Архаика и неоархаика в современной экономике: вопросы методологии

д.э.н., с.н.с. экономического факультета МГУ

Исторический подход в современной экономической теории не пользуется популярностью – господствующие маржиналистские построения, даже в самых современных версиях, основаны на неявном предположении, что экономические действия акторов всегда базируются на стремлении к максимизации полезности, а отклонения от этой логики связаны либо с искажающим естественную природу политическим и культурным давлением, либо с неполнотой и неадекватной интерпретацией информации, имеющейся у экономического агента. Такая общая установка в современной экономической науке характеризуется аисторизмом, господством синхронии над диахронией в общих подходах. Изменения логики поведения акторов на большом временном отрезке, зависимость экономических практик от долгосрочных (в смысле броделевских «лонг дюре») экономических тенденций, наконец, принципиальные различия в экономическом поведении людей в различных регионах не только в докапиталистическую, но и в современную эпохи – все это как-то ускользает из поля зрения большинства западных экономистов, ослабляя объяснительную силу современных социально-экономических теорий.

Показателен в этом отношении и тот факт, что противоречие между прагматико-рациональным и этически-нормативным принципами поведения человека, получившее отражение в науке в виде противостояния двух теоретических моделей человека – Homo economicus и Homo sociologicus – в гораздо большей степени сегодня озадачивает социологов, нежели экономистов. Подчинение общезначимым нормам, следование требованиям морали, религии, традиционным нормам, по стойкому убеждению большинства экономистов, затрагивают исключительно частную жизнь человека, те сферы его деятельности, которые лежат вне экономики и имеют чисто историческое и культурное происхождение. Тем не менее эти социальные и культурные институты (в социологическом смысле этого слова) оказывают, как выясняется, колоссальное влияние на современную экономику, причем в связи с тем, что непосредственно связаны с проявлением не только «архаического» в современном сознании и социальной практике, но и, что особенно важно - с непосредственным возрождением соответствующих им архаических экономических отношений.

В докладе я попытаюсь показать, что термин «архаическое», часто тносимое к области «культурного» и «исторического», крайне важен именно для анализа современной экономики, что в культурной и социальной «архаике» – разнообразных нормах и правилах традиционного поведения – гораздо больше экономического содержания, нежели принято было считать. Также я постараюсь обосновать мысль, что современное экономическое развитие мира, и в том числе развитие России как части этого мира, связано не только с «осовремениванием», модернизацией социума, но и с реактуализацией ряда экономических моделей, относящихся к давно казалось бы пройденным человечеством историческим ступеням развития – периодам, относящимся с самой ранней истории человеческого общества. Речь при этом идет одновременно о переосмыслении глобальных темпоральных закономерностей социально-экономической практики как таковой.

Введение собирательного термина «архаика», «архаические экономические отношения» преследовало цель высвечивание принципиальной разницы между временем докапиталистическим, и, соответственно, докапиталистическими социальными и экономическими структурами, и временем господства капитализма, «современностью», соответственно, современными рыночными структурами. Все докапиталистические экономические структуры можно было бы обозначить как «архаические» (от древнегреческого «архайос» – т.е. древний) и рассматривать этот термин как собирательный для всех докапиталистических форм экономического взаимодействия, главным признаком которого является отсутствие ярко выраженного рационально-прагматического характера и связи с рынком. Архаические экономические структуры – в некотором смысле то же, что и докапиталистические структуры, но в термине «докапиталистические» присутствует несодержательное указание на время, а в близком термине «некапиталистические» – есть момент несодержательного отрицания, который указывает одновременно на возможность причисления к этой категории явлений «посткапиталистического» характера.

Системный характер изменений, произошедших в последние два десятилетия в России, все еще не получил исчерпывающего теоретического объяснения в социальных науках. Первоначальные концепции экономического «транзита», «переходности», «транзитивности» как относительно кратковременного процесса перехода от социализма к капитализму, довольно быстро обнаружили свою ограниченность, хотя нельзя не отметить большое влияние концепта «переходной экономики» в 90-е годы [72; 37; 7; 62; 3; 36 и др.]. Исходные постулаты концепции транзитивности, согласно которым, во-первых, в современной России и странах постсоветского пространства происходит переход от социализма к капитализму; во-вторых, что обостряется конкурентная борьба между государственной («общественной») собственностью и частной собственностью, между капиталистическим и прежним государственно-социалистическим укладами, находящимися в отношениях антагонизма – эти теоретические «догмы» не позволяли адекватно понять сложные по своему характеру экономические изменения. И дело не только в том, что такие исходные позиции несколько упрощенно трактовали реальность - социально-экономические процессы в современной России, как становилось все более очевидным, демонстрировали совсем иную природу, иное качество. Институциональный подход, приобретший в последние годы значительное влияние в российской экономической науке, призван был компенсировать ограниченность прежних методов анализа последствий экономических реформ [63; 64; 15; 35; 40; 41; 33; 2 и др.].

