1. Интервью, взятое у себя самого

«Какой путь выбрать? Идти ли, руководствуясь внутренней идеей, или вступить на путь соглашательства и компромиссов с обстоятельствами жизни даже в том случае, если последние не совпадают и не соответствуют внутренней идее?

Мне думается, людей второго типа сейчас намного больше. Они чаще (если не в большинстве случаев) задают тон в рабочих коллективах, в кругу семьи, приятелей. Такая картина, по моим наблюдениям, отмечается в больших городах среди людей самых обычных, массовых профессий.

Давайте посмотрим, откуда берутся люди этого разряда.

Чтобы у человека возникло свое определенное, сильное «я», ему необходимо с самых ранних лет прививать чувство самостоятельности и ответственности за свои поступки. Как правило, все маленькие дети имеют жадный интерес к миру. Куда он пропадает потом? Почему угасает? Чаще всего этот интерес глушат сами родители. Бесконечные «почему?», которые словно фонтанируют из ребенка, надоедают. Чрезмерная активность трудно выносима. Бегать нельзя, потому что можно упасть. Кричать не нужно, потому что нарушаешь покой. Не буду лишними подробностями расшифровывать мысль дальше: очень многих родителей устраивают пассивные, тихие и вялые дети. С «управляемыми» детьми жить спокойнее и легче.

Следующий этап формирования человека — школа. Здесь тоже высоко ценят исполнительность и дисциплину и значительно реже — инициативу. Если самостоятельность проявляется даже в чем-то малом, она не приветствуется. И здесь тоже трудно кого-либо винить: массовая школа есть массовая школа. Она не ориентирована на индивидуальность, на нюансы индивидуальной человеческой психики. Ее задача — дать образование и элементарные навыки социального поведения миллионным массам детей. Естественно, приветствуется «среднее», типовое поведение ученика. Первые уроки лицемерия подросток нередко получает именно здесь. Сколько троек типа «три пишем, два в уме» стоит в его дневнике? Сколько, видит он, выдается завышенных аттестатов, дабы был увеличен «средний балл»? Короче говоря, к шестнадцати-семнадцати годам простая формула «Хочешь жить спокойно, не высовывайся!» становится естественной нормой его жизни. Правда, жизнь богата всякого рода отклонениями. И среди них — так называемые «трудные» подростки. Что это такое? Это бунт. Это агрессия против навязываемой им средней нормы поведения. Им в этой «норме» скучно, душа просит чего-то, но она не знает ничего другого, кроме «норм». И, отказавшись от одной «нормы», тут же попадает в объятия другой, часто более узкой и более нелепой. Бунт души принимает уродливые формы.

Я пишу это письмо, возвратившись домой с работы. Минут десять мне пришлось стоять, ожидая трамвая, и вот что бросилось в глаза. Рядом со мной на остановке среди женщин, маленьких детей и стариков находились одиннадцать подростков и молодых ребят.

Они не были знакомы друг с другом, каждый просто ждал трамвая. Но как они были похожи своей совершенно однотипной, «безличностной» манерой поведения, даже выражением лиц! Девять из одиннадцати были одеты в «униформу»: черные кожаные пиджаки, брюки и непременно туфли с каблуками. «Кожаный пиджак» съел всю их индивидуальность, заменил им их «я».

Но это частности. Посмотрим, как ведет себя человек без «я»,— человек, лишившийся индивидуальности, во взрослой жизни, которая открывается перед ним на следующем этапе — после окончания школы или института. Здесь, мне кажется, нередко происходит дальнейшая деиндивидуализация человека.

В последние годы все больше ценились материальные блага, «вещизм» процветал, материальный успех стал часто приравниваться к успеху в жизни вообще. Чтобы легче достигнуть такого успеха, человеку часто следовало стать подобным «амебе», способной принять любую форму.

«Амебообразный» человек промолчит там, где надо. А когда надо, скажет то, что нужно. Пусть он не хватает птиц с неба, пусть имеет средние способности, но он никогда не доставит начальству хлопот. Он легко «управляем». Он способен быть «всем и всяким». Талантливый же, увлеченный человек чаще всего неудобен. Его поведение во многом непредсказуемо, поэтому предпочтение в отношениях, складывающихся на производстве, отдавалось не ему, а его более удачливому антиподу —амебообразному человеку; пусть он несовершенен как работник, но в силу предсказуемости его поведения и стандартности его данных он как элемент системы функционально более надежен. К тому же, в случае каких-то «сбоев», легко заменяем.

И вот этот человек идет вверх. Медленно, но неуклонно он поднимается по ступенькам карьеры все выше и выше. Достигнутый успех укрепляет его веру в себя, и постепенно он начинает вольно или невольно внушать свой образ мыслей подчиненным, знакомым, своим детям. Мы часто очень терпимы к безынициативности, пассивности в работе, безволию и боязни малейшей ответственности. Чтобы решить какой-нибудь пустяковый вопрос, мы нередко месяцами занимаемся всякого рода согласованиями и пересогласованиями. В оправдание чьей-то нерешительности приводятся доводы: вообще-то человек хороший, приятный, милый, а если нет характера, воли, то такая ли это уж беда сейчас, когда особенно негде проявлять этот характер. Действительно, пресс повседневности силен, и повседневная жизнь многих вроде бы не требует подвига. Хотя, с другой стороны, именно повседневная жизнь — достойная и честная — требует не меньшего мужества и воли, чем жизнь на войне. Разве мало нужно убежденности, веры в себя, доброты для самых обычных дел: для того, чтобы вырастить своих детей честными и добрыми, для того, чтобы уметь не бояться принявшего ложные формы общественного мнения, пойти против общих правил, если этого требует твое дело, твои убеждения? Воля и характер не падают с неба. Они воспитываются на мелких, незаметных вроде бы поступках. Воспитываются с раннего детства и каждый день. Но вот амебообразному человеку ни воля, ни характер не привились. В своей жизненной игре он делает ставку на ординарность и, как видим, нередко выигрывает. И здесь наблюдается парадоксальная ситуация: «управляемый» по своей внутренней природе человек в силу того, что в количественном отношении он доминирует, преобла­дая в обществе как социально действующая единица, подчас (даже, может быть, к своему удивлению) становится вдруг и «управляющим» человеком. И это самое печальное. Куда он может «направить» жизнь, если душа его пуста и лишена какой бы то ни было внутренней идеи?

Я размышляю обо всем этом, исходя из самых обычных реалий, окружающих меня ежедневно.

Скажем, мой руководитель на службе — человек, право же, хороший, приятный. Каждый день восемь часов я спокойно работаю под его началом. Трудно что-либо сказать и против моего мужа, и он относится к людям этой же категории — приятен, мил, управляем. И тоже руководитель. Люди, входящие в круг наших общих знакомых, также обладают подобными достоинствами и занимают примерно аналогичное или даже более высокое положение в обществе. Все хорошо, но иногда я думаю: а как все-таки жить среди этих милых управляемых «управляющих»? Куда они могут завести страну? Нужны не управляемые управляющие, нужны личности, то есть люди, имеющие «лицо»...»

Писем много. Разные почерки, разные штемпеля на конвертах. Их сотни — и разве приведешь их здесь все?

Автор не так уж волен, как кажется, когда пишет. Он должен думать и о композиции задуманной вещи и не должен забывать о ритме, дабы этот ритм постоянно пульсировал в его произведении, а коль так, ему, очевидно, надо начинать уже другую главу...

И все-таки как трудно отобрать из писем самые интересные, самобытные. Ведь эти письма — потрясающие документы. Это то, о чем люди думают, что их беспокоит, что волнует, будоражит их совесть.

Страна застыла перед катастрофой, до крутого надлома осталось всего несколько лет. Но этот надлом уже ощущается в письмах.

Сколько ума, какая наблюдательная сила открывается вдруг в чьем-нибудь вроде бы частном замечании! Признаться, догадки и мысли, которые я нахожу в этих письмах, мне иногда гораздо интереснее иных «открытий» профессиональных философов. Они бескорыстнее. Они плод не только рациональной мысли, но и ищущего правды чувства.

Вот передо мною лежит письмо четырнадцатилетней девочки из Цхинвали... Собственно, она пишет о том же, что и Н.Машерова, мысли их сходны, но как по-другому она чувствует мир и как кровоточит ее сердце, словно предчувствуя беду.

Через пять лет во время гражданской войны в Южной Осетии, когда Цхинвали начнут расстреливать из танковых орудий, я буду с болью и страхом вспоминать эту девочку...

Законы жанра требуют уже поставить в этой главе точку, а душа еще противится, не хочет обрывать поток признаний, монологов, вопросов, сомнений и обретаемых истин. А вдруг из-за этого в моих записках, думаю я, будет упущено что-то важное или даже никем еще не сказанное?

Вначале я хотел как-то прокомментировать письма... Потом подумал: «Стоит ли делать это?» Люди высказывают разные взгляды. И, высказывая их, дополняют друг друга. Мысли каждого углубляются, уточняются. Иногда взаимоисключаются.

Всякая естественная система отличается от искусственной тем, что она уравновешенна и гармонична. И разные взгляды, когда они представлены на равных правах, как оказалось, сами собой взаимоуравновешиваются. Навязывать свою концепцию?

Лучше я приведу еще один монолог.

Последний.

«У меня пока еще нет биографии. И, конечно я не маг, будущее мне не подчинено целиком, но вычислить, куда поведет тебя по пространствам мира жизненная тропа, приблизительно можно, исходя из неизбежных мечтаний, склонностей души, заинтересованности ума.

Как ни старайся отделить идею от обстоятельств, это невозможно. Идей без обстоятельств не бывает. Человек формируется в обстоятельствах, но продолжает жить в идее.

Жить, сознательно подчиняясь обстоятельствам,— унизительно. Боже мой! Да человек превратится в ничтожество, если не сумеет жить так, как требует собственная душа, нравственная идея! Он в этом случае уже не подвластен себе, он меньше себя, он даже не человек, а всего лишь жалкая марионетка.

Не новость, что человек может не иметь воли. Такие люди есть. И по-моему, подверженность стадному чувству обусловлена прежде всего инфантилизмом. Именно инфантилизм и безразличие — беда всему. Толстокожесть — это страшно, это невыносимо горько. Но единственная ли это болезнь? Еще хуже — воинственный цинизм. Он разъедает все. Беспощадно, неустанно. Нужно иметь надежный панцирь из добра, силы положительной нравственности, чтобы человека не уничтожила эта плесень. Цинизм подкрадывается, как кошка, обвивает душу, как змея, и сантиметр за сантиметром убивает в человеке человека. Особую опасность, на мой взгляд, несет в себе обозленность человека. Чаще всего таких людей поставляют неустроенные семьи. Ранний разлад ­между родителями, ссоры, натянутые отношения — все это сказывается на человеке. А если к этому приплю­совать неполадки в школе, конфликты с милицией, то картина будет уже полной. С такими людьми особенно тяжело. Ты вроде бы виноват перед ними, виноват, что не под­держал в трудную минуту, не сказал ободряющего сло­ва. И судить их трудно, у тебя как бы нет морального права: ты вырос в спокойной обстановке, в другой среде...

Человечество подвержено целому ряду социальных болезней. Нужно ли обращать внимание на эти болезни? Да, ибо их нужно лечить. Минута, когда вдруг необходимо будет проявить свои высшие чувства, может подстеречь нас неожиданно, и не будет времени, чтобы задуматься,— просто, буднично ты должен будешь совершить свое высшее деяние, отдать долг совести, и отдать до конца и без патетических фраз. Разве посвятить свою жизнь идее совершенствования общей жизни там, где ты живешь, не трудное дело?

Без большой идеи это невозможно. Идея остро необходима человеку, она делает его целеустремленнее, сильнее. Она делает его социально здоровым. Квинтэссенция всякой жизни в идеале — индивидуальный вклад в построение общего дома, основываемого на постулатах справедливости.

Не знаю, как сложится дальше жизнь. Но то, что решено сейчас, я думаю, не забудется, не уйдет из памяти...»

В 1974 году я написал трагикомедию «Пророк и черт», опубликованную в 1982 году.

Главный герой пьесы Магфур разбивает сад на пустыре возле дома, где живет. Сажает яблони, вишни, цветы. Все, даже дети, смеются над ним: «Плешивый! Почем волосы?» Двое пьяниц пытаются избить его и сдать в милицию. Соседка по дому пишет на Магфура жалобы в Москву. Ей мерещится, что сад, который он заложил на пустыре,— это проявление частнособственнических инстинктов. Трое парней вырывают с корнями саженцы яблонь. Крутится вокруг Магфура и некий Хабуш, его приятель и ученик. Хабуш принимает Магфура за нового пророка и пытается отравить его ядом, давно превратившимся в слабительное. Хабуш считает, что бренная человеческая оболочка унижает дух, идею. Человек более велик, когда он мертв. Автор откровенно пародирует тему Моцарта и Сальери.

А что же Магфур? А Магфур опять сажает яблони. Его философия проста: «Сад на земле поднимется, и будут сидеть в саду счастливые люди». Но на бывшем пустыре роют траншею для канализации, и сад снова уничтожают. Магфур закладывает его в третий раз.

Остановлюсь: сюжет понятен, и фигура главного героя ясна. Материалом для этого фарса послужил анекдотический сор обыденных житейских ситуаций. Правда, ничего целиком из жизни я не копировал, и каким образом сюжет о Магфуре, отчасти уличном философе, отчасти юродивом, пришел в голову, я теперь даже и не помню. По-видимому, я этот сюжет просто выдумал. Может, от тоски по такому человеку.

Для меня это была пьеса об идеальном, или, как еще говорят, положительно-прекрасном, человеке. Том самом человеке, какого уже описал Сервантес в своем «Дон Кихоте» или Достоевский в «Идиоте».

Перезвон колоколов в литературе возникает вольно и невольно.

Был в этой пьесе и еще один главный герой, правда, появляющийся эпизодически,— Неизвестный. Он был весьма странным и донельзя ничтожным лицом. В финале пьесы Неизвестный говорит: «Копать будем здесь. Здесь будет большая яма!» — «Какая яма?» — «Яма для ямы. С дырой».— «С какой еще дырой? Куда?» — «Туда!»

Как автор, я готов был допустить даже, что этот Неизвестный был какой-нибудь завалявшийся в закоулках бесконечной материи Черт, разуверившийся в силе своих­ подручных и поэтому собственной персоной вышедший на борьбу с моим положительно-прекрасным человеком. Короче говоря, я с удовольствием писал комедию о борьбе идеального человека с чертом. Я бы не стал приводить эти обстоятельства, если бы они не выводили меня непосредственно на тему разговора о тоске по бескорыстному человеку, обнимающему весь мир своим чувством, о неприятии такого человека нашим обыденным сознанием.

Можно ли проверить саму идею такого человека реальностями конкретной жизни?

Прошло много лет после того, как я написал пьесу, и однажды жена, вернувшись домой, вдруг сказала мне: «Иди посмотри на своего Магфура!» — «На какого Магфура?» — «Как на какого? На своего пророка! Десять минут­ от дома. Два высотных здания на проспекте, там еще па­­­рикмахерская. А внутри квартала — пятиэтажка. Уви­дишь!»­

Подойдя к дому, о котором говорила жена, я сразу же понял, что она имела в виду. Земля возле торца дома, прежде захламленная строительным мусором, утопала в цветах. Вокруг был песок, валялись разбитые плиты, земля была в буграх и ямах, а здесь, у дома, поднимался сад — торчали хлыстики яблонь, тут и там топорщились кусты вишни, черемухи. Тропинка — чистый желтый песок среди зеленой травы — вела от низенькой калитки к скамейке. Возвышалась небольшая беседка от дождя со столиком; на нем лежала груда журналов и свежих газет. Две девочки играли неподалеку от беседки в большой, пестро раскрашенной песочнице.

На фанере краской было старательно написано:

«Добрый день, люди! Будьте счастливы! Сегодня 6 сентября».

Все это было и похоже, и непохоже на сад Магфура, который он заложил на пустыре и который я так отчетливо видел в своем воображении, когда писал трагикомедию.

В это время двое парней (они остановились за оградой уже давно), один постарше, другой помоложе, оживленно загоготали. Разговор — с пришептываниями, с хохотом, с округлением глаз — шел у них о каких-то штанах, о коже, которую можно достать. Слова лились неудержимо.

— Ребята, а кто все это придумал?

Лицо старшего, сырое, размазанное, все отдавалось переживаниям минуты. Другой, поуже, позаконченней, удовлетворенно и сыто улыбался. Ему, судя по всему, удалось какое-то выгодное дельце.

Мне пришлось повторить вопрос еще два раза, прежде чем меня услышали.

— Ну, и чего надо? Чего тебе надо-то? — спросил молодой.

Из кармана его плаща торчала бутылка водки.

— Я спрашиваю, кто автор этого сада?

— Какой еще автор? Мало ли малохольных! Нашелся дурак!

— Дурак? А где он живет? В этом доме?

— А зачем он тебе?

— Посмотреть.

— Нашел на кого смотреть! — Молодой захохотал.— Что он, баба? На таких дураков смотреть, гляделки свои зря тратить.

— Смотри, цветы посадил,— вдруг с неприязнью протянул тот, что постарше.— Вчера иду с пузырем мимо,—не обращая уже на меня внимания, продолжал он,— копается. Давай, говорю, спрыснем? Освятим садик?

— А он? — загоготал молодой.

— Аллергия, говорит, у меня на водку. Есть, говорит, такое научное слово «аллергия».— Желтый дом по нему плачет.

Я уже не слушал, смотрел на окна, на балкон.

Мелькнула мысль: позвонить в любую квартиру, узнать. Но нет, зачем? Лучше сначала посмотреть на этого человека, когда он работает здесь, в саду. Познакомиться можно всегда... Вначале надо увидеть его издали — понять и угадать человека по жестам, по походке. На­верное, во мне жила еще просто и боязнь разочарования. Мое воображение уже работало, уже рисовало какой-то странный, загадочный образ абсолютно бескорыстного ­человека, не боящегося проявления вовне своей доб­роты. Конечно, для того, чтобы публично адресовать свой труд, свою душу людям, нужно наивное мужество. ­Проявления альтруизма приветствуются в обществе до определенной степени, выйди за пределы — и тебя сочтут сумасшедшим. Наверное, мне хотелось увидеть человека, перешедшего эту черту. Но Магфур ли это? Вдруг не он, а другой, быть может, чем-то и похожий, но мельче?

Я боялся разочарования.

Но на следующее утро меня снова потянуло к дому, где жил этот неизвестный мне человек. «Добрый день, люди! Будьте счастливы!» По моему лицу снова бродила широкая неопределенная улыбка. В саду опять никого не было. Что делать? Прийти еще раз? На лавочке у подъезда сидели две пожилые женщины и старик-дворник в старой вельветовой куртке с метлой в узловатых, привыкших к грубой работе руках.

— Сад здесь у вас... Кто сажал эти деревья? — обратился я к ним.

— А почему это вас интересует? — подняла голову одна из женщин, татарка.

— Вы сами кто будете? — протянула другая женщина, с вятским говором.— Портфельчик у вас загрязнился... Из милиции вы или из райисполкома?

— Я так... Прохожий. Почему вы подумали, что я из райисполкома?

— Тут уж прохожих много было. Пройдет как прохожий, а потом письмо напишет!

Мне все больше казалось, что грань, разделявшая мир, созданный воображением, когда я писал пьесу, и реальный­­ мир, в котором я находился теперь, исчезает, теряется.

— Фатхулла-абзый, к тебе пришли! — наклонившись к уху старика, кричала женщина-татарка.— Комиссия!

Так я познакомился с реальным героем моего воображения, с человеком, который мог бы быть прототипом Магфура.

Совпадения с выдуманным персонажем были и в самом деле поразительные. Разница была невелика: Магфур — заводской человек, а Фатхулла Шабанов — из рода хлебопашцев и сам хлебопашец. Но и тот, и другой сошлись в одном стремлении: «Хочу, чтоб моя земля стала садом...»

Эта мысль родилась у обоих еще на войне. Оба посадили свою первую яблоню среди крови, там, где гуляла смерть.

Старик рассказал мне о себе:

— Восемнадцатого июля сорок первого года я на войну пошел. Сначала в связи работал, потом дали семь повозок, в хозроте работал. В сорок втором ранило, восемь месяцев лежал. Отлежался, в сорок третьем и сорок четвертом годах опять работал. Под Гомелем дело было. Мешок на земле лежит, с зерном. Думаю, зачем добру пропадать, в хозроте пригодится. Взялся за мешок, а в меня пули хоп — в ногу и живот. Оказывается, немец мешок под прицелом держал. Опять девять месяцев отдыхал в госпитале. Потом здоровый стал, до самого конца уже на войне работал. Всю Европу прошел.

В трудные для страны годы — с тысяча девятьсот тридцать шестого по сорок первый, а потом с сорок шестого по пятьдесят второй — он председательствовал в родной деревне Кулле-Кими, что находится неподалеку от Казани. С пятьдесят шестого по шестьдесят первый там же представлял местную власть в сельсовете. Исполнял еще на земле этот человек роль кассира-счетовода, бухгалтера, заведующего хозмагом, бригадира строителей.

Словом, работал на земле. Ничего не нажил. Никакого богатства.

Я был у него дома. Это была одна комнатка в маленькой двухкомнатной квартире, где он жил вдвоем с женой, за стеной обитала соседка.

Обыкновенная жизнь, наполненная одним трудом. Но трудом не ради труда и не ради утехи собственного желудка — был в этом труде какой-то свой, потаенный, не бытовой смысл. Даже участие в войне было для этого человека работой во имя жизни.

И вот последнее дело. Уже на «финишной прямой» возникла мысль о саде на пустыре. Заходи, прохожий, сядь, если устал, подыши, посмотри на небо. Может, доброе чувство придет в твою душу, да так навсегда и останется в ней? И душа родит что-то необыкновенное, прекрасное?

Велики ли пенсионные деньги, и так ли легко найти в них излишек? Но каждый месяц излишек находился: он шел то на новую скамейку, то на новые саженцы.

Но любое красивое дело — это всегда еще и борьба со всякого рода безумцами, которые бескорыстного человека­ считают подозрительным субъектом. Так называемый идеальный герой — часто лицо не совсем желательное или, скажу мягче, не совсем привычное для нашего сознания.

Об этой стороне жизни, о борьбе со злом, с «чертом» старик говорил так:

— Мусор здесь был, плиты, песок. Трава не росла. Торф привез, чернозем. Разбил сад. Одна женщина со второго этажа стала меня к нему ревновать. Жалобы всюду стала слать. Кто только не приходил! Участковый инспектор пришел. «Ты Шабанов?» — «Я Шабанов».— «Почему ты беседку сделал?» — «Журналы лежат, люди читают. От дождя».— «Ломай!» — «Нет, не буду ломать».— «Какое ты имеешь право? Кто разрешил? Домоуправление разрешило? Райисполком разрешил? Живешь на четвертом этаже­ и яблони сажаешь?» — «Я могу и на десятом этаже жить».— «Ломай!» — «Сам ломай, а я потом опять все посажу».— «Ах, вот как! Не подчиняться?» «Я ветеран войны и труда, Почетные грамоты имею, шесть наград имею, ничего в жизни не ломал, только сажал»,— говорю.­ Плюнул под ноги и в исполком пошел. На другой день два начальника милиции в саду стоят. «Что,— говорю,—ломать приехали?» «Зачем ломать? Молодец!» — говорят. «Молодец-то молодцом,— говорю,— а вот участковый привязывается». «А мы его попросим, чтобы не привязывался».­

— И что же? — спрашиваю уже я.— Больше не привязывался?

— Честь теперь мне отдает, на «вы» называет.

— А женщина, которая жалобы писала?

— А женщину кто попросит? Кто ей команду даст? Собственный бог только должен попросить. Вот жду.

— И что, попросит? Долго надо ждать?

— Сам интерес имею. Здесь главный труд,— старик смотрел на меня серьезно, спокойно.— Саженцы везде в рост идут. Труд нужен.

Был какой-то момент, когда я внутренне ахнул. Передо мной сидел не старик в старом вельвете с метлой в набрякших от работы руках, а великий и безвестный социальный утопист и экспериментатор. Он не выбирал между добром и злом, а незаметно и с великим терпением, в меру отпущенных сил, избавлял мир от зла. Истреблял зло, превращал его своим трудом в ничто. Мой знакомый раскрывал в своем повседневном, постоянном труде какую-то уже не только свою, но и общечеловеческую, «родовую» сущность.