Александр фуфлыгин ухо ван гога одноактная пьеса

АЛЕКСАНДР ФУФЛЫГИН

УХО ВАН ГОГА

ОДНОАКТНАЯ ПЬЕСА

ВИНСЕНТ ВАН ГОГ

ПОЛЬ ГОГЕН

ВРАЧ

РАШЕЛЬ

Обычный бумажный конверт, таящий в недрах своих восторг импрессионизма, высшее его достижение, его экстаз.

Уже поставлена точка.

Позднее нее может быть только подпись художника.
Он подписывает конверт: Винсент Ван Гог.

Он идет, неся конверт на вытянутых руках осторожно и бережно, словно боясь обронить.

ВРАЧ. Вы допускаете, что это возможно?

ВАН ГОГ. Я это делал всю жизнь: совершенствовал несовершенное. В этом суть импрессионизма. Ради этого я отказался в свое время от сна, от еды, от самого себя. Я даже отрезал себе ухо. Вот оно, в этом конверте.

ВРАЧ. Зачем вы сделали это?

ВАН ГОГ. Вы действительно хотите знать? Мне показалось в одночасье, что это единственно верный ход. Буйство целого мироздания, нанесенное мною на обыкновенную холстину, вдруг не удержалось, не присохло, а бросилось мне в голову. Впрочем, я всегда был болен, и всегда лечился болью.
Бродящие гуськом вокруг Винсента колонны – или люди? – слишком уж напоминают заключенных: их шаг тяжел и короток; их позы – согбенны; лица – безжизненно бледны. Он слишком легко вписывается в этот строй прогуливающихся узников, настолько легко, что пугается этой легкости.
Когда боль слишком часта, она теряет свое первобытное, инстинктивное предназначение, становясь ни чем иным, как наказанием.
Привыкая к ней, ты обретаешь новые способности.
Ты способен чувствовать свое отрезанное ухо, лежащее в конверте.
Ты видишь тепло, выделяемое предметами и телами.
Ты понимаешь, что кипарис способен создавать ветер.
ВАН ГОГ. Я видел это миллион раз. Я много раз писал с него портрет. Теперь антропоморфный танец кипариса могут видеть все. Я повторил его. За мной танец отразила живописная кисть. Теперь очередь всего человечества.

ВРАЧ. Корни вашего недуга – в прошлом.

ВАН ГОГ. Что ж, таково распределение ролей. Мое дело – создавать будущее, ваше - копаться в минувшем. Ищите: я предоставляю вам для этого свою память.

2.
Огромная мастерская. Беспорядок в ней видится во всем:

и в сваленных в кучу возле комода, использованных баночках из-под краски, и в разновеликих кусках холста, разбежавшихся по всему полу,

и в валяющихся тут и там деревянных багетах,

и в спрятавшейся за старым трехногим столом позолоченной резной раме, и в сломанном мольберте, только что грохнувшемся в обморок посреди захламленной комнаты, и в лицах Ван Гога и Поля Гогена, двух художников, замерших среди всех перечисленных выше вещей в апофеозе борьбы. Ван Гог держит Гогена руками за горло. Но Гоген сильнее и моложе Ван Гога. У него хватило сил сохранить самообладание и не сопротивляться, полагая, будто непротивление ослабит хватку сумасшедшего. Так и случилось.
ГОГЕН. Оставьте мою шею, генерал. У вас есть своя, вот и давите ее, сколько вашей душе угодно. Впрочем, вы душили самого себя всю свою жизнь и вам, должно быть, это наскучило.
Ван Гог отдергивает руки от шеи Гогена, отдергивает испуганно,

словно прозрев и осознав, что совершает нечто бессмысленное и отвратительное, оттого и говорит полную бессмыслицу.
ВАН ГОГ. Это вы меня довели. Я лишь хотел похлопать вас по плечу. Пока я тянул к вам руку, вы наговорили мне ужасных вещей. Я не смог за себя постоять. В последнее время мне все реже удается это сделать.

ГОГЕН. Слушайте, Винсент, дайте-ка мне определение сумасшествия.

ВАН ГОГ. Не знаю. Не соображу.

ГОГЕН. Я вам открою завесу. Сумасшествие есть способность человека талантливо, чрезмерно докучливо и совершенно неадекватно воспринимать реальность. Вам удалось выучить эту роль назубок. Однако знаете, чем вы сильно отличаетесь от других? Вы, конечно, как и все помешанные избрали неудачное место для прогулок по краю пропасти. Вы медленно и верно сползаете в бездну, вместе с осыпающимся берегом. Но теперь, в довесок, неизменно тянете за собою меня. Простите, мой генерал, мне пока рановато.

Ван Гог бросается к комоду, роется в нем, роется в углах комнаты, роется в куче возле комода, находит краски, находит кисти, хватает недописанную картину, устанавливает ее на мольберт вниз головой, делает несколько мазков кистью, но тут же понимает, что вновь и вновь совершает нечто ужасное, в ярости разбрасывает кисти и краски по мастерской, и останавливается в первом же акте своего приступа, наткнувшись на тяжелый взгляд Гогена.

ВАН ГОГ. Вы меня путаете. Вы меня сбиваете.

ГОГЕН. Я вообще молчу.

ВАН ГОГ. В последнее время вы упорно не понимаете меня. Я пытаюсь чувствовать реальность и ее ритм, но вы своим взглядом портите все. Зачем вы так на меня смотрите? Так, будто я действительно помешался, зачем? День и ночь я нахожусь под слежкой, это невыносимо.

ГОГЕН. Я скажу, что вам надо сделать. Твержу это день за днем: снимите вашу грязную шапку, генерал! Если вы поймете эти мои слова, и снимете с головы эту рванину, похожую, скорее, на дохлую кошку, нежели на шапку, тогда я сам скажу – вы здоровы, дорогой Винсент.

ВАН ГОГ. Я не люблю холод. В любую жару я могу много работать, меня жара не тревожит, но холод - не по мне. Опять вы меня сбиваете. Чего вы привязались к моей шапке?

ГОГЕН. Взгляните-ка на себя в зеркало, мой генерал.
Ван Гог мечется по комнате, находит, наконец, кусок зеркала, вглядывается куда-то туда, в его глубины,

совершенно не замечая своего отражения.

ГОГЕН. Себя ищите, себя, шею свою, свои плечи.

ВАН ГОГ. Причем здесь мои плечи? Отвечайте, ради бога!

ГОГЕН. Прежде всего, не кипятитесь, мой генерал. Не видите себя в зеркале, так оставьте его в покое. Ощупайте свои плечи.

ГОГЕН. Ничего особенного. Только собственные плечи.

ВАН ГОГ. У меня короткие руки.

ГОГЕН. Они у вас голые.

ВАН ГОГ. Не знаю, не понимаю. Допустим, я верю вам. Они голые. Конечно, я ведь хожу в майке. У майки нет рукавов. Да, вы правы, мои плечи голые.

ГОГЕН. А теперь щупайте голову.

но натыкается на взгляд Гогена, скрещивает руки на груди,

сует ладони под мышки. Ему вдруг становится жутко,

оттого что он может нащупать там, на месте головы.

ГОГЕН. Щупайте, говорю я вам!

ВАН ГОГ. Не хочу!

ГОГЕН. Щупайте, черт вас возьми, Ван Гог, хватайте себя за темя!

ВАН ГОГ. Я коснулся зверя.

ГОГЕН. Это ваша голова, мой генерал!
Винсент в припадке носится по комнате. Его мучит нестерпимое желание разобраться, какого из всех этих, окружающих его предметов, он только что коснулся; но его ждет разочарование: мольберт слишком шаток,

комод – гладок на ощупь, найденная кисть – мелка, легка и пыльна.

Он отбрасывает поднятую с пола кисть, испуганно вытирая руку о штаны.
ВАН ГОГ. Кажется, у нас с вами разные боги. Мой бог не дал мне ясного ощущения реальности, чуть только коснувшись вещи, я теряю в пространстве воспоминание о ней. Лишь только мне кажется, что я вновь прикасаюсь к ней, как реальность искажается, и мне начинает казаться, что это уже не та вещь, а другая. Уходите. Уходите немедленно, вы мешаете мне сосредоточиться.