К середине 90-х годов отсутствие или незрелость соответствующих капиталистической экономике социально-экономических и экономико-правовых институтов было осознано как основное препятствие в развитии капитализма западного образца, но одновременно с этим была осознана и невозможность механической «пересадки», «трансплантации» западных институтов на тело развивающихся экономик [70]. Одновременно с этим под сомнение ставился и сам теоретический постулат о «естественности» и «автоматичности» действия рыночной экономики, принципов свободной конкуренции в результате снятия разного рода «внешних» ограничений – государственных, социальных, идеологических. Предметом осмысления стала роль «внеэкономических» факторов в формирования рыночной экономики: институционально-правовых (закрепления и соблюдения прав собственности на всех уровнях), социальных и культурных (преодоление «эффекта колеи», формирование вместо «иждивенческого» - нового «рыночного» менталитета, заключение принципиально нового «общественного договора» и др.).

Нерешенным, однако, продолжал оставался вопрос о типологической принадлежности возникшей в России социально-экономической системы. Возникший в результате либеральных реформ 90-х годов новый российский капитализм с классическим западным капитализмом имел мало общего, что подчеркивали многие современные российские и западные исследователи, обнаруживающие не только сохранение значительного влияния государства на экономические процессы, но в возникновение массы новых и специфических внерыночных явлений в российской экономике [69; 67; 68; 54; 14; 38; 10; 18; 19; 46; 61].

Доминантой авторского подхода к проблеме анализа современных экономических процессов станет положение о том, что современная капиталистическая экономика испытывает существенное влияние и даже, отчасти, трансформируется под влиянием целого ряда архаических экономических закономерностей. Более того, современная западная и российская экономика включает в качестве своих составных частей чуть ли не все исторически существовавшие экономические структуры, которые современные теоретики не просто игнорируют и не изучают, но и зачастую вообще не воспринимают как экономические. И причина кроется в том, что экономическими по содержанию не изредка, а систематически выступают действия, внешне предстающие как исключительно культурные, традиционно-ритуальные, религиозные, моральные, морально-правовые, социально-политические - что предполагает переосмысление многих фундаментальных положений современной экономической и социальной теории. По-новому, с учетом историко-экономического взгляда в таком случае будет формулироваться и вопрос о соотношении «человека экономического» и «человека социологического»: там, где открывается якобы «человеческое измерение», «воздействие культуры и менталитета на экономику», - в действительности обнаруживает себя настоящая экономика, но только другого рода, то есть экономика некапиталистическая, нерыночная, восходящая своими корнями к докапиталистическим формам организации производства и распределения. Только глубокое изучение этой внерыночной, и особенно ее исторического фундамента – архаической докапиталистической экономики, выявление закономерностей ее воспроизводства в современной социальной практике, позволит перейти к действительному экономическому анализу таких распространившихся в российском обществе явлений, как блат, коррупция, криминал, рейдерство, корпоративизм, непотизм, сверхбюрократизация, внеэкономическое принуждение, насилие в экономике. Искоренение коррупции, взяточничества, рэкета и теневой экономики останутся благими пожеланиями, пока не будет раскрыта глубинная экономическая и историко-экономическая необходимость в этих «странных» проявлениях социальной практики.

Задача всестороннего изучения докапиталистических форм экономики с целью выявления присутствия значимых элементов прошлого в экономике современной – оказывается сопряженной с целым рядом теоретических и методологических трудностей. Дело в том, что в развитии экономики до настоящего времени теоретически осмысленными оказывались лишь те процессы, которые были связаны с развитыми рыночными отношениями и основывались на них. Классическая экономическая теория, долгое время носившая наименование политическая экономия, с самого начала была политэкономией только одного общества – капиталистического. Но этот факт оставался долгое время скрытым именно потому, что возникшая в качестве политэкономии капитализма экономическая теория претендовала на универсальность: в ее рамках у ее представителей неосознанно присутствовало убеждение в том, что политэкономия капитализма – единственно возможная теоретическая система, объясняющая всё и вся в области экономических отношений, а законы капиталистической экономики экстраполировались на все общество и все исторические ступени его развития. Это убеждение вошло непосредственно в систему более поздних – маржиналистских и неоклассических теорий. Бросающееся в глаза несоответствие между реальным фактически положением вещей и теоретической интерпретацией фактов экономики докапиталистического общества легко объяснялось незрелостью общества и, следовательно, его экономических отношений.

