Антон Павлович Чехов

ВАНЬКА

ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать.

Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из

хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и,

разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести

первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна,

покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с

колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял

перед скамьей на коленях.

"Милый дедушка, Константин Макарыч! - писал он. - И пишу тебе письмо.

Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у

меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался".

Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его

свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего

ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но

необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся

лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с

кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и

стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и

кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у

ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно

смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его

почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто

лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в

ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги,

раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда

оживал.

Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна

его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и,

старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.

- Табачку нешто нам понюхать? - говорит он, подставляя бабам свою

табакерку.

Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается

веселым смехом и кричит:

- Отдирай, примерзло!

Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и,

обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит

хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна,

но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из

труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело

мигающими звездами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его

перед праздником помыли и потерли снегом...

Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:

"А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор

и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по

нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я

начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю

тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и

велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету

никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю

или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда

ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка,

сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету

никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога

молить, увези меня отсюда, а то помру..."

Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.

"Я буду тебе табак тереть, - продолжал он, - богу молиться, а если

что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету,

то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки

в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть

одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь.

А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду

никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за

мамку Пелагею.

А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец

нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь

никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются

прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один

крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие

на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное... А в мясных лавках

и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то

сидельцы не сказывают.

Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне

золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги

Игнатьевны, скажи, для Ваньки".

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что

за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое

было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал.

Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает

табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой... Молодые елки, окутанные инеем,

стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по

сугробам летит стрелой заяц... Дед не может чтоб не крикнуть:

- Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол!

Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать

ее... Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки.

Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных,

Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его

читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея

умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в

Москву к сапожнику Аляхину...

"Приезжай, милый дедушка, - продолжал Ванька, - Христом богом тебя

молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все

колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё

плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу

очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене,

кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой

внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай".

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт,

купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и

написал адрес:
На деревню дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил: "Константину Макарычу".

Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая

на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу...

Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали

ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по

всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами.

Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в

щель...

снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо

кухаркам... Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом...
__________________________________________________________________________

Источник получения текста: http://cfrl.ru/chekhov.htm

Допол. редакция: Ершов В. Г. Дата последней редакции: 21.04.2006

О найденных опечатках сообщать в библиотеку: http://publ.lib.ru/