ГОГЕН. Ваш бог покинул вас, мой генерал. Я не боюсь повториться: когда вы снимете шапку, Ван Гог, я сам назову вас здоровым человеком. Но вы никогда ее не снимете. Вы, скорее, отрежете себе ухо, чем снимете ее. Ваше умопомешательство теперь видно невооруженным глазом.

когда кидается за добавочной баночкой краски, заставляя бросаться врассыпную стоящие поодаль рамы и готовые картины. Им завладела эйфория созидания, но нетерпение вскоре овладевает его телом.

Тогда начинает складываться впечатление, будто рука художника, сжимающая кисть, и его тело действуют обособленно друг от друга. Однако когда Гоген входит в мастерскую, на первый взгляд Винсент кажется ему спокойным, как никогда. В Гогене просыпается прежнее, добродушное расположение к Винсенту. Он подходит ближе, разглядывает новую картину.
ГОГЕН. Вы, мой генерал, пленник кривой линии! Кривая линия только ограничивает творчество, тогда как прямая - выражает суть бесконечности. Где логика? Где порядок в ваших картинах? Больше классики, меньше правды жизни, ведь ваша правда утомляет. Вы бьете в глаз, но не секрет, что все мы устали от черных красок, устали от вашей правды. Послушайтесь моего совета, излейте на полотно таинство, сотворите гармонию. Пользуйтесь символами, больше обобщения - и вы попадете в точку. Взгляните на себя, Ван Гог - вы, человек мучимый правдой жизни - вы сами и есть главное доказательство моей правоты!
Ван Гог в бешенстве вскакивает и тянет руки к горлу Гогена, но в самый последний момент зло опускает руки и садится на место, вновь хватаясь за кисть. Гоген понимает, что перегнул в своей критике. Рассматривает работу Винсента, пытается улыбнуться, но в нем самом живет сумасшествие, свойственное таланту, он не может притворяться долго.
ГОГЕН. Вы большой любитель желтого, замечу я вам. Это цвет тревоги.

ВАН ГОГ. Это цвет жизни.

ГОГЕН. У жизни нет единого цвета. Такого цвета просто нет в природе. Его можно только себе представить. Вы неисправимы в своем упрямстве. Вот взять ваши “Красные виноградники” - это просто буйство желтизны.

ВАН ГОГ. «Красные виноградники» - одно из лучших моих полотен.

ГОГЕН. А я с вами и не спорю. Но эти мазки! Этот почерк!

ВАН ГОГ. Это почерк, выработанный годами!

ГОГЕН. Цвета на ваших картинах слишком хаотичны, вы обращаетесь с кистью слишком небрежно.

ВАН ГОГ. Такова природа.

ГОГЕН. Не сваливайте все на природу. Вы - прежде всего художник! Бросьте же свою мешанину фактуры, меня она нервирует до глубины души!

ВАН ГОГ. Но это Арль! Здесь такая природа! Такое исступление цвета - пурпурный и желтый виноградник, желтое солнце, словно раскаленное железо и нагретые, фиолетовые фигурки. Монтичелли восхитился бы моими успехами.

ГОГЕН. Вот ваши “Подсолнухи” мне по душе, и если бы вы стали прислушиваться к моим словам, то делали бы успехи и в создании других полотен! Вот это цветы! Да... вот это цветы! Но ваш танцевальный зал “Фоли-Арлезьен” - извините, дурен! Пожалуй, «Подсолнухи» можно было бы продать.

ВАН ГОГ. Продать.

ГОГЕН. Продать.
Винсент хватается за голову.
ВАН ГОГ. Продать?

ГОГЕН. Продать.

Но руки его связаны, а продавец картин требует платы.

4.
Случается, что реальность как бы вырывает человека из своей плоти.

ВАН ГОГ. И свой стул.

ГОГЕН. Глупо растрачивать энергию на мебель.
Все, больше нечего сказать. Гоген, чувствует, как запутался, словно в паутине, в разнородных чувствах к Винсенту Ван Гогу.

Ему на миг становится жаль этого больного человека, но миг этот неудержимо краток. Он проходит.

ВАН ГОГ. Я люблю Арль.

ГОГЕН. А что здесь хорошего? Все мелко и ничтожно - природа, люди и этот грязный Арльский мост. Самая жалкая дыра на Юге.