В результате накопления фактов об экономической жизни неевропейских обществ в VIII и XIX веках специфика отличных от капиталистических экономических отношений стала столь очевидна и столь велика, что не признать ее наличие и просто игнорировать оказалось невозможно. Не случайно в рамках классической политической экономики (и уж тем более в рамках классического марксизма) в экономической истории общества стали признавать наряду с действием тех же законов, что и при капитализме, наличие еще некоторых отношений, которые хотя и действовали в области производства и распределения, но их невозможно было счесть соответствующими капиталистическим закономерностям. И их предпочитали вообще не считать экономическими. Поскольку действие этих отношений проявлялось не только к экономической сфере, многие полагали, будто действие экономических законов здесь дополнялось и сталкивалось с действием законов иного (политического, правового, нравственного, культурного, психологического) порядка. Так и создавалось впечатление «плюральности» докапиталистического общества – отсутствия в нем экономического детерминанта, впечатление действия экономических законов наряду с действием других законов. Этим во многом объясняется долгое время сохранявшееся в науке явное количественное и качественное отставание всего блока исследований по экономической истории и экономической антропологии от бурно развивавшихся историко-культурлогических, историко-социологических, историко-политических и историко-религиоведческих работ.

Однако уже в марксизме была осознана важность исторического подхода в политэкономии. Всем известно высказывание Ф.Энгельса, в котором критиковался формальный взгляд на экономическую историю и ставилась перед политэкономией задача выявления и научного описания специфических докапиталистических закономерностей: «Условия, при которых люди производят продукты и обмениваются ими, изменяются от страны к стране, а в каждой стране, в свою очередь, – от поколения к поколению. Политическая экономия не может быть поэтому одной и той же для всех стран и всех исторических эпох ... Кто пожелал бы подвести под одни и те же законы политическую экономию Огненной Земли и политическую экономию современной Англии, – тот, очевидно, не дал бы ничего, кроме самых банальных общих мест. Таким образом, политическая экономия по своему существу – историческая наука. Она имеет дело с историческими, т.е. постоянно изменяющимся материалом, она исследует прежде всего особые законы каждой отдельной ступени развития производства и обмена, и лишь в конце этого исследования она может установить немногие, совершенно общие законы, применимые к производству и обмену вообще»[65, 150–151].

Положение о качественном отличии докапиталистических экономик от рыночных капиталистических экономик в наиболее развернутой форме было обосновано в середине ХХ века субстантивистом Карлом Поланьи [39], а также его последователями - Дж.Дальтоном и М.Салинзом [51]. Субстантивисты не только предложили переориентироваться с «формального» на «субстанциональное» понимание экономики, но и подвергали критике формалистов за стремление универсализировать принцип максимизации полезности и распространить его на докапиталистические общества. Введение К.Поланьи специфических научных концептов для описания докапиталистических типов экономического поведения («реципрокция» и «редистридуция») позволило на совершенно новый научный уровень поднять весь корпус исследований, посвященных экономике докапиталистических обществ.

Однако специфическая особенность самих «архаических» экономических моделей, своеобразная «встроенность» производственных и распределительных отношений в докапиталистических обществах в культурные, социальные и властные институты (родственные, моральные, религиозные - в первобытных обществах, в политико-правовые - в докапиталистических классовых обществах), приводило многих исследователей, в том числе и субстантивистов, к мысли об отсутствии там экономики как особой подсистем. В отечественной исторической науке, например, положения об отсутствии экономической детерминированности общества в докапиталистическую эпоху, придерживались известные специалисты - Л.В.Данилова, Л.С.Васильев, А.Я.Гуревич. Особую популярность получил, к примеру, введенный востоковедом Л.С.Васильевым термин «власть-собственность», призванный первичностью властных (политических и организационно-управленческих) отношений объяснить специфику так называемых «восточных» обществ [13].

Действительно, историкам экономики и антропологам долгое время не удавалось обнаружить в чистом виде отношений собственности, обмена и распределения, - то есть социально-экономических отношения вне прочной связи с родственно-брачными, религиозно-магическими, или властно-политическими структурами. Революционными в своему характеру и научному значению стали новейшие работы по истории докапиталистических экономик российского историка-энциклопедиста Юрия Ивановича Семенова [55; 56]. Значение его открытий в области экономической этнологии и теории раннеклассовых экономик я не единожды буду подчеркивать в этом тексте, полагая необходимым и весьма плодотворным использование разработанной Ю.И.Семеновым методологии для анализа как архаической, так и современной российской экономики [31;32].

Историческое многообразие типов дорыночных обществ и существовавших в истории социально-экономических укладов, форм собственности, распределительных систем и моделей экономического поведения, как показывают многочисленные исследования в области экономической истории и экономической этнологии/антропологии - далеко выходит за рамки распространенных в социальных науках теоретических схем: как бинарных оппозиций (современно-модерное – традиционное; восточное – западное; X/Y-экономики), так и тринитарных (доиндустриальное – индустриальное – постиндустриальное), и даже марксистских ортодоксально-пятичленных построений (пять общественно-экономических формаций). Еще далеко не раскрыт колоссальный эвристический потенциал специфических историко-экономических и этнологических понятий – реципрокция, редистрибуция, дарообмен, услугообмен, разборные и дачедележные отношения, обмен помощью, милитарное присвоение, власть-собственность, азиатский способ производства, политаризм, магнаризм, алиментаризм, патрон-клиентские отношения, кормления, серваризм и многие другие, - для анализа современных экономических процессов, особенно теневой и неформальной экономики.

Многообразие докапиталистических форм распределения и обмена может представляться для многих неискушенных исследователей основанием для полного отказа от попыток типологизации архаических экономических систем. Однако выявление внутренней логики смены типов социально-экономических отношений в истории докапиталистических обществ, предпринятое Ю.И.Семеновым, позволяет по-новому взглянуть на ряд сложнейших проблем: 1) «первобытного коммунизма» и псевдо-иррациональности дарообменной «престижной» экономики позднепервобытных обществ; 2) многообразия типов предклассовых обществ и выявления «магистральных» путей классообразования; 3) экономического содержания «власти-собственности», строения азиатского («политарного» - в терминах Ю.И.Семенова[55]) способа производства, массового политического насилия в политарных и неополитарных обществах, наконец, 4) квазифеодального характера дореволюционной российской экономики и смешанной природы социально-экономических трансформаций в России в ХХ и XXI веках.

Разнообразные формы так называемого «внеэкономического» принуждения (включая и прямое насилие, попрание прав человека, систематическое унижение личности), характерные для экономик ряда докапиталистических обществ, в первую очередь для так называемых «азиатских» - все более привлекают внимание исследователей социально-экономических процессов (см., например, 34). Историку и социологу не надо объяснять, что регулярная повторяемость периодов массового террора в истории никакими случайностями, медицинскими патологиями или психологическими особенностями лидеров не объяснить: личностей с патологическими особенностями во власти всегда находилось немало в любые эпохи, но далеко не во все эпохи элита и общество становились восприимчивыми к их идеям, оказывались «парализованными» их волей, принимали «правила игры», «заражались» идеологией насилия. Даже концепции «маятникового» движения (от свободы к несвободе, от революции к тоталитаризму) – схватывают далеко не сущность, но внешние контуры сложных историко-политических процессов.

Как известно, в традиционной экономической схеме феодальные и прочие докапиталистические производственные отношения, за исключением первобытного коммунизма, характеризовались наличием внеэкономического принуждения, тогда как капиталистические отношения порождают систему принуждения экономическими средствами. Внешне дело выглядело так, будто система внеэкономического принуждения вовсе и не является экономической системой. Именно на это указывает сам термин «внеэкономическое принуждение». Но понятие «внеэкономическое принуждение» применительно к докапиталистическим антагонистическим общественно-экономическим формациям оказывается недостаточным и глубоко противоречивым – в этом смысле любое принуждение оказывается внеэкономическим, и в то же время любое внеэкономическое принуждение есть принуждение экономическое. Разгадка этого парадокса оказывается одним из важнейших условий дальнейшего продвижения в направлении адекватного понимания не только «архаических», но и современных форм тотального регулирования государством экономики.

Что же это за «восточные» экономические системы, основанные на «внеэкономическом принуждении», на репрессиях, на систематическом государственном насилии? Попыток ответить на эти вопросы немало. Действительно, вопрос о присутствии и характере частной собственности на Древнем Востоке, до сих пор вызывает множество дискуссий. В рамках данной работы я не имею возможности ни подробно осветить содержание этих дискуссий, ни привести все необходимые аргументы сторонников той или иной точки зрения. Подчеркнем лишь одну основополагающую мысль: в классовых обществах Древнего Востока частная собственность на средства производства не отсутствовала, а, наоборот, составляла основу эксплуатации. Но эта частная собственность по форме существенно отличалась от того, что исследователи привыкли видеть в обществах европейских.

Наибольшую эвристическую ценность, на наш взгляд, демонстрирует подход, полагающий в основу рассмотрения «азиатского» типа общества теорию «корпоративной общеклассовой частной собственности», теорию «политаризма»[55]. Сущность политаризма, как показал Ю.И.Семенов, заключается в том, что собственником средств производства и одновременно верховным собственником личностей непосредственных производителей выступает государство в лице чиновников государственного аппарата. Коллективная, общеклассовая частная собственность определяет характер взаимоотношений государственного аппарата как частного собственника и производителей материальных благ: весь избыточный продукт присваивается государством в виде налогов и распределяется между членами аппарата согласно их месту в чиновничьей иерархии.

Специфической особенностью общеклассовой частной собственности также выступало обстоятельство, затрудняющее понимание сущности такой собственности как собственности частной. Речь идет о том, что общеклассовая частная собственность всегда приобретает форму собственности государственной, причем класс эксплуататоров в таком обществе всегда совпадает или со всем составом государственного аппарата, или с его значимой частью, с его ядром. Политарная общеклассовая частная собственность предполагает не только верховную собственность госаппарата на основные средства производства – землю в архаических обществах, но и, что особенно важно для понимания заявленной проблемы – верховную собственность госаппарата в лице его руководителя на личности работников. Не просто получение госаппаратом значительной доли производимого работниками продукта - превращение всех жителей страны в лично зависимых от верхушки государственного аппарата поданных (с правом и регулярной практикой лишения любого жителя страны жизни).

Эта особая – коллективная общеклассовая частная собственность с – необходимостью предполагает регулярное насилие как по отношению к непосредственным производителям, так и по отношению к самим представителям государственного аппарата, склонным к превращению общеклассовой частной собственности в собственность частную персональную. Террор, расправы, запугивание – обычные методы укрепления общеклассового господства и поддержания внутриклассовой монолитности. И тем самым внеэкономическое понятие оказывается в самой сердцевине именно экономической теории: без систематического насилия невозможна именно экономика соответствующих обществ, в этом систематическом насилии проявляются собственно политарные производственные отношения.

Государство с самого начала выступает как «узурпатор» публичной власти, как источник насилия. Чтобы скрыть насильственный по сути характер государственной власти, создаются, придумываются, изобретаются или даже заимствуются самые разнообразные культурные средства, в первую очередь – ритуалы. И здесь, чтобы лучше понять и разобраться в собственно социальных механизмах формирования господства политарного аппарата, мы вынуждены вторгнуться в пределы культурологии. И в связи с этим обратим внимание на то, что ритуализованным оказывается поведение людей в любой социальной группе, в любом обществе. Но роль ритуалов и их социальный смысл меняются в зависимости от экономической природы того или иного общества. При становлении политарных социально-экономических структур возникает необходимость в утверждении полного, безраздельного господства класса политаристов, совпадающих с иерархией государственных чиновников. И чтобы различие было практически действенным, необходимо, чтобы отличие государственных ритуалов приобретало иной, оригинальный, ни с чем не сравнимый характер. Поэтому на стадии становления крупных политарных социальных организмов во всех обществах – достаточно только вспомнить знаменитые древние египетские пирамиды – появляются гигантские сооружения, циклопические постройки. Но пока не была обнаружена социально-экономическая природа этого явления циклопизма в архитектуре, его считали лишь «капризом культуры». Теперь же в свете развитой социальной теории – теории, включающей в качестве своей основы представление о двоякой детерминированности социума с одной стороны производственными отношениями, с другой стороны культурой – можно взглянуть на эти явления циклопизма иначе. Сооружение гигантских архитектурных сооружений, как выясняется, имело под собой социально-экономическое основание: именно для реального отличения подданными и гражданами государственной власти от всех других форм властных отношений при политаризме необходимо безмерное подчеркивание различия, нужен выход за пределы меры в область, воспринимаемую массой людей как беспредельное могущество, безмерную власть [30].

И здесь особое внимание необходимо уделить тому, что делает неразрывной связь экономики и политики. Дело в том, что любое общество, базирующееся на общеклассовой корпоративной частной собственности – древнеполитарное или неополитарное - порождает серию своеобразных идеологических иллюзий, среди которых не последнее место занимает иллюзия тождества общества и государства. И хотя иллюзия «государства рабочих и крестьян» с падением системы неополитаризма разрушается, подобно серии других иллюзий, – возникает, однако, немало новых. Так, объективная потребность в социальной стабильности выражается в попытках укрепить слабеющее государство, но до тех пор, однако, пока не будут подготовлены экономические и политические условия для перехода к следующей стадии социального развития, неизбежно будет сохраняться обстановка «социального экстремума» и ситуация «правового беспредела» [23; 24]. И в этих условиях архаические формы насилия в своих самых различных модификациях будут цвести пышным цветом, деморализуя население и озадачивая исследователей [10; 31; 32 и др.].

Социально-экономические процессы в России конца XX – начала ХХ века демонстрируют (по своим формам и результатам) удивительное сходство с тем, что уже много десятилетий происходит в других точках «периферийного» мира. «Десять лет назад, – констатирует известный экономист Эрнандо де Сото, – мало кто рискнул бы даже намекнуть на сходство между странами Варшавского блока и Латинской Америкой. Но сегодня они кажутся почти близнецами: мощная теневая экономика, вопиющее неравенствo, вездесущие мафии, политическая нестабильность, бегство капитала и пренебрежение законом» [58, с. 211]. Все больше исследователей, в том числе и автор данного доклада, ищут разгадку специфическим социально-экономическим явлениям России в сформулированном в сове время Раулем Пребишем концепте «периферийный капитализм» [43].

В периферийном капитализме, на что важно обратить внимание, происходит каждый раз специфическое соединение собственно капиталистических и докапиталистических отношений, возникают заново гибридные пара- и псевдокапиталистические структуры. Очень важно, что при этом разнообразные, казалось бы, давно исчезнувшие архаические экономические отношения и структуры в ряде случаев реанимируются, реактуализируются на базе маргинально существующих моделей, сохранявшихся в культуре в форме пережитков, элементов этикета, семейных традиций поведения.

В СССР в 70-80-е годы происходит постепенное превращение единой «советской» государственной (в терминах Ю.И.Семенова – «неополитарной») собственности в собственность персонально-корпоративную, то есть частично персонализированную. Расцвет коррупции на закате советской эпохи – результат именно этого процесса: распорядители общеклассовой собственности стремятся к превращению этой общеклассовой частной собственности в персональную частную собственность, используя известные в истории механизмы (сокрытие доходов, искажение информации, сохранение в собственном распоряжении большей доли избыточного продукта, нежели прежде и т.д.). Так как чиновничество выступало как единый класс, то коррупция чиновничества представляла собой не просто моменты юридические (превышение полномочий отдельным служащим, нарушение инструкции и т.д.), но – демонстрировала процессы изменения характера и форм собственности. Именно в такой своеобразной форме первоначально и происходит неформальная «приватизация» общеклассовой частной собственности. Неформальная теневая экономика позднего советского общества становится фундаментом теневых экономических отношений постсоветского общества [1; 4; 5; 10;16; 19; 20; 25; 26; 27; 28; 31; 32; 49]. При этом важно подчеркнуть, что, употребляя термин «приватизация» к процессам смены форм собственности в России, докладчик имеет в виду не переход от общественной формы собственности к частной форме собственности, как это принято трактовать, а переход от одной формы частной собственности – общеклассовой, к другой форме частной же собственности – корпоративной и персонализированной частной собственности. И когда мы говорим о результатах реформ, то вынуждены признать, что окончательного перехода к персонализированной частной собственности не произошло, а возникли различные симбиозы, а также гибридные образования, столь характерные для периферийного капитализма.

Пессимизм настоящего сторонника экономического детерминизма (в духе К.Маркса) проявляется именно в признании экономической сущности коррупции и «силовой экономики», а, следовательно, невозможности ее изжить до тех пор, пока не реализуются в полной мере экономические предпосылки и резервы такой экономики. Это вовсе не означает, что государство должно опустить руки. Задача государства в этих условиях – держать под контролем эти негативные экономические процессы, защищать ростки возникшей капиталистической экономики от экономики «негативной» [11; 52], поскольку капиталистический социально-экономический уклад, испытывающий давление различных полуархаических и паразитических по своей сущности коррупционно-клептократических и милитарно-силовых методов эксплуатации, может просто задушен, «съеден».

Важный методологический вывод, который следует из анализа макроисторических тенденций в истории экономики и осмысления роли культуры и традиций в их противоречивом (диалектическом) противостоянии/соединении с экономикой, заключается в том, что исторически более ранние формы и нормы распределения и обмена, как выясняется, не исчезают при переходе общества на более высокую ступень развития. Они, так сказать, не умирают своей естественной смертью. То, что составляло экономический стержень общества на одной стадии развития, например, дарообмен в позднепервобытных обществах, - на следующих стадиях развития продолжают жить в виде церемоний и ритуалов, незначимых культурных паттернов. Многие отжившие социальные нормы, распределительные принципы, обычаи и традиции предстают для рядового наблюдателя в виде пережитков, чистых анахронизмов. Между тем, они весьма содержательны. При определенных условиях «возвращение к истокам», «неотрадиционализм» становится формой генерирования принципиально новых социальных и экономических правил, радикальная новизна которых обнаруживает себя спустя какое-то время. (В терминах М.Вебера, это можно было бы обозначить как реверсивное превращение традиционализма в основу целерационального социального действия.). Однако возможен и реальный «возврат в прошлое».

Диалектика культуры и экономики, таким образом, оказывается гораздо более сложной: в условиях социального и экономического перелома, в зонах «социальных разрывов» и аномии - генерируется не только инновационные прорывы в будущее, но и возрождаются типологически более ранние, архаические экономические и социальные модели, становясь основой «шага назад». Старое и новое соединяются в противоречивые комплексы. Используя метафорический язык Ж.-П.Сартра и перефразируя его высказывание, можно сказать, что небытие прошлого живет как червь в сердцевине актуального бытия. В другом варианте можно говорить о том, что ничего не проходит бесследно. Так, например, в позднесоветском обществе так называемого «развитого социализма» пышным цветом расцвел архаический дарообмен и услугообмен, став формой существования экономики блата и очаговой коррупции. В 1990-е годы, в совершенно другой исторической ситуации перехода к рыночной экономике, казалось бы, совершенно неожиданно реанимировал себя по сути предклассовый «даннический», военно-милитарный способ присвоения. Таков знаменитый российский рэкет (или, его более «цивилизованный» вариант – рейдерство), первоначальные формы которого были овеяны романтическим духом, а борьба банд походила на ожившие народные игры «стенка на стенку» со всякого рода силовым выяснением отношений в ресторанах и на сходках-«стрелках».

Архаические модели внеэкономического принуждения и присвоения вместе с соответствующими им социально-экономическими укладами в определенных исторических условиях реанимируются и становятся составными частями специфических симбиотических социально-экономических укладов, порождая социально-экономические «гибриды», давая жизнь социальным явлениям-«мутантам». Так, непотизм, блат, коррупция распространены сегодня даже в самых продвинутых российских корпорациях, находящихся на переднем крае прогресса, включая корпорации высокотехнологические, инфокоммуникационные, образовательные (университеты). Именно возрождением архаических экономических отношений близкого и далекого исторического прошлого, а вовсе не влиянием неких загадочных по своей природе исторических паттернов, культуры и менталитета, во многом объясняются препятствия на пути укоренения классических рыночных отношений и соответствующих им институтов в современной России.

2. Аузан А., Дорошенко М., Иванов В, Елисеев А., Калягин Г. и др. Институциональная экономика: Новая институциональная экономическая теория. Учебник, М.: ИНФРА-М, 2011.

3. Аукционник С.П.  Теория перехода к рынку. М.: SvR-Аргус, 1995.

4. Барсукова С.Ю. Неформальная экономика: экономико-социологический анализ. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2004.

5. Барсукова С.Ю. Трансакционные издержки вхождения на рынок предприятий малого бизнеса // Проблемы прогнозирования. 2000. №1.

6. Бессонова О.Э. Раздаточная экономика России: эволюция через трансформации. М.:. РОССПЭН, 2006.

7. Бузгалин А.В. Переходная экономика. М., 1994.

8. Бузгалин А.В. Ренессанс социализма. М., 2007.

9. Бэйлз К. Одноразовые люди. Новое рабство в глобальной экономике. М., 2006.

10. Волков В.В. Силовое предпринимательство: экономико-социологический анализ. М., 2005.

11. Гевелинг А.В. Клептократия. Социально-политическое измерение коррупции и негативной экономики. М., 2002.

12. Гирц К. Базарная экономика: информация и поиск в крестьянском маркетинге // Классика новой экономии ческой социологи [Текст] / сост. В.В.Радаев, Г.Б.Юдин; пер. с англ. И фор. – М.: Изд. Дом Высшей школы экономики, 2-14. - С. 284- 292.

13. Васильев Л.С. Феномен власти-собственности. К проблеме типологии докапиталистических структур // Типы общественных отношений на Востоке в средние века. – М.: Наука, 1982. – С. 60-99.

14. Делягин М. Экономика неплатежей. М., 1997.

15. Клейнер Г.Б. Особенности формирования экономических институтов в России // Экономика и математические методы, 2003, Т. 39, № 3.

16. Клямкин И., Тимофеев Л. Теневая Россия. Экономико-социологическое исследование. М.: Российский гос. гуманит. ун-т, 2000.

17. Колганов А.И. К вопросу о власти кланово-корпоративных групп в России // Вопросы экономики. – М., 2000. - № 6.

18. Косалс Л. Клановый капитализм в России / Неприкосновенный запас, № 6(50), 2006 г.

19. Косалс Л.Я. Дисфункциональные рынки в условиях российской трансформации (на примере рынка милицейских услуг). М., 2005.

20. Косалс Л.Я., Рывкина Р.В. Социология перехода к рынку. – М., 1998.

21. Кордонский С. Г. Россия: поместная федерация. — М.: Европа, 2010. — 312 с.

22. Кордонский С.Г. Сословная структура постсоветской России. Москва. Институт Фонда «Общественное мнение», 2008. 216 с.

23. Кошелев М.И. Беспредел: Философско-трансдисциплинарный очерк. М., 1998

24. Кошелев М.И. Социальный экстремум. Философско-социологический анализ. М., 2000.

25. Леденева А. Блат и рынок: трансформация блата в постсоветском обществе// Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. - М.: Логос, 1999. C. 111-124; Леденева А.В. Неформальная сфера и блат: гражданское общество или (пост)советская корпоративность // Pro et Contra, 1997, Т. 2, № 4. – С. 113 – 124.

26. Леденева А.В. (Ledeneva Alena V.) Russia’s Economy of Favours. Cambridge University Press, 1998.

27. Леденева А.В. How Russia Really Works: The Informal Practices That Shaped Post-Soviet Politics and Business (Cornell University Press, 2006)

28. Леденева А.В. Can Russia Modernise? Sistema, Power Networks and Informal Governance (Cambridge University Press, 2013)

29. Меньшиков С.М. Анатомия российского капитализма. М., 2004.

30. Муравьев Ю.А. Истина. Культура. Идеал. М.: Прометей, 1995.

31. Николаева У.Г. Vita nuova архаических экономических отношений: Загадки современной российской неформальной экономики. М., 2005.

32. Николаева У.Г. Экономическая архаика и современность. – М.: «Дашков и К˚», 2005

33. Нуреев Р.М., Латов Ю.В. Россия и Европа: эффект колеи (опыт институционального анализа истории экономического развития). Калининград: Издательство Российского государственного университета им. И. Канта, 2010.

34. Норт Д., Уоллис Дж., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. / Пер. с англ. Д.Узланера, М.Маркова, Д.Раскова, А.Расковой. М.: Изд. Института Гайдара, 2011.

35. Олейник А.Н. Институциональные аспекты социально-экономической трансформации. М.: ТЕИС, 2000.

36. Опыт переходных экономик и экономическая теория / Под ред. В.В.Радаева, Р.П.Колосовой, В.М.Моисеенко, К.В.Папенова. М.: ТЕИС, 1999.

37. Переходная экономика: аспекты, российские проблемы, мировой опыт. – М.: ИМЭиМО, 2005.

38. Петраков Н.Я. Русская рулетка. М., 1998.

39. Поланьи К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. – СПб.: Алетейя, 2002.

40. Полтерович В.М. Институциональные ловушки и экономические реформы // Экономика и математические методы. 1999. N 2;

41. Полтерович В.М. Институциональные ловушки: есть ли выход? // Общественные науки и современность. 2004. N 3.

42. Потапов М.А., Салицкий А.И., Шахматов А.В. Экономика современной Азии. М., 2011.

43. Пребиш Р. Периферийный капитализм: есть ли ему альтернатива?». – М., 1992.

44. Радаев В.В. Теневая экономика в СССР/России: основные сегменты и динамика // Восток = Oriens. – М., 2000. – № 1. – C. 89 – 97.

45. Райнерт Э.С. Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными / пер. с англ. Н.С.Автономовой, науч. ред. В.С.Автономова. – М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2015.

46. Радыгин А. Россия в 2000 – 2004 годах: на пути к государственному капитализму? / Вопросы экономики, 2004, №4.

47. Россия и коррупция: кто кого? (Фонд ИНДЕМ). М., 1998;

48. Роузфилд С. Сравнительная экономика стран мира: Культура, богатство и власть в XXI веке / Пер с англ., М., 2004. С.10.

49. Рывкина Р.В. От теневой экономики к теневому обществу // Pro et Contra, 1999, Т.4, №1, с.25 – 39.

50. Рязанов В.Т. Экономическое развитие России: реформы и российское хозяйство в XIX – XX вв. СПб.: Наука, 1998.

51. Салинз М. Экономика каменного века. – М.: ОГИ, 1999.

52. Салицкий А.И. Негативная экономика - где искать критерии? // Восток = Oriens. - М., 2000. - N 1. - C. 83-89.

53. Сапир Ж. Российский крах. М., 1999.

54. Саттер Д. Тьма на рассвете: Возникновение криминального государства в России. М., 2004.

55. Семенов Ю.И. Политарный («азиатский») способ производства в истории России и мира. – М.: УРСС, 2011.

56. Семенов Ю.И. Происхождение и развитие экономики: От первобытного коммунизма к обществам с частной собственностью, классами и государством (древневосточному, античному и феодальному). – М.: КРАСАНД, 2014.

57. Сото Эрнандо де. Иной путь: экономический ответ терроризму. – Челябинск: Социум, 2008.

58. Сото Э. де. Загадка капитала. Почему капитализм торжествует на Западе и терпит поражение во всем остальном мире / Пер. с англ. М., 2001.

59. Тимофеев Л.М. Институциональная коррупция: Очерки теории. – М.: РГГУ, 2000.

60. Хедлунд С. Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала / пер. с англ. Н.В.Автономовой; науч. ред. В.С.Автономов. – М.: Изд. Дом Высшей школы экономики, 2015.

61. Шляпентох В. Современная Россия как феодальное общество. Новый ракурс постсоветской эры. – М.: Столица-Принт, 2008.

62. Экономика переходного периода. Очерки экономической политики посткоммунистической России. 1991 – 1997. М., 1998.

63. Экономические субъекты постсоветской России (институциональный анализ)// Под редакцией д.э.н. проф. Р.М. Нуреева. – М.: Московский общественный научный фонд, 2001.

64. Экономические субъекты постсоветской России (институциональный анализ): десять лет спустя / Под общ. ред.: Р. М. Нуреев. Ч. 1,2, 3. - М. : Московский общественный научный фонд, 2010.

65. Энгельс Ф. Анти-Дюринг //К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., изд.2, Т.20. М.. 1961. – С. 150–154.

66. Яковлев А.А. Агенты модернизации. 2-е изд. – М., 2007. – С. 339.

67. Clark B. An Empire’s New Clothes: The End of Russia’s Liberal Dream. – L., 1995.

68. Fairbanks Ch. H. Jr. The Feudalization of the State. — Journal of Democracy , 1999, vol. 10, № 2, April.

69. Goldman M. The Piratization of Russia: Russian Reform Goes Awry. L.–N.Y., 2003 (русское издание – 2005 г.)

70. Rodrik D. One Economics, Many recipes: Globalization, Institutions, and Economic growth. Princenton: Princeton University Press, 2007.

71. Schneider F.; Enste D. Shadow economies around the world : Size, causes, a. consequences. [Wash.]: IMF, 2000.