Александр фуфлыгин ухо ван гога одноактная пьеса



Дата19.07.2016
өлшемі70 Kb.
#208992

АЛЕКСАНДР ФУФЛЫГИН

УХО ВАН ГОГА

ОДНОАКТНАЯ ПЬЕСА




ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ВИНСЕНТ ВАН ГОГ

ПОЛЬ ГОГЕН

ВРАЧ

РАШЕЛЬ


1.
Нет в мире несчастнее человека, растерянно пробирающегося сквозь шеренги выстроившихся в ряд беленых колонн: им нет числа, нет счета, нет конца. Ровный строй белоснежных привидений окружает Ван Гога. Он мечется в этих тисках, пытаясь расталкивать их, чудовищно его гнетущих. Но они бестелесны, его руки проваливаются в их грудные клетки и бока. Винсент делает тысячи бесплодных движений, не меняющих мир вокруг него ровным счетом нисколько, отчего кажется, будто мироздание и этот больной человек существуют раздельно друг от друга.

Круг белых халатов – а может белых колонн? - сужается.

Наверное, нет на свете места мрачнее, нежели лечебница для душевнобольных. Нет на свете более неподходящего места для художника, чем окружающий лечебницу бесцветный сад, чем настойчивый напор халатов и колонн.

Внезапно, одна из колонн – а может, один из людей? - начинает говорить.

Ван Гог мучительно морщится, злится, топает ногой, но, в конечном счете, слышит лишь едва различимое бормотание.
Конверт.

Обычный бумажный конверт, таящий в недрах своих восторг импрессионизма, высшее его достижение, его экстаз.


В нем – ухо Ван Гога, отрезанное им самим, суровым и свирепым Винсентом Ван Гогом, отхваченное одним привычным движением, напоминающим кивок кисти. Точно так, как он клал масло на холст. Так, как он создавал полотна.
Но больше нет импрессионизма.

Уже поставлена точка.

Позднее нее может быть только подпись художника.
Он подписывает конверт: Винсент Ван Гог.

Он идет, неся конверт на вытянутых руках осторожно и бережно, словно боясь обронить.


ВАН ГОГ. Улица Бу-д Арль! Сумятица, созданная людьми, длинноты мостовых, буйство красок! Отпахнутые окна! Берлинская лазурь неба! Художник, сложив на коленях коробку с кистями, смотрит вдаль, над которой возвышается Арльский мост. Он видит красные перила моста, и чету кипарисов, склонившихся друг к другу с истинно человечьим вдохновеньем, и парус облака, полный ветра. Обрамленный горизонтом мир просится в тесноту сусальной рамы. Здесь меня всегда берет нетерпение: я захватываю целую улицу рамкой из сложенных пальцев, добавляю колора – ведь мир так несовершенен.

ВРАЧ. Вы допускаете, что это возможно?

ВАН ГОГ. Я это делал всю жизнь: совершенствовал несовершенное. В этом суть импрессионизма. Ради этого я отказался в свое время от сна, от еды, от самого себя. Я даже отрезал себе ухо. Вот оно, в этом конверте.

ВРАЧ. Зачем вы сделали это?

ВАН ГОГ. Вы действительно хотите знать? Мне показалось в одночасье, что это единственно верный ход. Буйство целого мироздания, нанесенное мною на обыкновенную холстину, вдруг не удержалось, не присохло, а бросилось мне в голову. Впрочем, я всегда был болен, и всегда лечился болью.
Бродящие гуськом вокруг Винсента колонны – или люди? – слишком уж напоминают заключенных: их шаг тяжел и короток; их позы – согбенны; лица – безжизненно бледны. Он слишком легко вписывается в этот строй прогуливающихся узников, настолько легко, что пугается этой легкости.
Когда боль слишком часта, она теряет свое первобытное, инстинктивное предназначение, становясь ни чем иным, как наказанием.
Привыкая к ней, ты обретаешь новые способности.
Ты способен чувствовать свое отрезанное ухо, лежащее в конверте.
Ты видишь тепло, выделяемое предметами и телами.
Ты понимаешь, что кипарис способен создавать ветер.
ВАН ГОГ. Я видел это миллион раз. Я много раз писал с него портрет. Теперь антропоморфный танец кипариса могут видеть все. Я повторил его. За мной танец отразила живописная кисть. Теперь очередь всего человечества.

ВРАЧ. Корни вашего недуга – в прошлом.