ВАН ГОГ. Я люблю Арль. Я люблю Арль. Я люблю Арль.

ГОГЕН. (Зло оборачивается) Ох уж этот ваш гонор! Стоит мне быть с вами несогласным, как вы злитесь, и глаза ваши наливаются кровью!
В этом странном и жестоком разговоре есть хотя бы капля смысла: теперь Ван Гог знает, что в кастрюле – суп. Он мешает суп деревянной ложкой. Гоген наблюдает за его действиями с нескрываемым раздражением.
ГОГЕН. Вот точно так вы мешаете краски в своих картинах.
Кто назовет эти выкрутасы сумасшествием? Это не истерика, не агония, нет, это – танец. Отчего же Гоген так перепуган? Может быть, он думает, что Винсент разольет суп? Отчего наливаются кровью щеки? Не от того, во всяком случае, что Винсент с размаху бьет по ним ладонями. Нет, это обычный танец. Вовремя и к месту. Закончить его надо внезапно: с громкими рыданиями сесть на стул, съесть супу из единственной оставшейся целой тарелки. После – покой, сытость, нега.
ВАН ГОГ. Попробуйте суп, Гоген. Пока не остыл.
Но это уже начало нового припадка Ван Гога: нож в руке, ухватки загнанной в угол крысы. Гоген испуганно пятится прочь, оберегая спину.
ГОГЕН. Вы спятили, любезный? Вчера вы швырнули мне в голову стакан, а сегодня помышляете меня зарезать, словно курицу? Вы молчите? Ну что ж, мне это будет хорошим уроком. Кажется, оставаться с вами под одной крышей становится небезопасно. Да я и не намерен этого делать.

6.
Однажды отдушина в помрачившемся сознании Винсента иссякает.

На память приходят удивительные по своему содержанию слова Гогена:

вы скорее отрежете себе ухо, нежели снимете вашу шапку.

Что ж, Гоген – умный человек, уж он-то разбирается в силлогизмах человеческого сознания.
Приготовленный для удара нож требует приложения сил.
Тот слаб, кто не смог хотя бы раз в жизни обратить клинковую сталь против самого себя.
Ухо отрезано протяжным, простым, словно бы привычным движением.
Улица Бу-д Арль: вымощенный булыжниками хребет, чуть изогнувшийся, пыльный, людный. Винсент, идущий скорым, напряженным шагом, приметен, подозрителен. В его руках – конверт, запятнанный кровью. Дом номер один. Мрачный подъезд: сумрак, пыль. Украшающие лестницу колонны – или люди? - приходят в движение. Винсент вливается в эту живую очередь, становится ее неотъемлемой частью. Навстречу ему – Рашель, плохо одетая, в возрасте, женщина. Она рада видеть Винсента, но с каждым его близящимся шагом ее расположение сменяется глухой тревогой, улыбка пропадает с лица, смятение овладевает ею. Винсент выглядит плохо: он измучен, он болен, голова его обмотана грязной тряпкой прямо поверх старой шапки.
РАШЕЛЬ. Что с тобой? Ты меня пугаешь, Винсент.

ВАН ГОГ. Дай мне руку, Рашель. Возьми этот конверт. В нем мое ухо. Это тебе на память обо мне. Береги его, как зеницу ока.

Вмиг исчезает подъезд, лестница, колонны – или люди?

Рашель распечатывает конверт, достает ухо. Оно быстро растет, разбухает до невероятных размеров. Тогда Рашель отбрасывает его в сторону, словно какую-нибудь мерзость и падает в обморок.
Людно на улице Бу-д Арль.

Человек, бегущий во весь опор по мостовой, вызывает восторг толпы.

Но сам он не видит ни единого человека.
Арльский мост, погружающийся в туман, медленно растворяется в нем.
Художник, пристроившийся в уголке прокуренного кафе, увековечивает на холсте пустые бильярдные столы, яркие шары под потолком, окруженные нимбами света, неопрятный кружевной фартук простушки официантки, покалеченный посетителями стул, оставленный в углу.
Островерхий кипарис взбалтывает своей верхушкой темнеющее небо.
В мире больше нет импрессионизма.

Уже поставлена точка.

Позднее нее может быть только подпись художника.

2015 год

жүктеу/скачать 70 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: