Албазинская крепость кунгуров г. Ф

по-ребячьи. Перед ним стояли люди с большими бородами и широкими глазами.

Бояркин сказал:

- Человек этот иноземных кровей, не иначе тунгус...

Бояркин говорил по-эвенкийски плохо, однако неотложное знал и

пойманного спросил:

- Тунгус?

Человек воровато озирался, перепуганно заикался:

- Эвенки Лантагир...

Бояркин понял: это был эвенк Лантагирского рода.

Лантагира привели в отряд. Бояркин применил всю свою сноровку,

накопленную в походах. Лантагира обласкал и выведал многое. Лантагир

жаловался на черную беду, которая свалилась на его чум. Быть горю

большому, если убьет эвенк медведя бездомного, зимнего шатуна. Однако

Лантагир нарушил суровый обычай родичей: голодный, он убил шатуна. Теперь

Лантагир умрет... И Лантагир готов умереть.

Бояркин перебил Лантагира:

- Ты не об этом. Сказывай, кому ясак платишь?

Лантагир ответил:

- Ясак берут с одного эвенка три владетеля: эвенкийский князь Гамла,

Гамла дает ясак даурскому князю Дыптылу, а Дыптыл - маньчжурскому князю.

Лантагир огляделся и спросил с опаской:

- А какие люди будете? Где ваши чумы? Зачем пришли в чужое кочевье?

Бояркин с усмешкой отвечал:

- Русские люди... Ясак отныне не будешь платить трем владетелям -

понесешь нам.

Лантагир прижался к дереву, задрожал, заозирался. Всматриваясь в

казаков и блуждая раскосыми глазами, торопливо заговорил:

- Правда ли, что лочи [лочи - русские (по-эвенкийски)] - волки, где

эвенков сыщут, то убьют, чум сожгут, оленей съедят, а жен и детей пленят?

Казаки смеялись. Бояркин насупил брови.

- Кто русским несет ясак сполна, идет с миром, - тот живет; кто с

лукавством и войной, - тому смерть!..

Лантагир умолк, сел на землю, опустил голову. Бояркин допытывался о

коротких путях в Дауры. Услышав о походе русских в Дауры, Лантагир

оживился. О даурцах рассказывал охотно:

- Людей у них, однако, больше, чем деревьев в тайге. Живут они в

деревянных чумах, в войне храбры. Побить их немножко оттого, что едят они

корни и травы, которые из земли добывают. А те корни и травы таят большую

силу.

- Не эдаких ломали. Даурцы нам не помеха, сокрушим!..

- Иноверцам супротив креста не стоять...

- Побьем начисто!

Бояркин кручинился, сетовал на Ярофея, что послал он в поход, не дав

ни одной пушки-маломерки.

Вокруг теснились снежные сопки, таежные буреломы загромождали путь.

Шел отряд, пробиваясь сквозь дикую, нехоженую глушь. Отогревались у

костров, спали в снежных ямах, и хоть караулы несли строгие, а от лютого

зверя не всяк умел хорониться. Отошел от становища без самопала Ермака

Конев. Ждать-пождать, нет Еремки. Пошли казаки скопом, а вместо Еремки

нашли клок его шубейки да разглядели волчьи следы на снегу. Разорвали

волки многих собак, покалечил волчий зуб немало и казаков; свирепели

лесные разбойники, неотступно гнались за отрядом, чуя добычу.

Через три месяца Бояркин перевалил две горные цепи, миновал много

больших и малых рек. На одном из перевалов Лантагир показал на долину

большой реки и сказал Бояркину с опаской:

- Зея - желтая река, тут и начало Даурского царства...

Дальше идти Лантагир отказался: он страшился мести даурцев. Ни

уговоры, ни острастка не помогли. Лантагир взглядывал исподлобья и упорно

отмалчивался. Бояркин, боясь измены и лукавства, поставил к Лантагиру

старого доносчика, казака Кирюху Лукова. Ночью казаки сполошились. Кирюха

валялся убитый, а от Лантагира остался лишь лыжный след. Бояркин послал

погоню, но к вечеру казаки вернулись, не сыскав беглеца.

...Недолго мыкались, дошли до Зеи, осмотрелись. Река велика, а по

весне разливна, это примечали казаки-бывальцы.

- Быстра река, многоводна. Смекаю то по ледяному торосу и снежному

заносу, - деловито пояснил Бояркин.

Выбрали холм, укрепились засекой и стали рубить зимовье.

Бояркин подбадривал:

- К весне дощаники сколотим, Зеей пойдем к даурцам.

Весть о появлении русских на Зее привела в смятение даурцев.

Неожиданные гости вызывали и тревогу и любопытство. Не успели казаки вбить

в мерзлую землю первый кол, как глаза даурских лазутчиков усмотрели в

пришельцах лютейших врагов. Первейший доглядчик князя Дыптыла, побывавший

у самой засеки, рассказывал князю:

- Пришельцы обличьем страшны, носы птичьи, волосами обросли, словно

кочки на болоте, глаза круглые и синие, одежда смешная, луков и стрел нет;

вместо этого носят они длинные палки, ревущие и пускающие огонь и дым.

Бояркин разослал лазутчиков проведать новые места. Степана Корнева

послал с десятком казаков вверх по Зее, Тимофея Стрешнева - вниз, Петра

Томилина - к востоку. Остальных казаков оставил при себе.

Ждал возвращения казаков атаман недолго. Только Петр Томилин вернулся

не побитый. Остальные, понеся урон, прибежали в страхе. Даурцы погромили

их нещадно и грозили стоянку сжечь, землю очистить и вывести лочей с

корнем.

Казаки ожидали неладное. Знали: коль Ванька теребит всклоченную

бороду, ноздри раздувает, подобно запаленному жеребцу, то примета черная,

к худу...

День и ночь казаки наскоро рубили острожек, укреплялись и

огораживались. Так вырос на реке Зее, на даурской земле, первый русский

укрепленный острог.

Иссякли запасы, пришельцы терпели нужду во всем. Сидеть в остроге

становилось мучительно, и казаки зароптали.

Бояркин, боясь угроз и бесчинства, большую часть казаков повел в бой

на даурцев. Казаки вышли на заре в полных ратных доспехах, с пищалями,

самопалами, пиками и бердышами. Скорым ходом они двинулись вниз по Зее и

подошли к даурскому городку Молдыкидач. Опасливый и лукавый Бояркин велел

казакам хорониться в лесу ловчее, голов не высовывать, на чистополье не

выбегать и ждать его знака. К городку он послал ловких лазутчиков, чтобы

проведать о силах и укреплении городка. Лазутчики вернулись сумрачные.

- Городок, - говорили они, - крепок; стоит он на крутогорье, окопан,

огорожен с большим старанием и умением.

Бояркин махнул рукой:

- То враки! Не посрамим Русь! Сокрушим иноземцев!

Казаки подхватили:

- Веди, Ванька!

- Там, где русская нога была, оттуда не уходили!

Бояркин повел казаков на приступ. Дали залп из всех пищалей и

самопалов. Даурцы оробели, хотя искусно владели в бою луками и пиками.

Бревенчатые ворота раздвинулись, и к Бояркину с поклоном вышли три

даурских князя: старый Дыптыл и его сыновья. Они несли покорные дары:

соболей, лисиц, связки вяленой рыбы, драгоценные каменья и серебро в ланах

[китайская денежная мера в слитках серебра].

Бояркин князей принял гордо и важно. Подарки отобрал без почестей.

Дыптыла и его старшего сына полонил, младшего отослал обратно, наказав

городок сдать.

Даурцы послали Бояркину новые дары: двадцать коробов рыбы и пшена и

десять коров. Возле городка поставили семь юрт для жилья казакам, а ворот

городка не открыли.

Казаки обогрелись в юртах, сытно подкормились и ходили гордые,

довольные.

На другой день Бояркин поставил всех в ратный строй и готовился

ринуться на городок. Пленные князья отговаривали через толмача:

- Люди наши покорны, однако пойдешь на городок зря. Быть бою, кровь

многая прольется.

Бояркин рассвирепел, приказал казакам ломать ворота, брать городок

силой.

К юртам подошли несколько даурцев, покорно сложили луки, стрелы,

мирно. Бояркин метнул суровым глазам, казаки бросились на посланцев,

порубили их и с боем пошли на городок. Даурцы казаков к городу не

подпустили. Они с криком высыпали из подземных ходов и подлазов и со всех

сторон бросились на казаков, осыпая их игольчатым дождем стрел.

Князь Дыптыл успел скрыться, сына его закололи казаки. Даурцы разили

казаков стрелами, пиками, забрасывали камнями. Бояркин спешно отвел

казаков к юртам и стал отбиваться. С востока от городка вылетела даурская

конница. Казаки встретили конницу залпом из пищалей и самопалов, кони

вздыбились, сбрасывая всадников, бешено метались по снежному полю. Даурцы

окружили юрты, грозились пожечь. К ночи стихли. Жгли костры, нетерпеливо

ожидали утро. Урон оказался большой: недосчитался Бояркин двадцати

казаков; оставшиеся, побитые, покалеченные, обессилили и к ратному делу

были мало годны.

Надумал Бояркин с оставшимися казаками тайно бежать и сесть в засаду

в Зейском острожке. Побросав убитых, смертельно покалеченных, поползли

казаки из юрт в темноту и бежали в страхе и отчаянии.

Наутро даурцы нашли в юртах трех истекающих кровью русских, добили их

и кинулись в погоню. Отбивались казаки кто как мог, бежали с поруганием,

обидой и большими потерями. Достигнув острожка, сели в осаду.

Много раз даурцы нападали на ненавистный острог и всякий раз бежали,

боясь быть сраженными огненным боем.

Тем временем в острожке разгорелась междоусобица и ссора. Казаки

кляли и ругали Бояркина, грозились на пиках выбросить через заломы

даурцам. Бояркин и лаской и грозным словом уговаривал:

- До весны отсидимся... По вешним водам плавом уйдем.

- Веди, Ванька, поколь снег не размяк, веди обратно к Ярофею!

- Ярофей тебя не помилует. Сгубил ты немалую ратную силу.

- Неуспех и поругание приняли от твоего нерадения!

Бояркин клялся, в оправдание бил себя в грудь, целовал нательный

крест.

Тогда выскочил казак Стешка Клин, повел налитыми кровью белками,

- Казак ободранный!.. - толкнул он Бояркина в грудь. - Тебе ли ходить

в атаманах?

Бояркин попятился и уступил. Казаки бросили Зейский острожек и

скрылись в тайге, держа путь на запад. Шли они старым путем, только муки

новые приняли, и столь тяжелые, что некоторые, обессилев, пали замертво.

Рушился снег, на солнцепеках чернели первые проталины. Свистел

задорно бурундук, извещая тайгу о весне. В полдень из-под снеговой корки

выбивались ручейки, к ночи - стыли наледью.

Казаки торопились до ледолома добраться до Крестового. Колючий

кустарник, цепкий боярышник догола раздели казаков, разодрав немудрящую

одежонку. Шли в лохмотьях-лоскутьях, полубосые, рваные. Шли, друг друга

иной раз и не в силах признать: кто был рыж, светлобород - стал от копоти

и грязи черен; кто был бородат - обгорел у костра.

Вышли на речку Нюкжу, заторопились, затревожились. Кололась река,

били по ней струи, объедали лед у берегов. К Крестовому подошли вечером.

Отыскали заветное место - крест, что поставили на могиле Николая Яшкина, а

вместо зимовья - пепел да черные головешки. Стервятники кружились у обрыва

реки. Там нашли сраженного стрелой старого казака Никиту Мышелова,

недалеко от него терзали вороны трупы остальных зимовщиков.

Долго по приметам казаки искали яму, где спрятал Никита Мышелов

пороховые да соляные запасы. Потаенную яму отыскали возле большого пня

столетней лиственницы. Казаки Степан Клин да Васька Луков воздали мертвым

должное: из того пня вырубили искусно облик Николая-чудотворца, сверху

воздвигли шатер, а на шатре крест. Подле этой часовенки и схоронили павших

товарищей. Так на Крестовом вместо одного креста стало десять.

Поставили казаки на пепелище новое зимовье-времянку и начали спешно

чинить старые дощаники, чтоб весной вслед за уходящим льдом плыть

навстречу Ярофею.

МАРФА ЯШКИНА

набегов иноземцев, огородились высокой засекой, укрепились заломами. Ждали

весны. Окрестных эвенков покорили; привел их Ярофей под царскую руку,

собрал ясак богатый. Дальние стойбища эвенков отбивались яростно;

грозились пойти большим походом. Ярофея и его людей похвалялись покорить.

Много раз Ярофей ходил на них ратным боем и повоевать не мог. Пленил лишь

сына и двух братьев эвенкийского князя Мамтагира. Держал их Ярофей

заложниками.

Сгустилась ночь над тайгой, в черноте потонули и леса и сопки.

Смолкли на казачьем становище собаки. Глох в тишине далекий вой бездомного

волка. Казачьи жонки собрались в большое зимовье коротать ночь. Ждали они

казаков из дальнего похода с удачей и добычей.

Степанида сидела на корточках у очага, разгребая жаркие угли, пекла

на них толстые лепешки, ловкой рукой прятала под платок рыжие пряди, чтоб,

рассыпаясь, не обгорели. На скамьях у камелька сидели казачьи жонки: Елена

Калашина, косая Аксинья Минина, Палашка Силантьева, а многие, забившись на

лежанке, спали. Жонки жмурились от дыма и копоти, чинили походную

одежонку. Молчали.

Степанида нетерпеливо ждала Ярофея. С боязнью думала: не побили бы

иноземцы Ярофееву рать. Знала: в походах крут и всполошен Ярофей,

вспоминала синеву его глаз, лихих и ярых, вздернутые клочковатые брови,

грубый окрик, от которого шарахаются в тревоге казаки. И эти же синие

глаза чудились ласковыми, дремотными: глядишь в них, как в небеса, ни

тучки в них, ни облачка - чистые, ясные... Степанида, вслушиваясь в лай

собак, поднялась, подошла к оконцу, глянула в темноту и вернулась к очагу

опечаленная.

Поодаль сидела на лежанке Марфа Яшкина. Накинув сборчатую шубейку на

голые плечи, она заплетала косы. Марфа слыла за первую певунью,

хороводницу и вызывала у жонок ревнивую зависть. Липли к ней казаки

неотвязно, как к сладкотелой медунице. И хоть Марфа и мужняя жена, а

примечали жонки за ней худое. Как зальется смехом душевным да трепетным,

аль запоет тонко, жалостливо - жонки в один голос:

- Ах, сызнова медуница мед сочит, обливает им казаков непутевых!..

Хоть бы о муже печалилась! Где он?

Скажут это жонки, меж собой посудачат, а каждая о себе в заботе и

суете, как бы своего мужа уберечь, иначе зараз обворожит, опьянит.

Марфа повязала косы, потянулась, шубейка соскользнула с плеч.

Тускло горел камелек. Желтые пятна лениво ползли по гладким молочным

плечам, золотили светлые пряди волос. Камелек затрещал, пламя вспыхнуло

ярче и побежало по лицу. Лицо широкое, чистое, губы - брусника спелая, нос

задорный, а глаза большие, круглые, насмешливые.

Палашка Силантьева и Аксинья Минина переглянулись. Аксинья вполголоса

сказала:

- Зазор, срамота...

Палашка перебила, шепнула в ухо:

- Ноне пытала я ее: "Скучно мол, Марфуша, без Николки, постыло?" А

она: "Все едино", - а сама глазищами на...

Палашка стихла, глянула на Степаниду и вкрадчиво добавила:

- На Ярофея...

- Но?! - разинула рот Аксинья и смолкла, перекосившись от удивления.

Марфа знала: о ней чешут языки. Выпрямилась, нехотя набросила

шубейку, улыбнулась ласково:

- Жонки, подтягивайте! - и затянула звонко, душевно...

Остальные покорно подтягивали:

Как сокол, как ясный, летает,

Вокруг острога, вокруг вражьего

Русскую рать собирает...

рыдал:
И взмолился тот вражеский князь,

Златом, серебром откупиться рад,

Чтоб оставили, чтоб спокинули

Казаки тот острожек княжеский...
Степанида сказала:

- Тоскливо голосим, к добру ли то?

Песня оборвалась. Над тайгой косматой медвежьей шубой лежали тяжелые

тучи, темень глушила, предвещая пургу. Сторожевой казак озирался, дрог,

косился на черную пропасть, творил молитву. Не слышал он, как с глухого

угла у засеки, по-лисьи припадая к снегу, подползали тайные люди. Они

подкрались и, накинув волчью шкуру, беззвучно казака удушили. У зимовья

надрывно взвизгнула собака и смолкла. Люди обошли сторожевой мостик и

залегли меж пеньков и колодин, подле зимовья. Ловко ступая, двое крались к

зимовью. Толкнув дверь, вошли.

Степанида подняла голову, пламя очага осветило блеклыми пятнами

вошедших.

Стояли люди, затянутые в оленьи шкуры, с пиками и ножами. Дремавшие

на лежанке казачьи жонки вскочили. Вошедшие огляделись, слегка пригнулись

и шагнули вперед, стуча по половицам древками пик. Степанида разглядывала

вошедших: из-под меховых шапок, плотно обтягивающих голову и лицо, чуть

виднелись плоские носы да желтые скулы. Высокий эвенк в лисьем малахае,

плохо выговаривая русские слова, сказал:

- Было в тайге лютых волков много, стало их еще больше! Зачем в наши

кочевья пришли?

Эвенк сдвинул брови, скривил рот и, раздувая ноздри, вскинул копье,

второй - тоже.

Жонки сбились в угол.

Степанида и Марфа Яшкина метнулись к самопалам, но эвенки ловко

накинули на них мешки из оленьих шкур. Схватив пленниц, затушив камелек и

затоптав головешки в очаге, бросились к дверям и скрылись в морозной

темноте.

Становище встревожилось. Подле зимовья не успел снегомет захоронить

вражьих следов. Рассмотрели казаки три лыжные дорожки да ямки оленьих

копыт. Погнали скорых гонцов в тайгу, к Ярофею.

Тем временем эвенкийский князь Мамтагир, поставив свой чум за ущельем

Белого Лося, ждал лазутчиков. В чуме нестерпимо воняло гарью, медвежьим

салом, псиной. Князь сидел на белой шкуре оленя, подбитой лисьим мехом,

макал беличий хвост в чашку с медвежьим жиром и мазал рот деревянному

большеголовому божку. Четыре жены князя забились под песцовые одеяла и

изредка выглядывали заспанными раскосыми щелками глаз.

Князь стар, белые облезлые брови его топорщились. Вздрагивала

жидковолосая бородка и побитые сединой усы. Князь украдкой всхлипывал,

утирая воспаленные веки рукавом своей песцовой парки, бормотал

большеголовому божку на ухо:

- Черный дух послал лочей, побили они моих людей, полонили сына и

храбрых братьев, двух жен моих увели, оленей угнали. Пусти на них худой

ветер. Выгони из тайги лочей!..

Князь раскачивался, кормил божка жиром, капли стекали по рукаву, по

дорогому, расшитому младшей женой, лисьему нагруднику, падали в очаг,

вскипая едучей гарью. Князь щурился, крепко сжимая божка, громко говорил:

- Ты, обжора!.. Мало тебе медведя, я убил трех лучших оленей, кормил

тебя кровью их сердец. Ты, обжора! Что ты просишь? А? Ты просишь белой

крови самой юной моей жены Нактачал?

В углу чума песцовое одеяло дрогнуло. Князь, шамкая шершавыми губами,

бормотал:

- Я дам тебе эту белую кровь! Пошли худой ветер на лочей, пусть они

сгниют, как гниет на песке выброшенная волной вонючая рыба.

Песцовое одеяло вновь дрогнуло. Кто-то всхлипнул чуть слышно и умолк.

Князь спрятал божка за пазуху.

Распахнулся полог чума и вошел осыпанный снежной пылью воин. Князь

неторопливо повернул голову:

- С доброй ли вестью?

- Наказ князя Мамтагира выполнил, двух жен лочей украл. Пусть князь

не печалится, у него опять стало шесть жен.

Князь вытащил божка из-за пазухи, прижал к щеке и зажмурился.

Прошептав, открыл глаза и спрятал божка под нагрудник.

Степаниду и Марфу ввели в чум. Князь разглядывал женщин неторопливо,

как драгоценную добычу. Кряхтел, синими пальцами щупал рыжие пряди волос

Степаниды. Удивленно чмокал губами, бросал пряди, вновь к ним тянулся,

разбирал их по волоску, будто пробовал огненный мех лисицы, и, блуждая

потухшими глазами, тянул:

- Трава на болотных кочках красна, а эти волосы краснее. Огонь горяч,

а эти волосы, однако, горячее.

Степанида нетерпеливо рванулась, оставив князя с растопыренными

пальцами. Марфа гадливо плюнула:

- Поганец...

Князь услышал незнакомое слово, сказанного не понял, но голос Марфы

ему понравился, и он скривился в усмешке. На Степаниде князь увидел кофту

ярко-желтой камки и сказал с важностью:

- У князя лучшая жена Нактачал, дорогую одежду надо отдать ей.

Он поднял руку, и со Степаниды сорвали кофту, дав ей взамен кожаную

короткую поддевку. Кофту долго рассматривал князь и кликнул Нактачал. Она

безропотно поднялась и пугливо подошла. Нактачал еще девочка, низкорослая,

остроплечая, с широким темным лицом и жиденькими волосами, туго

заплетенными в косички. Князь гордился Нактачал, он дорого купил ее: дал

двести оленей, много лисиц, песцов и соболей. Надев кофту, Нактачал

потонула в ней, князь подворачивал ей длинные рукава, одобрительно чмокал

губами. Марфа не сдержалась и прыснула смехом. Князь в обиде сжал губы и

плюнул на дерзкую пленницу.

Марфа закрылась руками и неслышно заплакала.

Степаниду и Марфу отвели в чум жен князя и поставили в доглядчицы

старшую жену - Адагу.

К полудню стойбище могущественного князя Мамтагира приготовилось к

большому кочевью. Князь знал коварство лочей, торопился уйти в глубь

тайги, спастись за буреломами и крутыми сопками. На старом стойбище он

оставил отборных, храбрых воинов, чтоб, отбиваясь, сдерживали лочей и тем

самым избавили бы князя от погони.

Бесконечной вереницей шагали олени, каждый нес свою ношу. Пленниц

везли на нартах, неотлучно охраняя. Солнце падало за горы, густели тени,

стихала к ночи тайга.

Князь ехал на рослом олене, у пригорка остановился, смахнул меховым

нагрудником иней с обледеневших ресниц, приподнял шапку, осмотрелся.

Воткнул в снег вешку - быть тут чуму. Караван остановился на ночлег, чтобы

встать на заре, успеть к полудню дойти до владений храброго князя

Чапчагира. Мамтагир готовил Чапчагиру подарки, думал уговорить его

соединить воинов, чтобы легче было побить лочей.

Чумы Мамтагира раскинулись по склону в беспорядке. Пастухи охраняли

оленей, терпеливо добывавших из-под снега сочные стебли ягеля. Луна

прыгала по макушкам гор, купалась в голубых снегах.

Старшая жена князя, Адага, варила в огромном котле мясо лося, ей

помогали остальные жены. Котел бурлил, обдавал чум теплой влагой, с

закопченных шестов падали капли, оставляя черные пятна на белых шкурах.

Степанида, склонившись к Марфе, шептала:

- Сгинем, Марфушка, от поганцев не спастись...

Адага оглянулась, взяла из котла жирный кусок мяса и бросила на

шкуры, к ногам пленниц. Оголодавшая Марфа потянулась жадно к дымящемуся

куску, но схватить не успела: собаки вырвали кусок, злобно рыча, сожрали.

Адага палкой била собак, выталкивала из чума; они огрызались, скалили

зубы.

Вошел Мамтагир. Меньшая жена, соблюдая обычай, кинулась навстречу,

снять, чтоб обсушить и приготовить к утру. Князь толкнул жену в бок,

гневно скривил рот и протянул ногу Степаниде, чтобы разула, обогрела его,

как подобает жене.

Степанида вспыхнула, лицо ее обожгла обида и стыд, она забилась в

шкуры. Марфа, видя свирепость князя, невнятно уговаривала:

- Корись, Степанида, корись!..

Степанида задыхалась в вонючих шкурах, будто стиснула ей горло желтая

пасть, зубастая, горячая. В ушах стучало, мутилось в голове. И тут же

среди тяжкой темноты чудилось: вырастала рожь сплошная, колосистая...

Горит она на солнце, колышется, и видит Степанида: не рожь это колосится,

нет, а Ярофеевы кудри светлые...

Степанида едва подняла голову, выглянула из-под шкур. Сквозь серую

пелену увидела князя. Стоял он возле дымного костра, губы у него

вздрагивали, багровыми пятнами опалены скулы, складки на лбу поднялись:

непокорная женщина в чуме то же, что и бешеный олень в стаде. Бешеного

оленя надо задушить, мясо скормить бездомным собакам. Непокорную жену надо

убить, и кровь ее сделает ручным и ласковым даже свирепого барса.

Князь, словно сучковатое, колючее дерево, ощетинился, замахал

высохшими руками, ударил Марфу, отбросил в сторону. Оставляя грязные

следы, шагнул по шкурам к Степаниде. Степанида сжалась в комок, и, когда

князь нагнулся к ней, вцепилась в горло, с силой оттолкнула. Князь неловко

повалился, ногой толкнул котел, расплескал варево, залил огонь в очаге. В

чуме повисла темень, едучий дым и копоть застилали глаза. Жены князя

визжали. Адага торопливо выбила искру, зажгла запасливо хранимую бересту.

В чуме мелькнул свет. Князь, сверкая белками глаз, выхватил из-за пояса

нож. Жены сбились в кучу. Марфа и Степанида гребли в охапку шкуры, чтоб

защититься ими.

Полог чума распахнулся, и взъерошенный, по-волчьи злой князь узнал в

вошедшем нежданного гостя. Стоял храбрый князь эвенкийского рода Черной

птицы - Чапчагир.

- Хой! Что делает славный Мамтагир? Не обламывает ли он рога

непокорному оленю? Не поучает ли он непослушную жену?

- Непослушного оленя можно объездить, непокорную жену лучше убить!..

Адага развела жаркий костер, сучья корчились, трещали, пламя взлетало

рыжими клочьями, огневые сполохи осветили чум.

Степанида и Марфа прильнули друг к другу, перепуганно озирались. У

костра торопливо хозяйничала Адага: налила котел, подбросила сучьев в

огонь, шестом сбросила лишний полог с дымоходной дыры чума. В чуме стало

светло и жарко. Хорошо видно и гостя и хозяина.

Гость молод, широкоскул, белолиц. Ровные, будто тканые брови

сходились у переносья, из-под них через узкие прорези светились

зеленоватые глазки. Когда гость смеялся, ноздри его плоского носа

раздувались, как у распаленного оленя, вздрагивала верхняя губа, обнажая

мелкие лисьи зубы. Смеялся он задорно, звонким певучим голосом. Мягко

вскидывая руку, разглаживал смольно-черные усики. Одет гость в лисью

парку, подбитую по рукавам и вороту отборным соболем, штаны из мягкой

ровдуги [ровдуга - оленья или козья шкура, выделанная замшей] и высокие

лосиные унты, шитые узором. Из-под шапки-малахая выбивалась тугая косичка,

искусно перевитая кожаной тесемкой. Гость заметно гордился своим

нагрудником, заботливо собранным из кусочков дорогих мехов, бисера и

цветной ровдуги. Сбоку висели хвосты соболей, лисиц, белок, на пояске -

охотничий нож, тут же зубы кабана, волка, рыси, лося. Чапчагир опирался на

загнутый круто лук, за плечами висел колчан, туго набитый стрелами.

Марфа дивилась красоте Чапчагира и приметила, что жена Мамтагира,

юная Нактачал, не сводит глаз с гостя, дрожащими пальцами рвет пушинки

песцового одеяла и жадно ловит каждое его слово.

Чапчагир говорил:

- Славный Мамтагир бросил свое стойбище. Разве вывелся зверь?

Вытоптали олени кормовище?

Мамтагир сумрачно ответил:

- Над стойбищем черный ветер: пришли лочи, все чумы сожгут, людей

побьют. Один олень - плохо, два - хорошо, много - счастье! Бежит Мамтагир

к Чапчагиру, пусть силы их умножатся.

Гость встал, горделиво приосанился:

- Лочи - волки! Разве Чапчагир волков боится? Чапчагир соберет всех

воинов-эвенков, Чапчагир пойдет большой войной, лочей побьет!

Гость оглядел чум, встретился с синими глазами, по скуластому лицу

скользнула тень удивленной улыбки, он наклонился к Мамтагиру:

- Славный Мамтагир, в чуме твоем вижу добычу. Храбрый охотник не

прячет от гостя добытого... Не обидеть бы хозяина тайги...

- Храбрый Чапчагир, - ответил хозяин недовольно, - худой добычей не

хочу омрачать глаза дорогого гостя.

- В чума славного Мамтагира никогда худого не встречал, худое пусть

гниет на пустыре или живет в рваном чуме.

- Рваные чумы! - злобно прошипел Мамтагир. - На слабую тетиву лука не

надейся - стрела не полетит... Рваные чумы радуются: лочи разбросали для

них приманку по тайге.

- Худо! - ответил Чапчагир. - Почему славный Мамтагир не расправился

с рваными чумами?

- Черный ветер... Сломить его может только хозяин тайги, - и Мамтагир

вытащил из-под нагрудника деревянного божка, закрыл глаза, приложил его к

щеке и шумно вздохнул.

Гость не сводил глаз с пленниц, попросил хозяина показать добычу.

Хозяин крикнул, в чум вбежали два воина. Он показал желтым пальцем на

пленниц и на очаг. Воины бросились к пленницам. Марфа подошла к очагу.

Степаниду приволокли и усадили.

Теперь Марфа сидела рядом с гостем. И когда он наклонялся к костру,

Марфу горячил теплый запах пота, прелых звериных шкур, смолистой хвои. Она

опускала голову, смотрела в огонь.

Гость и хозяин громко заговорили.

Марфа подняла голову, взглянула на гостя. Из-под тонких бровей

огневой взгляд Чапчагира жег, сердце Марфы колотилось, рдели щеки, и

синева ее глаз казалась темнее, влажнее, томительнее.

Она закрыла лицо руками, отвернулась. Чапчагир взял ее руки, отвел от

лица. Синими звездами переливались глаза. Чапчагир, не отрываясь, с

жадностью вглядывался в них, говорил торопливо. Марфа не могла понять

незнакомые слова, но ее сердце тревожило что-то ласковое, зовущее, и она

улыбалась.

Гость наклонился к уху хозяина:

- Славный Мамтагир отдаст Чапчагиру половину добычи?..

Хозяин мотнул головой.

- Пусть храбрый Чапчагир берет красноволосую лочи, - и ткнул сухим

пальцем в Степаниду.

- Хой!.. Чапчагир не смеет обижать славного Мамтагира, он видел, как

тот тянулся к красноволосой лочи, он возьмет желтоволосую.

Хозяин куснул чубук трубки, чубук раскололся. Бросил его в огонь.

Чапчагир торопливо вышел из чума. Марфа покорно шла за ним...

Белел восток, но еще не вставало солнце. Тайга тонула в полумраке,

огромные тени лениво плыли по склонам гор.

Над головой дрожали белые звезды, хмурые вершины деревьев были

врезаны в светлеющее небо. Чапчагир шел впереди, Марфа - ему вслед.

Высокой шапкой он задел тяжело заснеженную ветвь старой пихты. Ветвь

качнулась, и мягкий ком упал на Марфу, снегом осыпало ей лицо и плечи.

Марфа с трудом выговорила: "Чапчагир..." Он обернулся, сорвал с пояса

хвост чернобурой лисицы, легко смахнул им снег с Марфы и снова зашагал.

...Старый шаман Мамтагирского рода бил в бубен, прыгал вокруг костра,

надрывно кричал. Взывал он к могущественным богам земли и неба; молил их

оградить эвенков от нашествия лочей. К утру шаман замолк, усталый,

мертвенно-бледный уснул у потухающего костра. С восходом солнца он вяло

встал и, глухо кашлянув, поднял сухую руку:

- Беда... Мамтагир пригрел у своего очага лочей с огненными волосами.

Худо будет эвенкам. Лочей надо убить, и пусть мясо их съест шаман-огонь. К

эвенкам вернется счастье...

Встревоженный Мамтагир отдал Степаниду шаману. Шаман поспешно вышел

из чума.

бега оленя. Возле огромной высохшей лиственницы шаман уже торопливо

готовил костер. Послух его собирал сучья, складывал их у корня

лиственницы. К Мамтагиру подбежал эвенк, перепуганный, с изодранным в

кровь лицом и руками, его загнанный олень пал. Эвенк, слизывая с губ

спекшуюся кровь, торопливо заговорил:

- На старом стойбище лочи побили наших людей...

- Хой-хо!.. - встрепенулся Мамтагир, спросил в тревоге: - Много ли

лочей?

Больше, чем волос на жирном олене.

- Горе Мамтагиру. Лочей привел на стойбище сын его Калтама.

- Калтама? Сын мой?

- Калтама, - ответил эвенк.

Мамтагир вскинул копье, им хотел сразить злого ябедника и наглеца.

Эвенк отскочил, натолкнулся на человека, в нем узнал Калтаму. Мамтагир

сурово оглядел сына, копья не опустил. Калтама бормотал с обидой:

- Лочи послали меня к тебе: отдай пленных... Худое будет... Лочи

побьют эвенков... Всех побьют!..

- Эко трус!.. - сказал шаман.

Мамтагир спросил сына:

- Далеко ли лочи?

- У Лисьего ущелья. Торопись... Лочи бегут по снегу быстрее лося.

- Эко, забоялись смерти... Зайцы! - озлился шаман.

Шамана не слушали. Лисье ущелье - это один олений переход.

Беда близко, ближе, чем стойбище князя Чапчагира.

Мамтагир взял своего лучшего оленя, посадил на него Степаниду и

пустил по следу Калтамы в сторону русских.

Люди Мамтагира побросали оленей, чумы, имущество и разбежались по

тайге. Мамтагир с сыном, хоронясь и оглядываясь, бежали в долину Лисьи

норы.

В один день могущественный князь Мамтагир стал беднее болотной мыши,

...Казаки Ярофея нашли Степаниду у старого стойбища эвенков, сбросил

ее олень на старом пепелище чума Мамтагира. Она замерзла, прильнув к

обгорелому пню.

Ярофей на руках снес Степаниду к зимовью, казаки, измученные

непомерными походами и схватками с эвенками, не преследовали Мамтагира.

ОЛЕНЬ-ГОРА

походы казаки не ходили, но весна вновь горячила кровь, задорила казачьи

головы. В зимовьях коротали ночи, днем грелись на солнцепеке, готовили

походные доспехи.

У берега на крутом яру собрались казаки, те, что покалечились в

походах. Отсиживались они, гнали хворь. Веяло с реки весенней теплой

прелью, опахивали теплые ветры, опадал и рушился лед.

Вместе с весенней теплынью пришла и забота. Деловито ладили казаки

дощаники: сколачивали, чинили, смолили. Ярофей бродил по становищу

угрюмый, людей чуждался. Всем заправлял ловкий Пашка Минин.

Ярофей не однажды бросался одиночкой в тайгу, хотел поймать

эвенкийского князя Чапчагира, отбить полонянку Марфу.

Встала она наперекор сердцу, пуще занозы острой вонзилась в грудь. От

песен Марфы пьянел, бывало, атаман, как от хмельной браги. А Марфа

сторонилась атамана, косилась на Степаниду.

Казаки скулили в усы:

- Волком рыщет атаман!..

- Прилепилась к нему Марфа неотступно, пуще смолы кипучей!

Ярофей миновал черную избу, зашел в бревенчатый прируб. Пылал очаг

жарко, на скамье, разметавшись, лежала хворая Степанида. Камелек чадил,

мерцая желтой мутью. Скрип двери вспугнул Степаниду, поднялась она на

локоть, признала вошедшего, заулыбалась. Ярофей присел на лежанку, обнял

пылающую от хвори Степаниду, обласкал, растрепал. Она прошептала:

- Как наряден... От серебристой чешуи твоего куяки ослепну. Аль вновь

в тайгу наладился?

Кивнул головой.

- Ладное ли задумал, Ярофеюшка? Реки распалились, тайга в мокре

люта!..

эвенках, о полоне, о Марфе Яшкиной. О большом походе в Дауры, о Ваньке

Бояркине, что увел дощаники и почти сотню казаков, не вспоминал. Жаловался

на раннюю весну: ударила, мол, по рукам, сделала тайгу непролазной,

помогла поганцу Мамтагиру от смерти спастись, Марфу полонить. Степанида

мрачнела, вглядывалась в лицо Ярофея. Ярофей вполголоса говорил:

- Хворь твоя не ко времени... Сильно помял тебя тунгусский князь!

Тихо смеялся, щетинились брови, морщился лоб. Степанида прятала

глаза, чтоб не видел бабьих слез.

Послышался треск и гул, гам казацких глоток взлетел над Олекмой.

Ярофей, хлопнув дверью, вышел. Степанида вскочила с лежанки и босая пошла

к оконцу. Лед на Олекме лопнул. Поплыла частая шуга, синие промоины

выбивались на желтый сыпучий берег. Услышала зычный голос. Кричал Ярофей:

- Заламывай! Сорвет с причала! Побьет!

Казаки ухали, шлепали по воде. Обороняли от напора льдов корабли.

Наступал день отплытия.

Казаки месили ногами прибрежный ил, толкались у причалов, волочили

якоря. Поп Гаврила служил отплывную, голосил у самой реки; эхо вторило и

таяло. Казаки крестились размашисто, облезлую икону целовали не спеша.

Пашка Минин кричал:

- А ну, шевелись! Гони от берегов! Отчаливай!..

Ярофей взмахнул шапкой, казаки навалились на бечеву, дощаники

поплыли. В это время к Ярофеевой ладье подбежал головной доглядчик, орал с

берега звонкоголосо:

- Вижу корабли, Ярофей! Сплывают на низ!

Ярофей вскочил на корму, долго махал шапкой. Дощаники причалили к

берегу. Казаки приготовились к отбою, хоронясь по берегу в проталинах, меж

камней, меж валежника. Из-за поворота реки выплыл корабль, за ним еще

один. Плыли корабли налегке, к берегу повернули без опаски, не хоронясь.

Казаки признали дощаники Бояркина, выбежали на берег.

Ярофей с Пашкой Мининым разглядели Бояркина, наперебой кричали ему:

- С добычей ли?!

- Каков поход?!

Бояркин отвечал нехотя:

- Свое погубили. Чуть живы плывем...

- Неуспех? - допытывался Ярофей.

Бояркинские казаки грозились, над головой потрясали пиками,

самопалами:

- Ваш какой успех? Кажите добычу!

- Зиму проспали в теплом логове. Ожирели!..

- Запасы, поди, пожрали начисто! Саранча!..

Дощаники причалили. Многих казаков недосчитались. Урон в походе

Бояркина оказался большой: не вернулось и половины. Многих из прибывших от

худобы ветер качал, одежонка драная топорщилась, иные и ратные доспехи

порастеряли.

Бояркинские казаки жаловались Ярофею. Во всех бедах винили Бояркина,

рвались побить нерадивого атамана. Ярофей брал побитого казака за острые

плечи, крутил:

- А ну, повернись, покажись, воин! Каков? А? Ишь, как встретили тебя

даурцы! Побили?

Бояркин прятался, боялся расправы, казакам на глаза не попадал.

Ярофею он поведал без утайки о своем неудачном походе на Зею, в Дауры. Всю

ночь до зари слушал Ярофей речи Бояркина о непокоренных даурцах, иноземцах

желтолицых, в бою бесстрашных. С большим любопытством допрашивал Ярофей

Бояркина об укрепленных городках даурцев, о неисчислимых богатствах земли

Даурской. Послушал Бояркина, вздохнул:

- Негожий поход, посрамление. Нешто иноземцы двужильные, в боях не

ломятся?

- Телесами мелки, боем лучным владеют, к огневому трусливы...

Ярофей позвал Минина, втроем сидели долго: думали, куда держать путь.

Минин горячился:

- Путь один - пробиться в Дауры.

Бояркин отговаривал: и рать мала и запасы скудны.

Ярофей достал чертеж - потертый, рваный. В грамоте атаманы были

неискусны, потому в сотый раз него заглядывали - и все без толку.

Разбудили попа Гаврилу, единственного грамотея. Поп Гаврила толковал

этот чертеж многажды, и каждый раз по-иному.

Однако Ярофей понял по-своему:

- Неладно, атаманы, плывем!.. Смекаю так: заходить Олекмой в середину

Даурского царства неподручно. Побьют.

- Иных путей не вижу, - ответил Минин.

- Надобно ударить даурцев с Амура-реки! - убеждал Ярофей.

- Путь к Амуру-реке неведом, - усомнился Бояркин.

Замолчали. Вновь спорили горячо. Уходила ночь, посерело небо, туманы

сникли к реке. Олекма ощетинилась предутренней рябью. Атаманы разошлись

сумрачные.

Ярофей прилег на лежанку. Неотступно мучило одно: как пройти к

Амуру-реке, как обойти даурцев? Ярофей лежал на спине, устремив глаза в

закоптелый бревенчатый потолок. Вставало перед ним заветное, распаляло

кровь, сжимало сладостно сердце. Казалось: вот стоит он, Ярофей, на холме,

а под ним течет Амур-река - черна, многоводна, величава. Вокруг нее без

конца и без края привольные земли, и тонут те земли в синеве лесов, в

зелени лугов: и все-то украшено и все-то убрано в цветы яркой красоты. А

земли жирны, не паханы, тайга не хожена, травы не топтаны, зверь и птица

не тронуты.

Ярофей засыпает, и мерещится ему: в белом небе парит сизый беркут, и

с ним говорит Ярофей: "Эй, птица вольна, с высоты небес видны тебе все

дали, все пути земные?.. Да?"

Беркут взвивается ввысь, теряется.

И слышит Ярофей голос знакомый, жалостливый, душевный: поет Марфа. И

к песне той слетаются все певчие птицы и тоже заливаются, щебечут,

свистят, рассыпают трели.

Он тихо поднимается с лежанки и вновь слышит голос:

- Что ты, Ярофеюшка?! Полуношник... Спи!..

Степанида, обвив шею, укладывает его на лежанку, шепчет молитву.

Ярофей срывается, тяжело ступает. Скрипят половицы.

- Темень меня обуяла, Степанида, слепой я, кроту подобен!

- Что ты? - вскакивает Степанида. - Очнись!..

- С путей сбился, дорог не вижу... То как?

Степанида говорит:

- Надобно тунгусов, Ярофеюшка, поспрошать...

Ярофей задумывается.

Пути знают эвенки: известны им все реки, волоки, горные переходы. В

аманатах - заложниках - держал Ярофей двух князей: одного отпустил: а

старого князьца Калтачу оставил, чтоб эвенки платили ясак исправно, чтоб

помнили твердую русскую силу.

...Утром в атаманскую избу вошел Ярофей с Ванькой Бояркиным: говорил

Ванька по-эвенкийски.

Ярофей думал: "Старый Калтача должен хорошо знать пути до Амура-реки.

Но заставить говорить Калтачу трудно".

Войдя в атаманскую избу, Ярофей и Бояркин не сразу разглядели

Калтачу: забился он в темный угол, дремал на шкурах оленя. Княжеское

ожерелье - нанизанные на кожаный шнурок зубы бобра, волка, медведя, лисицы

и рыси - валялось поодаль, рядом лежал небрежно брошенный большеголовый

деревянный божок. На вошедших пленник взглянул мертвыми, блеклыми глазами,

сухие губы сжал, ссутулился, опустив голову на колени.

Вошла Степанида, поставила перед Калтачой чашу с кусками медвежатины.

Калтача чашу отодвинул, не поднял опухшие веки.

Ярофей слукавил:

- Люди твои ясак сполна дали, мирюсь с тунгусами, иди в тайгу, живи в

своем чуме...

Калтача поднял высохшую голову, ответил вполголоса:

- Ты хитрее лисицы, злее рыси. Калтача не верит...

Ярофей скрыл обиду:

- Велю тебя отпустить, укажи пути ладные и скорые.

Калтача выпрямился, глаза блеснули:

- Плачут эвенки в тайге... Пусть лочи убьют старого Калтачу, он не

покажет им родных стойбищ!..

- Не о тунгусах говорю...

Ярофей торопил Ваньку пересказать Калтаче:

- Люди твои стонут от лютости даурцев... Худого не хочу, пусть

тунгусы живут мирно... Иду к Амуру-реке, иду на даурцев!..

Калтача захохотал, закашлялся и ответил с хитрой усмешкой:

- Калтача старее совы ночной, а глупее лочей не встречал - ведь

Амуром-рекой владеет могущественный даурский князь Албаза. Никто не

побеждал Албазу. Великий китайский царь шлет дары Албазе! Не раз лочи

бывали на Амуре-реке, не раз в страхе убегали!

- Кто убегал? В какие времена это было? - загорелся Ярофей.

Калтача растерянно мигал, вспомнить имена лочей не мог. Ярофей

допытывался. По приметам Калтачи и его людей выходило так: лочи на

Амур-реку пришли прошлой зимой. Где они теперь, Калтача не знал.

Вспомнились Ярофею слова беглого Магды, сказанные ему еще в Илимске.

Магда клялся луной и звездами, что храбрый атаман Черниговский уплыл на

Амур со своими казаками и что он, Магда, хотел с ними плыть, да

устрашился.

...Калтача на расспросы больше не отвечал.

Ярофей насторожился. Хитрым глазом разглядел: вздернулись седые

клочки бровей Калтачи, острые скулы покрылись темными пятнами,

переполнились глаза мутной слезой. Калтача опустил голову. Вспомнил

опустошительные набеги даурцев на эвенкийские стойбища. Даурцы побили

эвенков, оленей увели, чумы разорили. Бросив кочевья родичей, бежал

Калтача на Олекму. Даурцы страшнее лочей, с давних времен плачут от них

эвенки.

- Даурцев побью!.. Против русской рати им не стоять!

Калтача скалил гнилые зубы, трепал дрожащей рукой косичку, терялся в

догадках. Ярофею не верил. Долго молчали. Наконец заговорил:

- Пусть лочи побьют даурцев!.. Пусть кровь прольется за эвенков!..

Ярофей мотнул головой. Калтача неторопливо говорил, водя черным

пальцем по корявому полу:

- Плыви рекой Олекмой обратно, встретишь широкий плес: то пал в

Олекму веселый Тугир. Им плыви до Олень-горы. Олень-гору переходи посуху,

подойдешь к желтоводной Урке. Урка пала в Амур-реку...

Ярофей встрепенулся, заговорил отрывисто:

- Не худо ли задумал? Не брешешь ли, князец?.. Ярофей не спустит!

Ванька, размахивая руками, как и Ярофей, с большим старанием

передавал его слова. Калтача морщил лоб, лукаво озираясь, подошел к

Ярофею:

- Калтача сам проведет лочей к Олень-горе, укажет дорогу в Даурское

С восходом солнца дощаники Ярофея скрылись за излучиной реки. Плыли

недолго. По указке Калтачи приблизились к левому берегу. Пошла Олекма

двумя руслами, разделил ее зеленый остров. Через две недели подошли к

Тугиру. Казаки радовались.

Степанида говорила Ярофею:

- Глянь, Ярофеюшка, как нарядна река: утонула в лесах, камышах,

прибрежных цветных травах...

Ярофей огляделся, смеясь, вдохнул носом:

- Близко, Степанида, горячие ветры.

Тугир темной полосой тянулся к югу. Ветер-верховик обдавал теплой

влагой. Часто добывали казаки неведомых доселе птиц - красноперых,

хохлатых, горластых. Ловили пучеглазую жирную рыбу. Смотрели ее на солнце,

удивлялись: сквозь мелкую чешую светилась она восковым жиром, в вареве

распадалась белыми ломтями. Вспугивали у водопоев табуны козуль, оленей,

лосей. Отбивались от ярых кабанов, спасались от коварных рысей.

На одном из привалов принесла Степанида охапку цветов: ярко-желтые,

крупные, они пылали на солнце, от сладкого запаха мутилась голова.

- Глянь-ка, Ярофеюшка, как красивы...

- Ты в цветах, как в полыме... Что за диковина? - удивился Ярофей. -

Умру, набросай этих огневок на могилу. Каков цвет! Аж глаза режет!..

Засмеялся. Увидев, как казаки разбрелись по берегу, крикнул:

- Плывем! Отчаливай!..

"К чему бы это?" - вздохнула Степанида. Слова Ярофея о

цветах-огневках встревожили ее, и она бросила их в реку. Они медленно

плыли, и по воде растянулась узкая желтая дорожка.

...Богатство даурцев казалось безмерным.

Земли даурские манили, зрело у каждого желание стать на эту землю

твердой ногой.

Доплыли до Олень-горы, долго не отрывали глаз. Повисла над рекой

черная скала в виде огромной рогатой головы оленя.

Тут попрощались с Тугиром. Омыли головы, ноги. На пригорье срубили

наскоро часовенку. Поп Гаврила отслужил молебен. Оставили в часовенке

малую икону Спаса, чтоб знала эта земля русскую веру.

У Олень-горы жили долго. По тайге волоком перетащили дощаники через

гору. Перенесли на плечах запасы, переволокли пушки.

Калтачу Ярофей отдарил и отпустил на волю. Наказал Калтаче сказать

эвенкам твердо, чтоб ясак платили русскому царю, от даурцев бы отошли

навечно, с русскими бы жили в мире.

Починив дощаники, поплыли казаки быстро вниз по Урке-реке к великому

Амуру, в Даурскую землю, на рубежи неведомого Серединного царства - Китая.