ВАН ГОГ. Что ж, таково распределение ролей. Мое дело – создавать будущее, ваше - копаться в минувшем. Ищите: я предоставляю вам для этого свою память.

2.
Огромная мастерская. Беспорядок в ней видится во всем:

и в сваленных в кучу возле комода, использованных баночках из-под краски, и в разновеликих кусках холста, разбежавшихся по всему полу,

и в валяющихся тут и там деревянных багетах,

и в спрятавшейся за старым трехногим столом позолоченной резной раме, и в сломанном мольберте, только что грохнувшемся в обморок посреди захламленной комнаты, и в лицах Ван Гога и Поля Гогена, двух художников, замерших среди всех перечисленных выше вещей в апофеозе борьбы. Ван Гог держит Гогена руками за горло. Но Гоген сильнее и моложе Ван Гога. У него хватило сил сохранить самообладание и не сопротивляться, полагая, будто непротивление ослабит хватку сумасшедшего. Так и случилось.
ГОГЕН. Оставьте мою шею, генерал. У вас есть своя, вот и давите ее, сколько вашей душе угодно. Впрочем, вы душили самого себя всю свою жизнь и вам, должно быть, это наскучило.
Ван Гог отдергивает руки от шеи Гогена, отдергивает испуганно,

словно прозрев и осознав, что совершает нечто бессмысленное и отвратительное, оттого и говорит полную бессмыслицу.
ВАН ГОГ. Это вы меня довели. Я лишь хотел похлопать вас по плечу. Пока я тянул к вам руку, вы наговорили мне ужасных вещей. Я не смог за себя постоять. В последнее время мне все реже удается это сделать.

ГОГЕН. Слушайте, Винсент, дайте-ка мне определение сумасшествия.

ВАН ГОГ. Не знаю. Не соображу.

ГОГЕН. Я вам открою завесу. Сумасшествие есть способность человека талантливо, чрезмерно докучливо и совершенно неадекватно воспринимать реальность. Вам удалось выучить эту роль назубок. Однако знаете, чем вы сильно отличаетесь от других? Вы, конечно, как и все помешанные избрали неудачное место для прогулок по краю пропасти. Вы медленно и верно сползаете в бездну, вместе с осыпающимся берегом. Но теперь, в довесок, неизменно тянете за собою меня. Простите, мой генерал, мне пока рановато.



Ван Гог бросается к комоду, роется в нем, роется в углах комнаты, роется в куче возле комода, находит краски, находит кисти, хватает недописанную картину, устанавливает ее на мольберт вниз головой, делает несколько мазков кистью, но тут же понимает, что вновь и вновь совершает нечто ужасное, в ярости разбрасывает кисти и краски по мастерской, и останавливается в первом же акте своего приступа, наткнувшись на тяжелый взгляд Гогена.

ВАН ГОГ. Вы меня путаете. Вы меня сбиваете.

ГОГЕН. Я вообще молчу.

ВАН ГОГ. В последнее время вы упорно не понимаете меня. Я пытаюсь чувствовать реальность и ее ритм, но вы своим взглядом портите все. Зачем вы так на меня смотрите? Так, будто я действительно помешался, зачем? День и ночь я нахожусь под слежкой, это невыносимо.

ГОГЕН. Я скажу, что вам надо сделать. Твержу это день за днем: снимите вашу грязную шапку, генерал! Если вы поймете эти мои слова, и снимете с головы эту рванину, похожую, скорее, на дохлую кошку, нежели на шапку, тогда я сам скажу – вы здоровы, дорогой Винсент.

ВАН ГОГ. Я не люблю холод. В любую жару я могу много работать, меня жара не тревожит, но холод - не по мне. Опять вы меня сбиваете. Чего вы привязались к моей шапке?

ГОГЕН. Взгляните-ка на себя в зеркало, мой генерал.
Ван Гог мечется по комнате, находит, наконец, кусок зеркала, вглядывается куда-то туда, в его глубины,

совершенно не замечая своего отражения.


ВАН ГОГ. Что я должен там увидеть? Что?

ГОГЕН. Себя ищите, себя, шею свою, свои плечи.

ВАН ГОГ. Причем здесь мои плечи? Отвечайте, ради бога!

ГОГЕН. Прежде всего, не кипятитесь, мой генерал. Не видите себя в зеркале, так оставьте его в покое. Ощупайте свои плечи.


Ван Гог в ужасе роняет зеркало, хватает себя за руки, за плечи, за шею.
ВАН ГОГ. Скажите же мне, черт возьми, что, что, что я должен там нащупать?

