ума, и то стреляют без устали до утра, то бегут, безумные, в горы, и скитаются там в одиночестве целыми днями, становясь легкой добычей для хищных зверей и муджахедов. Я, девушки, центр современного мира, построенного на хаосе и разврате, и не зря в нынешней пьесе тоже обо мне говорилось; потому что, девушки, именно разврат правит современным миром, и не обязательно одевать брилики на шею, а можно просто прийти в театр, и никто уже не будет смотреть на сцену, а все только и будут глазеть на тебя, изливаясь, как есенинская сука, слюной и соком, и заполняя театральный воздух густым смрадом вечного разврата и вожделения. (Внезапно кричит.) Ура, да здравствует разврат как новая национальная идея, и да пошли вы все к черту с вашими поисками истины, добра и красоты! Сбрасывает с себя одежду и остается совсем голая. Поклонницы, окружающие ее, делают то же самое. Поклонницы. Ого! угу! ага! хо-хо! хи-хи! ого-го! ни-гу-гу! а-ха-ха! на-ка-вот! нут-ка! шут-ка! нам все по барабану! ура, ура, мы барабанщицы! Начинающий журналист. Такое впечатление, что это я был одним из героев закончившегося спектакля. Быть может, в том и сила великих постановок, что герои их сходят в конце спектакля со сцены, и смешиваются с толпой, живя отныне среди людей, обрастая плотью и кровью, обретая силою авторского воображения новую жизнь. Надо написать об этом заметку, и отнести завтра главному редактору. Впрочем, у нас в газете можно печатать только о правильных вещах, а о том, что еще никому не видно, лучше не заикаться, чтобы не попасть в неприятность. Телеведущий. Что это в спектакле говорилось о национальной идее? Разве существует сейчас какая-нибудь национальная идея? В спектакле говорилось о недоносках, которые объединяются в партию отверженных недоносков, и якобы таких недоносков у нас большинство; какое-то извращение, но, может быть, мир вокруг нас так извращен, что и национальная идея должна быть до крайности извращена? Раз когда-то все шли за веру, отечество и царя, потом за свободу и всеобщее братство, потом за освобождение от нашествия лютых врагов и за построение светлого будущего, то теперь светлых идей уже не осталось. Теперь время тьмы и темных идей; время недоносков и недоношенных; и именно вокруг недоносков разного рода может сплотиться народ, чтобы переждать смутное время… Чушь какая-то, но как похоже на правду! Вот только могу ли я говорить об этом с телеэкрана? Два бомжа. Первый бомж. Здорово повеселились! Ты заметил, что мы были одеты приличнее всех остальных? Второй бомж. Это и немудрено, мы ведь с тобой одеваемся на помойках, а московские помойки – самые богатые помойки в мире! Поэт из подземелья. Итак, я – главный герой только что показанной пьесы, который спокойно смешался с толпой, и живет теперь своей жизнью, нисколько этому не удивляясь. Я обитал под землей в старинных катакомбах, проложенных под Москвой еще безумными и грозными царями, я читал свои стихи бомжам и крысам, которые одинаково зачарованно слушали меня, оставив на время все иные дела. Я вышел на поверхность, я перестал быть героем андеграунда, я вынес оттуда, из ада, полную наволочку, набитую своими, выстраданными в одиночестве стихами, и я не знаю теперь, как примут эти стихи люди, живущие наверху. Слишком большая разница между теми, кто живет наверху, и теми, кто обитает внизу. Слишком большая пропасть между бедными и богатыми. Пока я сидел внизу, мир изменился, и очень может статься, я стал лишним для этого мира. Ну что же, я могу всегда опять спуститься в свое подземелье или отправиться бродить по России, закинув за спину свою наволочку со стихами; потому что так уже было когда-то, и я всего лишь повторю путь других, прошедших до меня той же дорогой. Представители мэрии. Первый. Как возмутительно! В пьесе утверждается, что в Москве совсем не осталось сортиров! что здесь есть все: и шикарные рестораны, и казино, и подземные гаражи, и фонтаны, а сортиров как не было раньше, так нет и сейчас, и что озадаченным горожанам и гостям столицы приходится ходить в подворотни, чтобы справить свою нужду, как малую, так и большую! Второй. И что это за слово такое: «сортиры»! Нельзя что ли было сказать: «туалеты»? Зачем же так выпячивать богатство нашего русского языка? Первый. Но самое возмутительное — это утверждение о персональных золотых унитазах, которые, якобы, установлены в бронированных лимузинах чиновников этого города, которым именно поэтому и наплевать на сортиры! Второй. Мы же с тобой договорились не употреблять слово «сортиры»! Первый. Да как же не употреблять этого проклятого слова, как же не говорить про эти сортиры, если завтра на заседании мэрии меня спросят, куда подевались сортиры в Москве, а я отвечу, что вместо них мы построили сотню первоклассных фонтанов?! Второй. Скажи, что любующиеся фонтанами москвичи и гости столицы забывают справлять разного рода нужду, и что надобность в сортирах скоро совсем отпадет, надо только фонтанов построить побольше! жүктеу/скачать 323 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|