Александр Федоров Вернойхен образца середины пятидесятых годов Интродукция

Детство - пора открытия мира.

Мне хотелось разбудить свои воспоминания и дать художественный образ моего детства читателю, воссоздать ауру тех времен, так, чтобы повествование, по возможности, захватило читающего, чтобы на некоторое время он стал мной, жил моими чувствами и переживаниями.

И вместе с тем хотелось, чтобы присутствовал факт, точное, насколько я это помню, воспроизведение той действительности. Человеческая память ассоциативна - одни воспоминания вызывают в памяти новые, так и появилось это повествование.

В какой-то мере это произведение – небольшая, художественно обработанная, энциклопедия жизни мальчишки тех времен и сами те времена в контексте моего окружения.

Мы едем, едем, едем…

Весной или летом 1954 года отец принес нам радостную новость – его полк отправляли в Германскую Демократическую Республику – ГДР.

Полк в полном летном составе в ГДР перелетел, а семьи долго ехали в двухосных вагонах-теплушках с нарами на две семьи вместе со своим скарбом. Штабной и технический состав полка с полковым имуществом двигался отдельными от нас эшелонами. Иногда эшелоны останавливались вместе, и тогда отец прибегал нас проведать.

Жили тогда офицеры бедно, мебель в квартирах была казенной, да и сами квартиры были казенные. Поэтому вещей с собой было мало, собственно и купить что-то из носильных вещей в послевоенной разрушенной стране было трудно. Больше одного - двух лет в одном гарнизоне тогда офицеры не служили, поэтому, помнится, все переезды делались налегке – вещи не успевали накопиться.

Ехали через Польшу, запомнились польские железнодорожные вагоны с одноглавым белым орлом Пястов. Останавливались редко, где-то в малонаселенной местности, часто в лесном массиве. Как я думаю, соблюдался режим секретности в передислокации.

Нас встречал отец. Вот мы уже разгружаем и заносим домашние вещи в относительно большой двухэтажный, оштукатуренной под «шубу» дом. Дом весь увит плющом дом, с красной черепичной крышей, с одним подъездом с правой стороны здания.

Мы с женой приехали встречать Новый год в Подмосковье, к семье нашей единственной тетушки, которой, к сожалению уже нет с нами, пусть земля ей будет пухом…

Воспоминания о золотом детстве в Вернойхене были самыми дорогими, согревающим душу «во дни торжеств и бед народных». Кроме воспоминаний пятидесятых годов, других сведений я о первом, оставшимся глубоко в памяти, городе детства, не имел. И они уже давно транслировались в традиционный пакет видеорядов, которых можно было прокручивать в своем воображении.

Все это было давным-давно. Кажется, это останется со мной навсегда, неизмененным, вечным, застывшим в том времени.

Первый день на новом месте мне запомнился навсегда. Наскоро разместившись в комнате, размером так 5х3 м, в которой стоял платяной шкаф в углу, стол с парой стульев посередине, две кровати с одной стороны комнаты, да раковина с холодной водой у двери, женщины решили двинуться… ну, куда бы вы думали? Конечно, в местный магазин. Я сопровождал маму.

  Так мы и зажили на новом месте. Отец с утра уходил на службу, я осенью пошел в первый раз в первый класс начальной гарнизонной школы, а мама оставалась на хозяйстве.

Общежитие, где мы расположились, состояло из небольших комнат, располагавшихся по обеим сторонам широкого коридора. Они предназначались

для семей без детей и для малодетных семей.

Наверху располагался обширный чердак, т.е. крыша была стандартно-немецкая для того времени, крытая черепицей. Сейчас, на современных снимках видно, что часть крыши, как раз над нашей комнатой, то ли обвалилась, то ли разобрана.

На чердаках в нелетную погоду наши мамы вешали для просушки белье, а еще с чердачных окон открывался живописный вид практически всего нашего военного городка - ведь тогда домов выше двухэтажных не было

. В конце коридоров располагались большие комнаты-туалеты и ванные, установленные напротив друг друга, еще немецкого времени. Обычно они были закрыты, причем самым примитивным способом – из замков была вынута ручки. Кто это сделал - неизвестно, но следы пребывания там этих неизвестных мы как-то обнаружили.

Случайно в руки нам попалась дверная ручка, мы сразу попробовали ее открыть дверь ванной - и она, как ни странно, открылась. Вот тогда мы и увидели большую комнату, в которой, совершенно открыто, стояли толстые фарфоровые ванны с гнутыми фарфоровыми массивными ножками. Настоящий раритет, по нынешним временам, и даже антиквариат, если они сохранились, конечно.

А самое главное – мы нашли спрятанный там вполне исправный ствол от винтовки, с затвором, приделай приклад - и в руках у тебя настоящее оружие. Взять побоялись, т.к. наше появление тут же засекли взрослые, которые и отобрали у нас с профилактическими целями ручку.

Здесь явно промышляли ребята постарше, класса так с 5 –их возили утром в школу не то в Финстервальде, или в Фюрстенвальде, или в Эберсвальде- запутался я в этих –вальдах, лесах-лесопарках.
     Впрочем, то ли не работала канализация, то ли общее расположение всех удобств командование посчитало неприемлемым – ведь раньше здесь проживали только холостые летчики - но туалетные и ванные комнаты закрыли. А за домом воздвигли обычные русские дощатые очковые туалеты с выгребными ямами.      
   Мытье тел же отправлялось в обычной русской бане, переоборудованной по такому случаю из подходящего помещения близ аэродрома, с женскими и мужскими днями.

Сначала я ходил по малолетству в баню с мамой, потом некоторые женщины стали протестовать, говоря, что «он (я) уже все понимает». В ту пору я понятие не имел, о чем они говорят, но, тем не менее, меня стал водить с собой в баню отец.

Запомнились классические, сочащиеся жиром, немецкие сосиски «от Мутти» - так назывался небольшой частный немецкий магазинчик в Вернойхене – составляющие в комплекте с пивом настоящее объедение.

  Замечательное немецкое пиво, в небольших 350-грамовых бутылочках с многократно закрывающейся - открывающейся фарфоровой пробкой на проволочном рычаге, бралось отцом в обмен на пустые бутылки с доплатой, целыми авоськами, на неделю. Оно было и светлое, и темное, ну а я получал свои бутылочки с лимонадом.

  Рядом с нами располагалась солдатская столовая, в которую строем, с песней, ходили солдаты, а в последнее время пребывания в ГДР – под барабан. Там, в окошке сзади здания, где разгружался хлеб, мы выпрашивали у хлеборезов ломти свежего ржаного хлеба от больших батонов, испеченных в пекарне, и куски сахара-рафинада.   

  Там же, в Германии, я, а заодно и вся семья, впервые попробовал банан. Он попался мне в новогоднем подарке на смене 1954 года 1955. Я вытащил этот фрукт, который, кажется, не знал даже по названию, и откусил его вместе с кожурой. Естественно он мне не понравился, и я, раздосадованный, бросил его с лестничной клетки второго этажа нашего дома, где все мы тогда находились.   

Горело все – трава, кустарник, пламя взвивалось вверх на несколько метров. Выли собаки. Пожар сам собой закончился, когда пламя пожрало все горючие материалы в окрестностях, остановившись перед естественной преградой – дорогой. Собачью школу спасло то, что она была построена на болотистой местности, куда огонь не пошел.

Недалеко от дома проходили аллеи из плотно посаженных пирамидальных тополей и кипарисов. А сразу за домом располагался огромный, по крайней мере, мне он казался таким тогда, одичавший яблоне – черешневый сад, с зарослями такой же одичавшей садовой земляники. Мы, мальчишки, в дальнейшем, плотно занимались этими, еще зелеными фруктами летом, да так, что ни одно яблочко, черешенка или земляничка не достигала спелости, а исчезала в наших пучившихся от этой зелени животах. А наши матери и отцы любили в свободное время, летом, позагорать там.

Чуть подальше от нас располагались две улицы, одну из них потом ее стали называть Коломыйской, по имени городка на Западной Украине, из которого часто приезжала замена летного состава, другую, рядом с забором-Заборной Там стояли комфортабельные, по меркам того времени, коттеджи довоенной постройки для офицеров с многодетными семьями.

Неподалеку от нас, на повороте, если идти по дороге от солдатской столовой по асфальтированной дороге, располагалась настоящая, по-немецки аккуратная, двухэтажная вилла, возможно для комсостава истребительной школы.

С одной стороны этой дороги располагался чудесный небольшой луг, с налитыми летом соком травами, цветами, над которыми порхали десятки самых разнообразных мотыльков и бабочек. С другой стороны – какой-то необычный шиповник, с очень длинными прямыми ветками, усаженными крупными колючками и громадными розовыми цветами. Такой цветной фотографический отпечаток остался в моей детской памяти.

По другую сторону солдатской столовой располагались какие-то строения за колючей проволокой, в зарослях черешни. Это территория охранялась собаками, и попытки поесть спелой черешни - а здесь, под бдительной охраной, она вызревала и шла в столовые, в отличие от черешни нашего заброшенного сада, часто кончались гонками наперегонки с собаками с преодолением препятствий-рядов колючки.

Если же продолжать двигаться по этой дороге и выйти на пограничную, так сказать дорогу, идущую от аэродрома, огороженную с внешней стороны периметром -колючей проволокой, то при подходе к улице, идущей к гарнизонному КПП, прямо на развилке стояло огромное, в три обхвата дерево, то ли тополь, то ли ива. Вся наша семья не могла обхватить это дерево. В памяти оно осталось, как талисман, извечный хранитель этого места.

    
Я и отец в ГДР

  Хотя отец был очень занят по службе, он, тем не менее, всегда находил время для меня. Хорошо помню нашу поездку в машине с патрулем из двух солдат, располагавшихся в кузове. Мы ездили в окрестностях военного городка, «патрулировали», так сказать. Перекусывали в немецких деревенских трактирах, гаштетах, и снова ехали. Шофер сажал меня на колени в безлюдных местах дороги и давал в руки руль, порулить. При этом он всегда говорил: « В твоих руках находится жизнь трех солдат и офицера». И я старательно крутил баранку, стараясь сберечь эти самые жизни.

   Немцам в это время запрещалось иметь охотничье оружие, и в окрестных живописных и безлюдных лесах, полных грибов и всяческой дичи, охотились цепью, как в атаке на войне, только наши офицеры. Помнится, как кухни в семейных общежитиях были часто завалены тушками зайцев-русаков и матерых кабанов-секачей с жесткой, как проволока щетиной, которые приносил отец.

  Давно хочу рассказать про кухонные дела по прибытию заграницу. Я уже упоминал выше о первых квартирьерах, которые преподнесли об ожидающей нас действительности самые отрадные вести. Что кухни прекрасно оборудованы, по европейскому стандарту, и допотопные наши керосинки, примусы и керогазы, на которых готовили в Союзе надо оставить там. Будете готовить на газе или электричестве. Сказано-сделано.

Вместо керосина, пути добывания которого еще не были разведаны, в дело пошло реактивное топливо для самолетов.

Это потом уже установили стальные, выложенные изнутри огнеупорным кирпичом, плиты, которые топились невиданным тогда в России брикетами из бурого угля, которые завозили к специально построенному для этой цели дощатому сараю за домом. Все в городке делалось по российским меркам, как привыкли, европейское влияние в быту сказывалось слабо.

На кухне велось общение офицерских жен, их было более десяти человек, плит - не более двух на кухню, что создавало известное напряжение в очередности -надо было готовить и пищу, и подогревать воду для стирки. Стирали тоже на кухне, на стиральных досках, рабочая часть которых была выполнена из волнистого оцинкованного железа. Молодежь вряд ли видела такие портативные «стиральные машинки».

Кухня была «дамским клубом», где обсуждались новости части, услышанные от мужей, международное положение, и, конечно же, обсуждались свои женские вопросы по всем темам -покупки, «who is who», перемывались косточки отсутствующим…

Конечно, коллектив был неоднородный и по национальному составу, и по образованию и культуре. Поэтому он делился на отдельные кланы, отношения между которыми были иногда натянутыми, а иногда и враждебными. Вы сами представьте -десяток женщин в одном помещении, бррр…, и всем что-то надо делать, а тут мешают, не входят в положение…Ну как на такой благодатной почве не развиться всяким склокам.

Мы, дети, не были вовлечены в эти действия, а почему мне это запомнилось -по-поводу этих событий я увидел первый и единственный в своей жизни «вещий» сон прямо в новогоднюю ночь. С моей мамой люто враждовала одна полнотелая дама, запомнилось даже ее имя и фамилия -Дора Караван (за правильность написания фамилии не отвечаю). И вот указанной ночью мне снится сон, как Дора просит прощения у моей матери. Какое же было изумление, уж не знаю кого больше - меня или окружающих, когда, рассказав это сон утром, я узнал, что увиденные мною события происходили за коллективным новогодним столом в действительности.

И раз уж повествование коснулось Нового года, нельзя не упомянуть о немецких елочных игрушках. Ничего подобного ни раньше, ни позже, в Союзе я не видел.

Яркие, из тонкого стекла, разноцветные, сверкающие, покрытые переливающимся снегом. Фонарики, павлины на прищепках с пышными хвостами, гудящие дудки, звенящие колокольчики, всевозможные светофоры, шары, наконечники для елки с колокольчиками и пятиконечной звездой…

Венец - раскладной картонный сказочный домик с подмигивающим, если его подергать за бороду, Дедом Морозом, нет, наверное, Санта Клаусом, закладывающим подарки в повешенные около елки разноцветные полосатые длинные носки. Рядом с домиком стояли лапландские олени; за застекленными целлофаном окнами собралась вся семья за праздничным столом.

Несколько игрушек до сих пор уцелели и являются главным украшением нашей елки.

Кухня мне запомнилась еще тем, что там, на подоконнике, я начал свои первые опыты по растениеводству. Достал какую-то емкость, насыпал «чернозема», который потом оказался, по экспертизе родителей, шлаком, и посадил в оный субстрат семена гречки… из выданной нам, в качестве пайка, гречневой крупы.

Родители долго смеялись, а когда перестали, объяснили мне, что из обработанных паром семян без шелухи, ничего вырасти не может.

И как было посрамлено их неверия в мое провидение, когда появились вначале всходы, а потом и нежно-розовые столбики цветов гречихи. С тех пор увлечение растениями, как садовыми, так и комнатными, у меня осталось на всю жизнь.