ГОГЕН. Ничего особенного. Только собственные плечи.

ВАН ГОГ. У меня короткие руки.

ГОГЕН. Они у вас голые.

ВАН ГОГ. Не знаю, не понимаю. Допустим, я верю вам. Они голые. Конечно, я ведь хожу в майке. У майки нет рукавов. Да, вы правы, мои плечи голые.

ГОГЕН. А теперь щупайте голову.


Ван Гог делает движение руками, тянется ладонями к голове,

но натыкается на взгляд Гогена, скрещивает руки на груди,

сует ладони под мышки. Ему вдруг становится жутко,

оттого что он может нащупать там, на месте головы.


ВАН ГОГ. Нет, нет, этого нельзя делать. Ни в коем случае.

ГОГЕН. Щупайте, говорю я вам!

ВАН ГОГ. Не хочу!

ГОГЕН. Щупайте, черт вас возьми, Ван Гог, хватайте себя за темя!


Начинается настоящая схватка между двумя ненавидящими друг друга людьми, каждый из которых, кажется, потрясен действиями и рассуждениями другого, отчего в Ван Гоге неожиданно просыпается какая-то змеиная гибкость и сила, Гоген же, наоборот, на миг ослабевает, сдается, но вдруг изворачивается и умудряется заставить Ван Гога прикоснуться ладонью до шапки. Винсент вырывается из объятий Гогена, с ужасом смотрит на свою ладонь.
ГОГЕН. Чувствуете?

ВАН ГОГ. Я коснулся зверя.

ГОГЕН. Это ваша голова, мой генерал!
Винсент в припадке носится по комнате. Его мучит нестерпимое желание разобраться, какого из всех этих, окружающих его предметов, он только что коснулся; но его ждет разочарование: мольберт слишком шаток,

комод – гладок на ощупь, найденная кисть – мелка, легка и пыльна.

Он отбрасывает поднятую с пола кисть, испуганно вытирая руку о штаны.
ВАН ГОГ. Кажется, у нас с вами разные боги. Мой бог не дал мне ясного ощущения реальности, чуть только коснувшись вещи, я теряю в пространстве воспоминание о ней. Лишь только мне кажется, что я вновь прикасаюсь к ней, как реальность искажается, и мне начинает казаться, что это уже не та вещь, а другая. Уходите. Уходите немедленно, вы мешаете мне сосредоточиться.

ГОГЕН. Ваш бог покинул вас, мой генерал. Я не боюсь повториться: когда вы снимете шапку, Ван Гог, я сам назову вас здоровым человеком. Но вы никогда ее не снимете. Вы, скорее, отрежете себе ухо, чем снимете ее. Ваше умопомешательство теперь видно невооруженным глазом.



3.
Просвет. Ван Гог использует его, чтобы написать несколько полотен. Кажется, он не замечает окружающих его предметов, своих локтей,

когда кидается за добавочной баночкой краски, заставляя бросаться врассыпную стоящие поодаль рамы и готовые картины. Им завладела эйфория созидания, но нетерпение вскоре овладевает его телом.

Тогда начинает складываться впечатление, будто рука художника, сжимающая кисть, и его тело действуют обособленно друг от друга. Однако когда Гоген входит в мастерскую, на первый взгляд Винсент кажется ему спокойным, как никогда. В Гогене просыпается прежнее, добродушное расположение к Винсенту. Он подходит ближе, разглядывает новую картину.
ГОГЕН. Вы, мой генерал, пленник кривой линии! Кривая линия только ограничивает творчество, тогда как прямая - выражает суть бесконечности. Где логика? Где порядок в ваших картинах? Больше классики, меньше правды жизни, ведь ваша правда утомляет. Вы бьете в глаз, но не секрет, что все мы устали от черных красок, устали от вашей правды. Послушайтесь моего совета, излейте на полотно таинство, сотворите гармонию. Пользуйтесь символами, больше обобщения - и вы попадете в точку. Взгляните на себя, Ван Гог - вы, человек мучимый правдой жизни - вы сами и есть главное доказательство моей правоты!
Ван Гог в бешенстве вскакивает и тянет руки к горлу Гогена, но в самый последний момент зло опускает руки и садится на место, вновь хватаясь за кисть. Гоген понимает, что перегнул в своей критике. Рассматривает работу Винсента, пытается улыбнуться, но в нем самом живет сумасшествие, свойственное таланту, он не может притворяться долго.
ГОГЕН. Вы большой любитель желтого, замечу я вам. Это цвет тревоги.

ВАН ГОГ. Это цвет жизни.

ГОГЕН. У жизни нет единого цвета. Такого цвета просто нет в природе. Его можно только себе представить. Вы неисправимы в своем упрямстве. Вот взять ваши “Красные виноградники” - это просто буйство желтизны.

ВАН ГОГ. «Красные виноградники» - одно из лучших моих полотен.

ГОГЕН. А я с вами и не спорю. Но эти мазки! Этот почерк!

ВАН ГОГ. Это почерк, выработанный годами!

ГОГЕН. Цвета на ваших картинах слишком хаотичны, вы обращаетесь с кистью слишком небрежно.

ВАН ГОГ. Такова природа.

ГОГЕН. Не сваливайте все на природу. Вы - прежде всего художник! Бросьте же свою мешанину фактуры, меня она нервирует до глубины души!

ВАН ГОГ. Но это Арль! Здесь такая природа! Такое исступление цвета - пурпурный и желтый виноградник, желтое солнце, словно раскаленное железо и нагретые, фиолетовые фигурки. Монтичелли восхитился бы моими успехами.

ГОГЕН. Вот ваши “Подсолнухи” мне по душе, и если бы вы стали прислушиваться к моим словам, то делали бы успехи и в создании других полотен! Вот это цветы! Да... вот это цветы! Но ваш танцевальный зал “Фоли-Арлезьен” - извините, дурен! Пожалуй, «Подсолнухи» можно было бы продать.

ВАН ГОГ. Продать.

ГОГЕН. Продать.
Винсент хватается за голову.
ВАН ГОГ. Продать?

ГОГЕН. Продать.


Бросок – молниеносный выпад – ужас, раньше ладоней помешанного перехвативший горло. Гоген отталкивает Ван Гога,

толкает с такой силой, каковой совсем и не требовалось для того, чтобы отбросить человека прочь. Миг – и не стало Ван Гога; вместо него – нечто бесформенное, уже не похожее на человека, некий клубок из рук, ног, головы, тела. Но Поль Гоген – по-прежнему слишком человекоподобен,

вот только совсем не узнаваемо его лицо. Винсент видит, что Гоген весь обвешан копиями картины «Подсолнухи». Тот продает их заключенным, прогуливающимся рядом. На них – полосатые одежды, и руки их связаны за спинами. Каждый из них подходит к Гогену, и каждому он вешает на шею по картине. Ван Гог тяжело приподнимается с пола. Он одет в полосатую робу, руки – за спиной. Винсент пристраивается к очереди.

Но руки его связаны, а продавец картин требует платы.



Винсент сам работал продавцом картин. Многие великие художники работали продавцами картин. Винсент очень уважает эту работу.

Деньги у него – во рту. Полный рот денег. Он сплевывает деньги в подставленную ладонь Поля.

4.
Случается, что реальность как бы вырывает человека из своей плоти.



Что ж, одной человеческой единицей меньше, одной больше. Так выдавливаются прыщи. Винсент вдруг явственно чувствует свою ущербность. Кажется ему, кто-то из них бунтует: он ли против реальности, она ли против него. Теперь не разобрать, как не разобрать того, что он размешивает в старой маленькой кастрюльке: краски или суп. Пытается вглядеться, принюхаться, попробовать на вкус - нет, природный дар обоняния покинул этого человека. Что он сыплет в варево: сухую охру или же перец? Оглядеться, найти бы в целом мире хотя бы тень ответа, но есть только пытливый, ничего не означающий, пронзительный взгляд Гогена. Так смотрит голодный волк, притаившийся в кустах. Глядишь ему в глаза, и кажется, не замечаешь ни шерсти, вставшей дыбом, ни зубов, ни лап, есть лишь этот вражий взгляд, немигающий, свирепый.
ГОГЕН. Это ваша дурь, любезный Винсент, дала такой совет, что вы всю ночь писали мое кресло?

ВАН ГОГ. И свой стул.

ГОГЕН. Глупо растрачивать энергию на мебель.
Все, больше нечего сказать. Гоген, чувствует, как запутался, словно в паутине, в разнородных чувствах к Винсенту Ван Гогу.

Ему на миг становится жаль этого больного человека, но миг этот неудержимо краток. Он проходит.


ГОГЕН. Не сыпьте много приправ - вы испортите суп.
Пауза, длящаяся вечность.
Как вы можете любить Арль? Это гнусная дыра. Я устал, мне хочется в Париж.

ВАН ГОГ. Я люблю Арль.

ГОГЕН. А что здесь хорошего? Все мелко и ничтожно - природа, люди и этот грязный Арльский мост. Самая жалкая дыра на Юге.

ВАН ГОГ. Я люблю Арль. Я люблю Арль. Я люблю Арль.

ГОГЕН. (Зло оборачивается) Ох уж этот ваш гонор! Стоит мне быть с вами несогласным, как вы злитесь, и глаза ваши наливаются кровью!
В этом странном и жестоком разговоре есть хотя бы капля смысла: теперь Ван Гог знает, что в кастрюле – суп. Он мешает суп деревянной ложкой. Гоген наблюдает за его действиями с нескрываемым раздражением.
ГОГЕН. Вот точно так вы мешаете краски в своих картинах.
Кто назовет эти выкрутасы сумасшествием? Это не истерика, не агония, нет, это – танец. Отчего же Гоген так перепуган? Может быть, он думает, что Винсент разольет суп? Отчего наливаются кровью щеки? Не от того, во всяком случае, что Винсент с размаху бьет по ним ладонями. Нет, это обычный танец. Вовремя и к месту. Закончить его надо внезапно: с громкими рыданиями сесть на стул, съесть супу из единственной оставшейся целой тарелки. После – покой, сытость, нега.
ВАН ГОГ. Попробуйте суп, Гоген. Пока не остыл.
Но это уже начало нового припадка Ван Гога: нож в руке, ухватки загнанной в угол крысы. Гоген испуганно пятится прочь, оберегая спину.
ГОГЕН. Вы спятили, любезный? Вчера вы швырнули мне в голову стакан, а сегодня помышляете меня зарезать, словно курицу? Вы молчите? Ну что ж, мне это будет хорошим уроком. Кажется, оставаться с вами под одной крышей становится небезопасно. Да я и не намерен этого делать.

6.
Однажды отдушина в помрачившемся сознании Винсента иссякает.

На память приходят удивительные по своему содержанию слова Гогена:

вы скорее отрежете себе ухо, нежели снимете вашу шапку.

Что ж, Гоген – умный человек, уж он-то разбирается в силлогизмах человеческого сознания.
Приготовленный для удара нож требует приложения сил.
Тот слаб, кто не смог хотя бы раз в жизни обратить клинковую сталь против самого себя.
Ухо отрезано протяжным, простым, словно бы привычным движением.
Улица Бу-д Арль: вымощенный булыжниками хребет, чуть изогнувшийся, пыльный, людный. Винсент, идущий скорым, напряженным шагом, приметен, подозрителен. В его руках – конверт, запятнанный кровью. Дом номер один. Мрачный подъезд: сумрак, пыль. Украшающие лестницу колонны – или люди? - приходят в движение. Винсент вливается в эту живую очередь, становится ее неотъемлемой частью. Навстречу ему – Рашель, плохо одетая, в возрасте, женщина. Она рада видеть Винсента, но с каждым его близящимся шагом ее расположение сменяется глухой тревогой, улыбка пропадает с лица, смятение овладевает ею. Винсент выглядит плохо: он измучен, он болен, голова его обмотана грязной тряпкой прямо поверх старой шапки.
РАШЕЛЬ. Что с тобой? Ты меня пугаешь, Винсент.

ВАН ГОГ. Дай мне руку, Рашель. Возьми этот конверт. В нем мое ухо. Это тебе на память обо мне. Береги его, как зеницу ока.



Вмиг исчезает подъезд, лестница, колонны – или люди?

Рашель распечатывает конверт, достает ухо. Оно быстро растет, разбухает до невероятных размеров. Тогда Рашель отбрасывает его в сторону, словно какую-нибудь мерзость и падает в обморок.
Людно на улице Бу-д Арль.

Человек, бегущий во весь опор по мостовой, вызывает восторг толпы.


Но сам он не видит ни единого человека.
Арльский мост, погружающийся в туман, медленно растворяется в нем.
Художник, пристроившийся в уголке прокуренного кафе, увековечивает на холсте пустые бильярдные столы, яркие шары под потолком, окруженные нимбами света, неопрятный кружевной фартук простушки официантки, покалеченный посетителями стул, оставленный в углу.
Островерхий кипарис взбалтывает своей верхушкой темнеющее небо.
В мире больше нет импрессионизма.

Уже поставлена точка.

Позднее нее может быть только подпись художника.

2015 год






Достарыңызбен бөлісу:




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет